– Дурочка, разве пойдешь в таких сапогах в школу? – Брат рассмеялся. Он заглянул в шкафчик: – Ух ты, сколько их накопилось!
– Покупать нечего – вот они и скапливаются. Сейчас, в пять часов, уже и идти нечего – не осталось ни рыбы, ни овощей, – буркнула я и поставила корзину на место.
– Почему это?
– Продукты там не залеживаются. Возьми хоть рис – его не купишь, если не займешь очередь с семи утра. Ты этого ничего не знаешь – спишь, а я встаю чуть свет и иду за рисом.
– Да ну? А я ничего не знал. Теперь буди меня. Я притащу его целый мешок.
– Дурачок! Кто тебе столько даст! Отвесят сколько положено на одного.
– Это почему?
– Откуда мне знать почему? Пойди к управляющему и спроси.
Я прошла на кухню. В коробке под раковиной еще было немного картошки и лука. Я взяла несколько картошин и, еще не зная, что приготовить, начала чистить. Потом решила сварить кашу.
Мать вернулась в восьмом часу. Я поставила на стол три порции пшеничной каши с соусом из карри, без мяса. Мать молча взяла ложку и, мрачно потупившись, начала есть.
Значит, не удалось ей достать денег, подумала я и тоже молча уткнулась в тарелку. Только брат, который ничего не знал, без умолку болтал о тапочках.
Сразу после ужина мать, как обычно, уселась за шитье под электрической лампочкой без абажура. Я пододвинула к ней маленькую печку, поставила на нее чайник и принялась убирать посуду.
Хидэо ушел к приятелю одолжить ножик для урока труда.
Я сполоснула посуду, промыла рис на завтрак, сходила к колонке за водой и, наполнив ведра, вернулась в комнату.
Мать окликнула меня.
– Что? – спросила я, задвигая сёдзи, присела рядом и протянула руки над печкой.
– Завтра утром по пути в школу зайдешь на почту и пошлешь телеграмму Ко-тян, – сказала мать, продолжая шить.
– Телеграмму? Какую телеграмму? – спросила я, потирая руки.
– Напиши: Кунио при смерти.
– Кунио правда умирает? – испугалась я.
– Пусть бросает свое патинко. Если в телеграмме написано «при смерти», ее легко отпустят, – не унималась мать.
– Зачем тебе надо, чтоб сестра ушла с работы?
Я никак не могла понять, куда она клонит.
Ничего не ответив, она упрямо сжала губы и продолжала шить.
Куда она хочет пристроить сестру, когда та уйдет из патинко? Я так и впилась глазами в непривычно холодный, неприступный профиль матери. И вспоминала, как она вернулась домой, погруженная в какие-то мрачные мысли, как ела, не проронив ни слова.
Верно, ей не удалось занять денег у Таминэ. Это уж точно, подумала я. А раз так, что же тогда? Я дошла, размышляя, до этого места и вдруг так и ахнула. Я поняла! И снова пристально посмотрела на мать.
Ее угрюмый взгляд по-прежнему не отрывался от иголки.
Я ужаснулась. Мать с Таминэ собираются продать сестру в один веселый дом в Симоно-сэки. Таминэ не только давал деньги под проценты, но и зарабатывал другим грязным делом – поставлял женщин в увеселительные заведения. Разговоры об этом я слышала в нашем поселке. Даже до меня, школьницы, доходили слухи о том, что кто-то взял в долг у Таминэ и, не сумев вернуть деньги, продал дочь и жену. Это были не просто разговоры, я потом узнала, кого продали в этот веселый дом в Симоносэки, куда вели яркие красно-золотые ворота в китайском стиле.
Наверняка Таминэ сказал матери, что денег он ей дать не может, но если та согласится отдать дочь в Симоносэки, то он постарается ей посодействовать. В прошлый раз, дав нам денег в долг, он вместо процентов забрал сестру к себе к няньки. Потому-то, наверно, вспомнив, какая она красивая и молодая, он заговорил о ней с матерью.
Я задумалась: что же сделать, чтобы не отдавать сестру в Симоносэки? Отойдя от печки, я подсела к матери:
– Мам, послушай.
Мать молча подняла лицо и с подозрением покосилась на меня.
Я придвинулась к ней и очень серьезно сказала:
– Через четыре месяца я кончу школу. Пойду учиться в какую-нибудь швейную мастерскую, выучусь, буду много зарабатывать. Не забирай сестру из патинко, ладно?
– Ну что ты мелешь! – недовольно отмахнулась мать, а я, не помня себя, теребила лежавший у нее на коленях кусок материи для хаори.
– И я могу работать там же, в патинко, где сестра. Вдвоем мы будем зарабатывать много денег. Давай так и сделаем, а?
