(У нее был еще другой, «Moulinex», но она его не любила.) Как будто проваливалась по дороге. Опять проснувшись, обнаруживая себя лежащей, вставая. Ей что-то снилось, что она сейчас же, проснувшись, забывала, какие-то обрывки картин и незаконченные действия, но в которых не было ничего неприятного, а, напротив, было жаль, что они быстро прошли или остались недоделанными.
Пока наконец не решила, что спать больше не будет.
Позавтракав, села за обычную свою, клавиши трещали. Но на которую никак не влияло то, что чувствовала себя не только не отдохнувшей, а измученной, больной, вернее — болезненной, болезненно чувствительной она себя чувствовала и очень старой после вчерашнего, непривычно полного разговоров. Ошибки, которые она делала в работе, были обычные ее ошибки, и то, как она их не замечала, было тоже как всегда, когда она их не замечала, не больше и не меньше. И одновременно радостно возбужденной от того, что должно произойти нечто приятное и долгожданное.
Что было приятного в том, что должно произойти, и почему она так этого ждала, она также сказать бы не могла. Ее маленький дружок пообещал всех обзвонить, так что в этом смысле ей тоже беспокоиться было нечего. В том, что они все придут, хотя бы из любопытства, оба не сомневались тоже.
В два часа дня он ей в самом деле позвонил (она взглянула на часы, когда, волнуясь, брала трубку. Трубка выпала, а она ее подхватила) и сказал, что все в порядке, он договорился. "Да, я слушаю," — сказала она в трубку, волнуясь. — "Все в порядке, они будут," — сказал Руслан. — "Вот хорошо, а то я…" Но он уже повесил. Теперь ей надо Гале. Она не сомневалась, что она дома. Знакомый хриплый ненавистный голос ответил.
— Можно там?.. — спросила ГГ, не здороваясь, как у них было заведено, не сомневаясь, что ее узнают.
Трубку положили рядом с телефоном, и она подождала, слушая шевеление. Двигают что-то.
— А мама, привет, — запыхавшись, отозвалась сикушка.
— Ты чего дома? А у меня сегодня опять собираются, — сказала ГГ, как будто похвасталась.
— Нормально, спасибо, — ответила Галя.
— Понятно. Будешь?
— У меня отгул, я тогда дежурила. Нет.
— А почему? Тебе тогда не понравилось?
— Потому что не интересно мне больше, сколько можно говорить. Я же тебе говорила.
— Но ты мне не говорила ничего.
— Что у меня, других дел, что ли, нет… (Раздраженно.) Оставь ты меня в покое наконец.
Она посмотрела на задержавшуюся в дверях Анну Соломоновну, и та ей кивнула одобрительно. Вышла, но Галя знала, что еще слушает из коридора.
— Не вышла, что ли, еще? Все слушает. Знаешь, оказывается, это было такое самоубийство.
— Хорошо, но если только на нейтральной территории. Да, он мне звонил.
— Что ты имеешь… А, понятно. В шесть, как всегда. Конспиратор. Он, тебе? Почему? И чего хотел?
— Говори, где. Ладно, я постараюсь. К себе звал. (Шепотом.)
— Поедешь?
— Нет, конечно. Конечно, нет.
— И не езжай. Я ему не верю. Это он только так внешне кажется, но я-то
Повесив трубку, она пошла из комнаты. И они столкнулась в дверях. Та возвращалась.
— У нее завтра опять вечеринка.
— Завтра?
— Да. Но я сказала…
— Я все слышала.
— Я все правильно сделала?
— Ты молодец.
— Значит, Вы мной довольны?
— Да. С тобой все будет в порядке, если только ты выкинешь совсем эту дурь.
— Но сразу мне будет трудно.
— Я знаю. Это же как наркотик. Тебя будет тянуть и не хватать.
— Я справлюсь. Я уже большую часть выкинула.
— Я видела, что ты затеяла. Хочешь, я тебе помогу там разобраться.
— Нет, я сама. Я должна сама.
— Прежде всего ты должна осознать, что это твое решение, не мое. Я тебя только предупредила.
