Карина Шаинян
Минтай

Запоздалая весна пришла в город О. воскресным утром: растеклась киселем по дворам, отразилась низким небом в лужах, запуталась среди блеклых домов туманом, пахнущим канализацией и вареной рыбой. Это был запах из детства, запах невкусного обеда, который нужно съесть, чтобы не ругали родители, – или, если повезет, улучить момент и тайком вывалить в унитаз. Привычная тоска, валившаяся на Артура каждое утро, от этого запаха стала невыносимой – понятно было, что она не развеется после утреннего чая. Требовалось что-нибудь подейственнее.
Поплескав в лицо водой, Артур прошлепал на кухню. Холодильник распахнул попахивающее нутро. Полки были пусты, лишь в углу сиротливо стояла банка горьковатой икры минтая. Артур выудил из дверцы бутылку и разочарованно вздохнул: портвейна оставалось на самом донышке. В другой день этого бы хватило, чтобы вновь примириться с жизнью, но не сегодня: к унылым весенним запахам подмешивался аромат стружки, долетавший с площади перед мэрией, – еще вчера начали строить трибуны, готовясь к традиционному соревнованию. От этой жизнерадостной нотки Артур чувствовал себя настолько несчастным и никому не нужным, что от жалости к себе перехватывало горло. Нужно было идти в магазин.
С портвейном и мороженым минтаем на ужин (на боку обезглавленной тушки ясно виднелся отпечаток ребристой подошвы), уже предвкушая скорое облегчение, Артур шел домой. По правую руку тянулся забор: строили новую школу. Из-за ограды доносились детские голоса.
– Рыбка-рыбка, засоси, – нараспев причитал детский хор, – и назад не отсоси.
Приглушенные туманом голоса звучали торжественно и печально. У Артура засосало под ложечкой. Ворочались мысли об одиночестве и неприкаянности, о каких-то неясных возможностях, упущенных таким же туманным весенним днем, о главном в жизни соревновании, проигранном по глупости и малодушию. Он заторопился, охваченный желанием выпить, и, повернув за угол, налетел на давнего знакомого.
– Как на пожар, – недовольно заметил Иван Петрович и, приглядевшись, воскликнул: – Артур! Куда это ты?
– Да так, гуляю, – с досадой ответил тот и сделал движение, пытаясь пойти дальше, но Иван Петрович поймал его за рукав.
– Давай вместе пройдемся. Я тоже сегодня дома усидеть не могу. Такой день! – Он увлек Артура к дыре в заборе, подтолкнул вперед и ловко протиснулся следом. – Ух, какая лужа, почти как у мэрии! – с восторгом заметил он.
По рыжей мутной воде понятно было, что дно огромной лужи сплошь состоит из размокшей грязи, густой и липкой. На берегу столпились дети, обутые в красные сапожки, – среди них были и шестилетние карапузы, и насупленные старшеклассники. Они завороженно следили за белобрысым подростком, осторожно входящим в воду. Его лицо было сосредоточенным и напряженным. Мальчик вошел в грязь и задергал коленками, ритмично и неглубоко приседая. Привычные движения казались почти непристойными, но не вызывали и тени улыбки – в них было что-то жуткое. «Рыбка-рыбка, засоси», – донеслось до Артура. Жидкая глина всхлипнула, и мальчик провалился по пояс. Дети радостно загомонили, вытаскивая приятеля на берег.
– Далеко пойдет, – одобрительно заметил Иван Петрович и прищурился. – А вон и младшенький мой. Вовка! – крикнул он. К ним подбежал старшеклассник с взволнованным широким лицом и цепкими глазами. Окинул Артура угрюмым взглядом и презрительно усмехнулся. Иван Петрович нахмурился.
– Ты что здесь делаешь? – строго спросил он.
– Тренируюсь же, пап, – ответил Вова, – еще целых три часа до начала.
– Марш домой, – сказал Иван Петрович, – тебе еще переодеваться и сапоги мыть.
– Ну пап, – заканючил Вова, но отец рявкнул:
– Марш, я сказал!
Вова побрел прочь, сунув руки в карманы. Иван Петрович развел руками:
– Переживает. Днями напролет тренируется, уроки запустил. А я разве не волнуюсь? Боюсь, как бы не переутомился…
Артур согласно покивал. Отступившая было тоска нахлынула вновь. Иван Петрович это заметил и сменил тему, спеша сгладить бестактность.