– Ну чего ты болтаешь? Никак в толк не возьму, о чем ты говоришь.
Мать сделала вид, будто действительно ничего не понимает, и нарочито медленно поправила подставку для шитья.
– Не понимаешь? Тебе же Таминэ предложил отправить сестру в Симоносэки! Я все поняла! – возмущенно выпалила я, и мать, сердито взглянув на меня, вдруг сказала:
– Ничего не поделаешь. Кунио надо класть в больницу. Да и долгов у нас полно. А где ты будешь работать, когда кончишь школу, – в патинко или где еще, – об этом рано говорить. Некуда нам деваться, и я решила: Ко-тян поедет в Симоносэки.
На следующее утро я пошла на почту, послала телеграмму и тут же отправилась в школу. Но я все время думала о сестре, и никакая учеба не шла мне в голову.
Вечером я примчалась домой и увидела, что сестра одиноко сидит у печки, даже не сняв пальто.
Знает ли она, в чем дело? Я с тяжелым сердцем вошла в комнату, боясь посмотреть ей в глаза.
– Сестрица, ты приехала? – задала я дурацкий вопрос – и так же ясно! – и бросила школьную сумку на «стол».
Сестра без улыбки взглянула на меня:
– Я ездила в больницу, к Кунио.
– Да? Ну и как он?
Я все избегала встретиться с сестрой взглядом.
– Исхудал, на себя не похож, – вздохнула сестра, открыв дверцу в печке и раздувая огонь.
Я повесила пальто на гвоздь.
– Я тоже поеду к нему в это воскресенье.
– Съезди.
– А где мама? – спросила я, надевая фартук.
– В Готодзи. Поехала взять мои вещи и жалованье.
Вот оно что. Значит, сестра согласилась ехать в Симоносэки? С горьким отчаянием я опустила голову и стала медленно завязывать тесемки фартука. Опустив глаза, я выскользнула из комнаты и задвинула сёдзи.
– Сэцуко, – позвала сестра.
– Что? – спросила я, ставя на пол ведро с водой.
– Пойди-ка сюда.
Я подошла к сестре.
Она притянула меня к себе, заглянула мне в лицо и как-то виновато спросила:
– Почему ты все время прячешь от меня глаза?
– Что? – переспросила я, но тут же снова отвела взгляд в сторону.
– Ты все знаешь? – спросила она недовольно.
Я молча потупилась.
– Ведь знаешь? – в голосе у сестры прозвучала нежность, и она схватила меня за руки. Меня захлестнуло теплом, исходившим от ее рук, они жгли меня даже через рукава свитера. Я отчаянно прижалась к ее груди.
– Дурочка. Нечего плакать. О чем ты плачешь, – сказала сестра почти шепотом, обнимая меня.
Я всхлипывала, а она гладила меня по спине и все говорила и говорила, уговаривая скорее не меня, а самое себя.
– Волноваться нечего. Где бы твоя сестра ни работала – все будет хорошо. Бояться не надо.
Я прижала мокрое от слез лицо к ее груди, и было слышно, как неровно бьется ее сердце.
Прощальный подарок
– Сэттян, к телефону, – позвала хозяйка.
– Иду, – ответила я и остановила швейную машинку.
Харуко Ниномия, девушка чуть постарше меня, – она приметывала воротничок к костюму, надетому на манекен, – улыбаясь, с интересом посмотрела на меня.
– Интересно, кто это? – удивилась я, вставая из-за машинки.
Это была швейная мастерская в ателье европейского платья Кусакабэ, работало там пять портных, в том числе и я. Я была новенькой – поступила всего полтора года назад. Недавно мне исполнилось семнадцать.
Отодвинув отделявшую мастерскую от приемной портьеру с изображенными на ней водяными брызгами, я подошла к хозяйке.
Хозяйка Акико Кусакабэ, в очках, склонив над столом худое лицо, кроила костюм. Телефон стоял на краю стола.
Я взяла лежавшую трубку и поднесла к уху.
– Алло, Сэцуко?
– Ой, Ко-тян! – невольно вскрикнула я и крепко сжала трубку рукой. – Откуда ты?
– Я сейчас здесь, в Окуре. Звоню из универмага Идзуцуя. Это рядом с твоим ателье. Не могла б ты выйти ненадолго?
Голос сестры, который я первый раз слышала по телефону, звучал как-то многозначительно.
– Сейчас, подожди минутку.
Я положила трубку и попросила хозяйку отпустить меня повидаться с сестрой.
– Работы очень много, возвращайся поскорее, – предупредила она.
Я выскочила на улицу, испытывая смутное беспокойство: у сестры что-то случилось. Октябрьское небо было прозрачно-голубым, дул свежий ветерок.