— Да, да. (Она о чем-то все время думает.)
— В любом случае рассчитывай на мою помощь. (Но мне кажется, что ты) А ты не хитришь ли (еще немного хитришь со мной) со мной немного, как мне кажется, нет? я неправа?
— Я же сказала, я все сделаю, как Вы говорите, я все поняла.
— И меня это радует, если так.
— Значит, между нами мир?
— А разве может быть иначе?
— Только я же не могу еще совсем прекратить видеться. Я ее пока люблю, несмотря ни на что.
— И это очень хорошо тебя характеризует.
— Мне надо будет сначала отвыкнуть.
— Я слышала, что вы сегодня встречаетесь. Конечно, иди, я не против.
— Мы в городе, в шесть, если Вы меня отпускаете.
— Да, да, решено же. (Раздраженно.) Чего еще?
Галя стоит перед ней в прежней нерешительности, не зная, можно ли это будет уже сделать. (Она об этом и думала все это время.) "Какая ты смешная, — говорит ей Анна Соломоновна, — на. — Она подставляет ей щеку, а Галя осторожно целует. — Беги теперь, тебя Васька мой ждет, волнуется уже, наверное, как мы тут с тобой."
Убегает.
Открытие истинных обстоятельств гибели Руслана произвело в Гале необыкновенное впечатление.
Открытие истинных обстоятельств гибели Руслана произвело в Гале необыкновенное впечатление.
Не в том смысле, что она ничего подобного не ожидала и была поражена. Она как раз что-то такое давно (всегда) от него ожидала. То есть она ничего другого не ожидала от него, как только чего-то потрясающего и замечательного, к чему он был всегда (давно) способен и должен был когда-нибудь совершить. Это могло быть преступление или гениальный роман, но оказалось необыкновенной смертью, вот и все.
Это было похоже на то, как если знать человека за отличного прозаика, а он вдруг удивил бы всех великой стихотворной поэмой. То есть это он пускай кого другого удивляет, но не ее. Потому что она была к этому готова.
Напротив, она была даже разочарована. А это разочарование, небольшое, но неприятное, было похоже на то, когда после долгого чтения нравящейся книги вы вдруг обнаруживаете, что все там заканчивается пшиком, смехом, как сказал Чехов, низкопробной иронией, ради которой все, оказывается, и выводилось, но не подходящей к ей предшествующему. Это горькое разочарование, как правило, следует за прочтением современных произведений, Галя знала только два исключения.
Необыкновенность была в том, как это впечатление удивительным образом (неуди) (обыкно) заурядным (способом) заурядным образом согласовывалась с оправданностью ожиданий и с разочарованием, и в тех практических последствиях, которые оно имело для Гали. Об этом стоит сказать несколько слов.
Произведение любого искусства есть всегда задержка, еще говорят — откладывание, смерти, что тривиально. Об этом все говорят. Ее перекладывание на плечи персонажей, профессионально! которыми, кроме людей, могут безвинно стать слова, звуки или краски. (Но есть ли у звуков и красок плечи?)
Теперь представим, что существует писатель (живописец, музыкант и т. д.), произведения которого обладают такой магической силой, что после каждого из них (рассказа, акварели, song'а и пр.) умирает по человеку. Еще интереснее, когда человек умирает после каждого художественного приема, если художественный прием можно представить себе изолированным. После каждой метафоры, сравнения, короче, мазка кистью или звучания ноты, которые в этом случае уподобляются уколам иглой в восковую статуэтку в известном заговорном обряде.
Только в этом случае и можно всерьез говорить о смерти искусства, перешедшего в род прямого действия. Его лишь более гуманный вид — смерть автора, с последней точкой останавливающего собственное сердце. И такие случаи известны.
Конечно, Галя так не думала, но она так чувствовала, то есть переживала органичнее и сильнее, чем если бы просто думала. Все эти рассуждения об искусстве, которые мы назвали тривиальными, действительно таковы в философских эссе, но сейчас же теряют банальность, как только кому-то придет в голову взять их за руководство к действию.