– Ты, Артур, про ремонт думал? Хотя бы ремонт для начала, а лучше и вовсе переехать. Живешь в свинарнике, ни самому расслабиться, ни девушку пригласить…
– Да какие уж девушки, Иван Петрович, – возразил Артур.
– А то не знаешь! Люда из бухгалтерии с тебя глаз не сводит. Жалеет. На днях говорила – если бы Артур на меня внимание обратил, я бы ему помогла человеком сделаться. Погибает хороший парень, из-за единственной ошибки жизнь губит. – По лицу Ивана Петровича мелькнуло мечтательное выражение. – Романтиком тебя называет, – усмехнулся он.
Артур вздрогнул. Как всегда, слово «романтик» вызвало видение уныло оформленной витрины, на одной стороне которой выставлено рыбацкое и охотничье снаряжение, а на другой – спортинвентарь, игрушки и красные резиновые сапожки. Артур испуганно отбросил навязчивый образ: мысль о том, что его душа – прилавок, на котором пылятся в ожидании покупателя мало кому нужные вещи, была невыносима. Артур брел за Иваном Петровичем, прислушиваясь к бульканью портвейна в пакете. Эти звуки направили мысли на привычные рельсы.
– Уеду я отсюда, – сказал он. Иван Петрович удивленно взглянул на него и похлопал по плечу.
– Ничего, – сказал он. – Придешь сегодня?
Артур покачал головой, и Иван Петрович обиженно спросил:
– Неужели за моего сына поболеть не хочешь?
Артур молчал. Они шли сквозь тихие дворы; туман сгущался, оседал каплями на волосах.
– Правда уеду, – упрямо повторил Артур.
Артур Земляникин был закоренелым неудачником. Родители дали ему не терпящее сокращений имя в надежде на то, что сын вырастет серьезным, культурным человеком, а в отдаленной перспективе, возможно, и одним из руководителей города. Ему пророчили блестящее будущее. Когда ровесники еще очарованно застывали перед лупоглазыми куклами и кубиками замызганных оттенков, выставленными на полках «Романтика», Артур уже деловито проходил мимо, сжимая в ладошке влажные рубли, выданные на покупку тетрадок. Ему некогда было пялиться на игрушки – он был будущим своих родителей, и забывать об этом не позволялось.
Гулять Артура отпускали часто, но тщательно следили, чтобы драгоценное время не тратилось на глупые забавы вроде «казаков-разбойников», поощряя только игру в рыбку. К огорчению родителей, Артур не обнаруживал склонности к этому виду спорта. Близились уже традиционные соревнования, совмещенные с окончанием школы, а Артуру до сих пор ни разу не удалось засосаться глубже, чем по щиколотку. Дело было в постыдном, тщательно скрываемом страхе: Артуру всегда казалось, что привычная присказка, призванная помочь войти в нужный ритм, на самом деле – просьба, которую каждый раз внимательно выслушивают… где-то там, расплывчато говорил себе Артур, имея в виду темные пространства, скрытые под жидкой глиной. Артур с ужасом догадывался, что однажды эту просьбу могут выполнить. Особенно пугала главная городская лужа, растекавшаяся каждую весну перед зданием мэрии: Артур подозревал, что окончательные решения принимались именно там. В глубине души он всегда радовался, что дети на площадь не допускались, – эта густая грязь, чуть прикрытая мутной водой, была предназначена для общегородских соревнований. Постепенно родители смирились с ожидаемым провалом, и даже известие друга семьи Ивана Петровича о том, что на жеребьевке Артуру достался счастливый седьмой номер, мало их утешило.
Ожидали провала, но не позора. Мать надеялась на то, что Артур засосется до середины голени, а может, даже и по колено: он всегда был старательным и добрым мальчиком. Отец с тяжелым вздохом признавал, что мальчику в лучшем случае удастся погрузиться по щиколотку – а может, и вовсе только подошву помажет. Действительность оказалась хуже. Подгоняемый ужасом и выстрелом стартового пистолета, Артур вылетел на середину лужи, обливаясь холодным потом, пару раз дернул коленками, даже не обратившись к рыбке, и рванул к финишу. Весь город наблюдал, как он бежит по жидкой глине – не то что не засасываясь, а даже и не прилипая.