Зачем она приехала в Окуру, думала я, переходя торговую улицу и почти бегом направляясь к универмагу Идзуцуя.
С сестрой мы не виделись уже целых два года. С тех пор как мы расстались и она поступила в веселый дом в Симоносэки, мы даже не переписывались. Сколько раз бралась я за перо, но стоило мне представить себе это ужасное место, как невыносимая тяжесть наваливалась на меня, и дописать письмо я уже не могла.
Мысль о том, что сейчас я увижусь с сестрой, которую не видела целых два года, радовала меня, но в то же время мучительный стыд за то, что я ни разу не написала ей, терзал мое сердце. О том, что я окончила школу и поступила ученицей в швейную мастерскую в Окуре, сестра узнала, наверное, от матери. Вот она и приехала повидаться со мной, подумала я.
Как она выглядит? Я боялась, что она сильно изменилась. С замирающим сердцем я мчалась по оживленной улице и наконец прибежала в универмаг. Сквозь витрину я увидела сестру: она стояла у стенда с сумками. В выражении ее лица сквозили странное безразличие и безмерная усталость. И само лицо, хоть и ярко накрашенное, было мертвенно-бледным, осунувшимся, точно после тяжелой болезни.
– Сестренка, Ко-тян! – толкнув стеклянную дверь, позвала я ее.
– Ой! – Сестра обернулась, и на ее лице засияла родная, такая дорогая мне улыбка. Она вернула ему прежнее выражение, и я успокоилась.
– Да ты уже совсем взрослая, – сказала сестра, оглядывая меня с ног до головы. Она держалась так, что можно было подумать, будто она старше меня лет на десять, а то и пятнадцать.
– Пойдем, – ласково позвала сестра, и мы направились к выходу. На ней был белый вязаный джемпер и красная шерстяная юбка-клеш. Когда она шла, подол красиво обвивался вокруг ее стройных ног, и туфли на высоких каблуках очень шли ей.
Когда мы вышли, я прибавила шаг и поравнялась с сестрой. От нее исходил едва уловимый запах сладких духов.
Я спросила:
– Зачем ты приехала в Окуру?
– Да так, приехала на машине поразвлечься, – небрежно бросила она.
– На машине? Из Симоносэки? На собственной?
– С другом. Он взял машину у приятеля.
– С другом? А кто он?
Сестра не ответила и толкнула дверь в кафе. В кафе тихо играла музыка. Сестра усадила меня за столик в глубине зала.
– Что будешь есть?
– Мне все равно.
Мне почему-то было не по себе, и я неотрывно смотрела на модную черную атласную блузку, которую сестра надела под джемпер. Она очень шла к красной юбке. На шее, на цепочке, висел кулон в форме сердечка.
Похудела сестренка, подумала я. Грудь еле видна под блузкой, плечи – одни кости.
– Ну а шить ты уже научилась? – поинтересовалась сестра, заказав что-то официантке и доставая сигарету.
– Да. Но пока мне доверяют шить только юбки и сметывать, – в изумлении глядя на сестру, привычным жестом сунувшую в рот сигарету, пояснила я.
– Ничего, постепенно всему научишься, станешь прекрасной портнихой.
Сестра говорила очень серьезно. Она медленно поднесла зажженную спичку к сигарете. Потом откинула голову, положила ногу на ногу, небрежно выпустила дым изо рта и неторопливо перевела взгляд к окну.
За столиком у окна сидел молодой мужчина в джемпере. Он тоже курил, с отсутствующим видом глядя в окно.
– Ну вот. Ешь.
Официантка принесла кофе и фрукты.
Сестра взяла кофе, а вазу с фруктами придвинула мне. Бананы, дыня, ананас, вишни – целая гора соблазнительных лакомств.
– Ой, вкуснотища какая! – невольно вырвалось у меня. Я протянула руку к вазе. – Никогда такого не ела.
– Возможно. – Сестра снисходительно усмехнулась и небрежно стряхнула пепел с сигареты.
Опустив голову, я уплетала фрукты. А сестра, вдыхая дым, смотрела на меня и молчала.
Я подумала: надо наконец что-то сказать. Но о чем говорить? Вообще-то, мне хотелось о многом расспросить. Как она живет? Что делает в выходные дни? Но я не могла говорить с сестрой даже о таких обычных вещах, и мне было не по себе…
Эх, если бы сестра не работала в таком ужасном месте, мы могли бы свободно болтать с ней о чем угодно, а тут… Не разбирая вкуса фруктов, я двигала челюстями и чувствовала, как сердце сковывает леденящий холод.
Сестра протянула руку за кофе. Я подняла голову и проговорила:
– Шахту Окадзаки закрыли.
Только на это меня и хватило…
– Знаю, – отозвалась сестра с безразличным видом, поднося чашку ко рту.