Гале представилось фотографическое изображение со стены ее комнаты в квартире ГГ. Сцена одного перформанса, несколько человек стоят на краю вырытой ими на лесной поляне ямы. Этапы рытья ямы были сфотографированы и приколоты рядом тоже. Сцена производит жутковатое впечатление, что, вероятно, и было целью авторов-участников. Но всякий ужас проходит, если подумать о том, что стоящим на краю ямы, как всегда в искусстве, ничего не грозило, чувствовала Галя.
Она чувствовала, что наложенный на лицо Руслана дурацкий грим, и нелепый домашний халат, как и все растерзанное перед дверью тело (она его все себе представляла растерзанным), были не только обманкой для киллера или насмешкой над ним, в той же мере, впрочем, относившейся и к его противной жене, думала Галя. Она чувствовала, что, перейдя к прямому действию, искусство становится смешным, но может этим своим комизмом и воспользоваться, намеренно шутовски переряжаясь. А думала о том, что поступок Руслана становится и для нее прямым примером.
То решение, которое она пообещала Анне Соломоновне и принятие которого они только что обсуждали, причем Анна Соломоновна подозревала ее в хитрости и двоедушии, окончательно смогла она принять лишь после того, как ей стало все известно о поступке Руслана.
Хитрость и лицемерие в ее планах еще вчера действительно были. Не желая терять удобства, приобретенные ею в доме Василия, и одновременно наслаждаясь представлением процесса того будущего нераскрывшегося обмана, который сейчас внутри нее уже весь был разыгран от начала до конца, она представляла себя в роли домашнего диссидента.
В мельчайших подробностях воображала она, развлекая себя, как будет тайком, одна или в сопровождении Василия, который, конечно же, будет молчать, будет бегать в дом мамы Гали, читать запрещенные ей тексты и перебирать фотографии и афиши, уже ею собранные и которые еще появятся. Как под разными предлогами будет бегать из дома на вернисажи и вечера, встречаться с людьми, отвратительными для ее свекрови, и даже разговаривать с ними по телефону, низко нагибаясь над столом и прикрываясь рукой. Но после поступка Руслана все это теряло смысл или приобретало другой, противоположный.
Выгребая на пол с выделенных ей в доме Василия двух полок в книжном шкафу перевезенную ею сюда часть скопленных сокровищ. Сидя посреди этих куч разрозненных листочков, скрепленных пачек, папок, больших конвертов и совсем маленьких конвертиков, за чем и была застигнута заглянувшей Анной Соломоновной. Та постояла у двери, поняла, что происходит, и тихо вышла, за что Галя ей благодарна. Методически жая, вая, мкая и сая жие дения, она чувствовала такое же вдохновение, какое, верно, испытывает иной автор, сжигая по листочку собственную уже конченную и отредактированную рукопись.
О радость! О счастье! — закричал он, едва взяв трубку. — Наконец-то слышу твой сладчайший голос, о котором грезил днем и ночью — Ты что, издеваешься? — ночью и днем, вспоминая блестящие, мясные ноздри, подвижные, безвкусные губы и твердый волокнистый, решительно ищущий язык. Не проходило дня, нет, часа, чтобы не говорил я с тобой, не ласкал среди бури моих рвущихся мыслей — Ты заболел? Тебе надо полечиться. — твоих розовых ровненьких бедер, колкого лобка и жадно разверстой ниже горячей щели, из которой с шумом вырывается, с ярким там, как кусочек пламени, язычком, который долго втягивается в нее после акта по мере того, как возбуждение проходит. — Давно бы уж позвонил, раз ты так изнываешь. — О, каким призом моим желаниям была бы встреча наша, столь тщетно жданная мною. — Тогда давай пересечемся. — Увы, нет, любовь моя. Сие невозможно. — Но почему? Почему? — Нам вечно суждено страдать разлученными безжалостной судьбой и напрасно тянуть руки друг к другу, желая обнять, ловя и вновь теряя милый образ. Сие есть жестокий обет, принятый мной и от коего я не волен отступить. Тяжелые узы держат