На следующий день раздавленные горем родители сняли Артуру квартирку на окраине, пристроили младшим помощником в архиве «Моррыбы» и вычеркнули так грубо обманувшего надежды сына из своей жизни. Артур долго искал в себе признаки раскаяния и грусти, но нашел лишь облегчение: Артуру отчаянно, до слез не хотелось быть чьим-то будущим. К тому же после позорного выступления на соревнованиях у него прошел страх перед лужами – как тренировочными, так и главной городской. Обязательную просьбу рассмотрели и категорически отвергли, а значит, опасаться больше было нечего.
Работа в архиве не требовала общения, а вне стен «Моррыбы» от Артура шарахались, как от прокаженного: давний позор на площади перед мэрией не забывался. Единственными людьми, с которым и Артур изредка перекидывался парой слов, были бухгалтерша Людочка, выдававшая Артуру зарплату, да старый друг родителей Иван Петрович – он присматривал за Артуром из благотворительных соображений. Иногда Артуру казалось, что Иван Петрович преодолевает естественное отвращение, чтобы искупить какую-то вину – поговаривали, что когда-то он засосался лишь краем подошвы, – но, судя по тому, что жизнь Ивана Петровича явно удалась, это все были слухи, распускаемые недоброжелателями.
Артур привык доверять Ивану Петровичу, видя в нем наставника, и изредка вел с ним задушевные беседы, поверяя старому знакомому свои горести. Разговоры приносили облегчение, несмотря на то, что Иван Петрович никак не хотел вникать в напряженную внутреннюю жизнь Артура, ограничиваясь размытыми советами зажить наконец по-человечески. Натыкаясь на вопрос, как это сделать, Иван Петрович становился невнятен и, отводя глаза, хмыкал, что это надо самому понимать. Впрочем, обычно дело обходилось бытовой болтовней. Особенно Ивана Петровича волновала убогая квартира Артура. Артур с раздражением догадывался, что Иван Петрович направляет беседу в такое приземленное русло нарочно, то ли из жалости, то ли из презрения, то ли потому, что о главном просто не принято было упоминать в приличном обществе, – но сам заговаривать об этом главном опасался.
В окно неслись отдаленные бравурные марши, зычные крики, искаженные микрофонами, и гул возбужденной толпы. Артур сидел у окна, на подоконнике перед ним стояла ополовиненная бутылка портвейна. «Веселятся…» – озлобленно думал он. Скопившиеся на площади люди казались ему отвратительными рыбинами, смерзшимися в магазинном холодильнике в единую массу. Артур, скривившись, налил еще и вспомнил сына Ивана Петровича; взволнованные и строгие глаза Вовы, казалось, смотрели на Артура с укоризной. Одиночество стало острым как никогда. Артур поболтал вино в бутылке, любуясь тяжелыми бурыми волнами, и встал.
– А почему бы и нет, – сказал он пустой комнате, криво улыбаясь. Его охватила радость, смешанная со стыдом. Он представил себе Люду, как она возбужденно подпрыгивает на берегу лужи, тревожно и счастливо улыбаясь, переживая за школьников – сама похожая на школьницу, милую и озорную. Артур вдруг понял, что Людочка ждет его на площади – возможно, уже не первый раз. Он выскочил из дома, натягивая на ходу куртку, в страхе, что новое чувство может угаснуть так же быстро, как и вспыхнуло. Артур не был уверен, что ему позволят участвовать в соревновании еще раз, но прятаться он больше не будет. Это просто свинство – прятаться. У людей праздник, а он сидит над бутылкой и исходит завистью и злобой.
Туманные улицы были пусты. Несколько раз звуки, доносящиеся с площади, утихали, задавленные домами, и Артур каждый раз замирал в испуге, хотя и понимал, что соревнование не может закончиться так быстро. Наконец он добежал до последнего поворота; неожиданно громко грянул оркестр, и Артур уперся в спины людей, стоящих в проходе между трибунами.