Вот как, значит, мать написала ей и об этом, подумала я.
– А Хироси, когда перестали платить пособие по безработице, уехал и ищет теперь другую работу, – добавила я, подумав, что и это она, наверное, знает.
– Вон оно что, – сказала сестра безо всякого интереса и поставила чашку на блюдце.
– Кунио скоро, наверно, выйдет из больницы…
– Ну что ж. – Лицо сестры помрачнело, она раздавила сигарету в пепельнице.
– А мама, когда Хидэо в будущем году кончит школу и поступит на работу, устроится куда-нибудь, хоть кухаркой, и будет жить на хозяйских харчах.
– Вся семья разбрелась кто куда, – с горечью сказала сестра, так и не подняв глаз.
Потом она посмотрела на часы, сняла с шеи кулон и сказала:
– Сэцуко, это тебе.
– Правда? – радостно вспыхнула я.
Сестра кивнула и улыбнулась:
– Протяни-ка руку.
Я положила на стол обе руки. Сестра опустила в них кулон и крепко стиснула мои пальцы. Потом посмотрела на меня долгим пристальным взглядом, будто не могла насмотреться, и проронила:
– Будь здорова. Работай как следует.
Тут она снова посмотрела в сторону окна. Молодой мужчина за столиком обернулся на нас и встал. Джемпер на нем был поношенный, брюки пузырились на коленях. Высокий, худой, лет двадцати трех.
Когда он подошел к нам, сестра сказала:
– Моя младшая сестра.
Я приподнялась со стула и слегка поклонилась.
Так это и есть друг, о котором говорила сестра?
Мужчина посмотрел на меня с улыбкой, но ничего не сказал. Лицом – мужественным, изборожденным глубокими морщинами – он напоминал какого-то киноактера. Но что-то мрачное, отрешенное проглядывало в нем. Казалось, в нем сосредоточились ненависть ко всему миру, злость, отчаяние.
– Он знает нашего Кунио. Работал вместе с ним в Югэте на шахте Тауэ. – Сестра говорила совершенно бесстрастно, грустно улыбаясь.
– Вот как, – пробормотала я и еще раз взглянула на мужчину.
Он по-прежнему молчал, только глазами делал знаки сестре: пошли, мол.
Выйдя из кафе и прощаясь, он впервые заговорил со мной:
– Ну, будь здорова.
Я тоже сказала:
– До свидания, – и осталась стоять, провожая их глазами.
Они повернули за угол универмага – там оставили машину.
Я не отрываясь смотрела на удаляющуюся фигурку сестры, пока она совсем не скрылась из виду, – когда еще нам доведется встретиться?… В ту ночь я видела ее во сне. Мне снилось будто мы снова маленькие, забрались на высокий террикон и собираем там уголь. Соревнуясь, кто больше соберет, мы взбираемся все выше и выше, и вдруг сверху падает огромная угольная глыба. Я вскрикнула, отскочила в сторону и – проснулась.
Я посмотрела на окно, не прикрытое занавесками, и увидела, что уже совсем рассвело. Рядом, как всегда, спала Харуко Ниномия. Чуть поодаль, повернувшись к нам спиной, – Рёко Фудзино, тоже работавшая в нашей мастерской.
Достав из-под подушки кулон, я легла на спину и стала его рассматривать. К толстой цепочке очень подходила деревянная подвеска в форме сердечка. Держа кулон за цепочку, я неотрывно смотрела на него, как ребенок раскачивая сердечко над головой. И вечером, когда я легла спать, я тоже долго не могла заснуть, все любовалась, а Рёко и Харуко смеялись надо мной.
Интересно, к какому платью пойдет этот кулон, подумала я. Сестра надевала его на черную блузку, а вот можно ли носить со свитером? Эх, нужно было спросить у нее, подумала я.
Наконец-то встретились через два года – надо было как следует обо всем поговорить… А я даже не спросила, как зовут мужчину. Наверно, он любовник сестры?
Зазвонил будильник у изголовья. Я быстро выключила его. Было восемь часов. Я встала и скинула пижаму. Надела комбинацию и стала натягивать свитер, а сама не сводила глаз с кулона. Я взяла его в руку и, немного подумав, повесила на шею. Цепочка скользнула по голому телу. Улыбнувшись сама себе, я поправила свитер.
Прижимая свитер ладонью – в том месте, где был спрятан на груди кулон, – я радостно вошла в ателье и подняла ставни.
В ателье Кусакабэ по утрам и хозяйка, и мы, три девушки, которые жили тут же, завтракали молоком и хлебом, поэтому проблем с едой не было. Встав с постели, я сразу поднимала ставни и принималась за уборку. Вечером, после десяти, когда заканчивалась работа, на полу горой валялись обрезки и нитки.
1 2 3 4