меня. Большеротая, сладкогубая, розовоноздрая, как Эос, дева с бледной вульвой владеет телом моим. — Но ты же меня любишь, я знаю. — Нет, прекрасная, меня тошнит от тебя, от твоих высоких, мясных ноздрей, мелких, подвижных губ и решительного языка. А еще — от розовых бедер, аккуратного лобка и от жадного, яркого язычка, который не сразу втягивается, да, от язычка, пожалуй, больше всего ничего лучше рассветного сна. Тело по-особенному чувствительно к назойливой прохладе, заставляющей машинально кутаться. Но теплее от этого не становится. Даже летом. Даже если бы кто-нибудь заботливо накинул пару шуб. Еще бы! Ведь прохлада не снаружи, а внутри тебя. Но изнутри зябнущее тело находит в этом странное удовольствие, которое хочется продлить. Ему хочется, чтобы эта изматывающая прохлада подольше не заканчивалась. Хочется кутать и кутать себя, подтыкая со всех сторон, ухаживая за собой и оберегая. Тепло придет позднее, позднее станет жарко, влага обольет шею, и захочется поскорее уже выбраться отсюда, скинуть с себя все. Ни с чем не спутаешь рассветный сон в центре города. Даже если бы тебя привезли уже спящим и оставили тут просыпаться. Таких звуков не может быть на окраине или, например, в современном районе. Где просто нет таких дворов. Где звуки не задерживаются, не застаиваются, не умея выбраться за пределы колодца, образованного стенами. Дворники скребут асфальт. Голуби ворчат то ли от голода, то ли от сытости, то ли от ее предчувствия. Включился и застучал тяжелый лифт. Кто-то вышел и хлопнул. Таких лифтов у нас тоже уже нет. Как-то вдруг начавшееся шарканье, покашливанье, вялые переговоры, из которых вы только отдельные, как будто выкинутые слова — Ты чего тут? — строго спросил высокий широкоплечий парень, слегка нагнувшись, на пустой темной площади. — Да вот, у меня жена, я ее в роддом возил, ответил я. Он осмотрел женские вещи, которые я ему протягивал. Они у меня в руках, какой-то сверток, вероятно, их и привлек. И пошел назад. Люди, только что вышедшие из машины и стоявшие вокруг нее, сейчас же полезли обратно, когда он им что-то объяснил, небрежно махнув рукой. А я домой пешком в два часа ночи. Да все что угодно, затолкать в машину, убить или изнасиловать, увезти далеко. Но никто меня не преследовал. На следующий день, уже после родов, когда я ездил к ней, помню, меня преследовали конфеты, которые ели мужчины. Один, в приемной, с передачей, как и я, сосал карамельку, шурша в кармане бумажкой. Другой — уже в автобусе, развернул, а бумажку выкинул в окно над моей головой. Я ехал без билета, просто забыл.
Антон, волнуясь, торопился к Богу. И одновременно мешкал, отдаляя встречу. Он и опаздывал из-за этого. Взбираясь на горку, был удивлен великолепием и комфортабельностью основательного строения. Затем — огромным полустеклянным холлом в коричневой плитке и за столом угрюмым консьержем. Витька предупредил, что Бог говорит, приставляя такую штуку к шее, отчего голос выходит механический и невыразительный. Но все равно в Министерстве медицинской промышленности, где дежурил, мешкал, собираясь с духом.
Да, я слушаю, отозвался однообразный голос робота, и Антон повесил трубку. Так что он для него был все равно неожиданностью.
Внутренне приготовившись, набрал еще раз, услышал монотонное "да, слушаю" и произнес подготовленную речь о том, что Ваши произведения мы передавали друг другу, говорили цитатами из них и узнавали своих по этим цитатам. Да… да… — отзывался голос, не меняя интонаций, но было понятно, что с каждым разом ему все приятнее все это слышать.
Дверь открыли чрезвычайно высокий мужчина в клетчатой рубашке и растянутых техасах и рыжеволосая, крашеная или в парике, приземистая женщина. Оба смотрели с напряженной подозрительностью, мужчина — огромными, очень ясными голубыми глазами, с которыми сейчас же захотелось что-нибудь сделать. Успокоившись, что опасности нет, пропустили, посторонившись.