Отчаянно работая локтями и подпрыгивая, он наконец смог встать так, чтобы видеть лужу. Его сторонились, но Артур, охваченный энтузиазмом, не обращал на это внимания. На берег лужи выходила девочка с двумя косичками – из-под синей куртки сияла белизной блузка, красные сапожки были почти не запачканы, бледное личико дрожало от подавленных слез. «Только по щиколотку засосалась, – вздохнули рядом с Артуром, – жаль, хорошая девочка». Распорядитель уже объявлял следующего конкурсанта. Артур увидел Люду – она стояла на противоположной трибуне, держа за рукав закаменевшего лицом Ивана Петровича. Артур вдруг понял, что сейчас произойдет, и ему стало душно. Люди снова показались рыбами, но теперь Артур был одной из них и чувствовал, как его вмораживает в общую массу. Грянул стартовый пистолет, Вова решительно ступил в лужу; уже на первом шагу жидкая глина хлынула в его сапоги, но мальчик продолжал брести. Отойдя от берега на пару метров и провалившись уже по пояс, он остановился. Губы его шевелились, и вокруг Артура зашелестели: «Рыбка-рыбка, засоси… – Вова провалился по шею, светлая макушка покачивалась вверх-вниз, как поплавок, – и назад не отсоси!» Завороженный шепот зрителей превратился в торжествующий рев, хлынувший в уши Артура грязной водой. Он понял, что видит сейчас Вова; это было до того отвратительно, что Артура вырвало прямо на спину стоящего впереди мужчины – но тот, зачарованный зрелищем, ничего не заметил.
Артур осторожно попятился и побежал к дому. Никто его не окликнул.
Артур торопливо кидал вещи в раскрытый чемодан, валявшийся на кровати. Сладкая мечта превратилась в простое и ясное решение. Он уедет, не попрощавшись и избежав вопросов. Именно сегодня это будет просто – надо только дождаться, пока горожане разбредутся по домам и начнут готовиться к вечернему празднованию. Сесть в первый же поезд, – и прощай, город О., навсегда; прощай, запах рыбы и канализации, прощай, вечный туман, прощайте, мутные лужи, скрывающие кошмары. Артур улыбнулся. Пусть Людочка ждет на площади – она славная девушка, но он встретит еще многих и, может быть, найдет любовь, не отравленную жалостью. Где-то стоит поезд, готовый отвезти его к свободе и простому человеческому счастью, и Артур наконец готов купить на него билет.
Вспомнилось, как однажды он по совету Ивана Петровича пошел в церковь. Проходя через двор, купил у темной старухи свечку и держал ее на виду, поднимаясь к двери, – как будто восковая палочка была пропуском, который непременно нужно кому-то показать. В прохладной полутьме, испещренной точками зажженных свечей, Артуру стало не по себе. Лицо священника, бледное и рыхлое, не понравилось Артуру; он сосредоточился на словах и тут же покрылся холодным потом – «небеси» и «еси» отчетливо складывались в проклятую считалку. Артур задом выполз за дверь, едва не загремев по ступенькам, и долго стоял под дождем, глубоко дыша, выталкивая из легких запах ладана, который отдавал рыбой. Так провалилась единственная попытка приблизиться если не к людям, так хотя бы к Богу.
Сборы подходили к концу, оставалось только заглянуть на кухню. На столе обнаружился забытый пакет с минтаем; рыба уже подтаяла, от нее пахло весенним туманом, смешанным с вонью мокрой клеенки. Артур брезгливо вышвырнул подтекающий пакет в окно; одна рыбина вывалилась, не долетев до форточки, и шлепнулась под ноги, забрызгав тапочки. Он поспешно вышел в коридор и прикрыл за собой дверь. Чемодан был еще наполовину пуст, и Артур понимал, что оставшееся место предназначено для чего-то очень важного – только не мог вспомнить, чего именно. Наконец, хлопнув себя по лбу, он раскрыл антресоли. В углу притулился объемистый пакет угловатых очертаний. Артур сунул его на дно чемодана и захлопнул крышку.
Выйдя из подъезда, Артур глубоко вдохнул густой влажный воздух и огляделся. Только сейчас он понял, что совершенно не представляет себе, где находится вокзал: ему ни разу не приходилось ни уезжать из города О., ни встречать приезжих. Артур растерянно завертел головой и увидел спешащего к нему Ивана Петровича – он махал рукой, будто просил подождать. За Иваном Петровичем семенила Люда. Уехать по-английски не получилось.
– Куда собрался? – еще издали закричал Иван Петрович. Люда цеплялась за его рукав, путаясь в каблуках.
Артур пожал плечами.
– Уезжаю, – ответил он, дождавшись, пока они подойдут поближе.
– Артур, ты чего? – удивленно спросила Люда.
– Придумаешь тоже, – подхватил Иван Петрович. – Р-р-романтик, блин. Пошли!
– Куда? – с недоумением спросил Артур.
– К мэрии, конечно, – ответил Иван Петрович и возмущенно добавил: – Мы тебя ждали, ждали, а ты вон чего…
Артуру попятился, почувствовав, как слабеют колени.
1 2