Тут же объяснили, что они это потому, что кто угодно мог приехать. Ведь все время звонят, молчат или угрожают. Вот и сегодня, он снял трубку, а они там повесили. Кто это был? Прямо перед Вашим. Стареющая Наташа с мятым ртом и припудренным фурункулом на подбородке причесывалась в коридоре, потряхивая великолепными черными блестящими волосами и стараясь обменяться с Антоном в зеркале многозначительными взглядами. Ему сказали, что она была также подругой Зверева и у нее много его картин. Тоже присела рядом.
Когда разлили бульон, еще ложки не оказалось, и им предложили, гордясь демократичностью, есть одной. А он уступил первую очередь Наташе, гордясь небрезгливостью. Ложку, которую они передавали друг другу, он осторожно старался не трогать губами. Причем очень ясно представлялось, как она побывала у Наташи.
Называя жену девкой, пришел в хорошее настроение, много каламбурил. А жена Галя — его классиком. Штука, которую привезла ему из Японии верная подруга Бэлка, лежала на столе. Без нее гласные восстанавливались, как в древней письменности, по шумным согласным. Платок на шее из-за сквозняка открывал темную промытую дыру, откуда он и шел. Галя с удовольствием небрежно произносила имя Бэлки. Запомнился еще Вадим Делоне, умерший.
Выйдя с Антоном на балкон, она с неожиданной вдруг доверительностью шептала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Пока наконец не решила, что спать больше не будет.
Позавтракав, села за обычную свою, клавиши трещали. Но на которую никак не влияло то, что чувствовала себя не только не отдохнувшей, а измученной, больной, вернее — болезненной, болезненно чувствительной она себя чувствовала и очень старой после вчерашнего, непривычно полного разговоров. Ошибки, которые она делала в работе, были обычные ее ошибки, и то, как она их не замечала, было тоже как всегда, когда она их не замечала, не больше и не меньше. И одновременно радостно возбужденной от того, что должно произойти нечто приятное и долгожданное.
Что было приятного в том, что должно произойти, и почему она так этого ждала, она также сказать бы не могла. Ее маленький дружок пообещал всех обзвонить, так что в этом смысле ей тоже беспокоиться было нечего. В том, что они все придут, хотя бы из любопытства, оба не сомневались тоже.
В два часа дня он ей в самом деле позвонил (она взглянула на часы, когда, волнуясь, брала трубку. Трубка выпала, а она ее подхватила) и сказал, что все в порядке, он договорился. "Да, я слушаю," — сказала она в трубку, волнуясь. — "Все в порядке, они будут," — сказал Руслан. — "Вот хорошо, а то я…" Но он уже повесил. Теперь ей надо Гале. Она не сомневалась, что она дома. Знакомый хриплый ненавистный голос ответил.
— Можно там?.. — спросила ГГ, не здороваясь, как у них было заведено, не сомневаясь, что ее узнают.
Трубку положили рядом с телефоном, и она подождала, слушая шевеление. Двигают что-то.
— А мама, привет, — запыхавшись, отозвалась сикушка.
— Ты чего дома? А у меня сегодня опять собираются, — сказала ГГ, как будто похвасталась.
— Нормально, спасибо, — ответила Галя.
— Понятно. Будешь?
— У меня отгул, я тогда дежурила. Нет.
— А почему? Тебе тогда не понравилось?
— Потому что не интересно мне больше, сколько можно говорить. Я же тебе говорила.
— Но ты мне не говорила ничего.
— Что у меня, других дел, что ли, нет… (Раздраженно.) Оставь ты меня в покое наконец.
Она посмотрела на задержавшуюся в дверях Анну Соломоновну, и та ей кивнула одобрительно. Вышла, но Галя знала, что еще слушает из коридора.
— Не вышла, что ли, еще? Все слушает. Знаешь, оказывается, это было такое самоубийство.
— Хорошо, но если только на нейтральной территории. Да, он мне звонил.
— Что ты имеешь… А, понятно. В шесть, как всегда. Конспиратор. Он, тебе? Почему? И чего хотел?
— Говори, где. Ладно, я постараюсь. К себе звал. (Шепотом.)
— Поедешь?
— Нет, конечно. Конечно, нет.
— И не езжай. Я ему не верю. Это он только так внешне кажется, но я-то
Повесив трубку, она пошла из комнаты. И они столкнулась в дверях. Та возвращалась.
— У нее завтра опять вечеринка.
— Завтра?
— Да. Но я сказала…
— Я все слышала.
— Я все правильно сделала?
— Ты молодец.
— Значит, Вы мной довольны?
— Да. С тобой все будет в порядке, если только ты выкинешь совсем эту дурь.
— Но сразу мне будет трудно.
— Я знаю. Это же как наркотик. Тебя будет тянуть и не хватать.
— Я справлюсь. Я уже большую часть выкинула.
— Я видела, что ты затеяла. Хочешь, я тебе помогу там разобраться.
— Нет, я сама. Я должна сама.
— Прежде всего ты должна осознать, что это твое решение, не мое. Я тебя только предупредила.
— Да, да. (Она о чем-то все время думает.)
— В любом случае рассчитывай на мою помощь. (Но мне кажется, что ты) А ты не хитришь ли (еще немного хитришь со мной) со мной немного, как мне кажется, нет? я неправа?
— Я же сказала, я все сделаю, как Вы говорите, я все поняла.
— И меня это радует, если так.
— Значит, между нами мир?
— А разве может быть иначе?
— Только я же не могу еще совсем прекратить видеться. Я ее пока люблю, несмотря ни на что.
— И это очень хорошо тебя характеризует.
— Мне надо будет сначала отвыкнуть.
— Я слышала, что вы сегодня встречаетесь. Конечно, иди, я не против.
— Мы в городе, в шесть, если Вы меня отпускаете.
— Да, да, решено же. (Раздраженно.) Чего еще?
Галя стоит перед ней в прежней нерешительности, не зная, можно ли это будет уже сделать. (Она об этом и думала все это время.) "Какая ты смешная, — говорит ей Анна Соломоновна, — на. — Она подставляет ей щеку, а Галя осторожно целует. — Беги теперь, тебя Васька мой ждет, волнуется уже, наверное, как мы тут с тобой."
Убегает.
Открытие истинных обстоятельств гибели Руслана произвело в Гале необыкновенное впечатление.
Открытие истинных обстоятельств гибели Руслана произвело в Гале необыкновенное впечатление.
Не в том смысле, что она ничего подобного не ожидала и была поражена. Она как раз что-то такое давно (всегда) от него ожидала. То есть она ничего другого не ожидала от него, как только чего-то потрясающего и замечательного, к чему он был всегда (давно) способен и должен был когда-нибудь совершить. Это могло быть преступление или гениальный роман, но оказалось необыкновенной смертью, вот и все.
Это было похоже на то, как если знать человека за отличного прозаика, а он вдруг удивил бы всех великой стихотворной поэмой. То есть это он пускай кого другого удивляет, но не ее. Потому что она была к этому готова.
Напротив, она была даже разочарована. А это разочарование, небольшое, но неприятное, было похоже на то, когда после долгого чтения нравящейся книги вы вдруг обнаруживаете, что все там заканчивается пшиком, смехом, как сказал Чехов, низкопробной иронией, ради которой все, оказывается, и выводилось, но не подходящей к ей предшествующему. Это горькое разочарование, как правило, следует за прочтением современных произведений, Галя знала только два исключения.
Необыкновенность была в том, как это впечатление удивительным образом (неуди) (обыкно) заурядным (способом) заурядным образом согласовывалась с оправданностью ожиданий и с разочарованием, и в тех практических последствиях, которые оно имело для Гали. Об этом стоит сказать несколько слов.
Произведение любого искусства есть всегда задержка, еще говорят — откладывание, смерти, что тривиально. Об этом все говорят. Ее перекладывание на плечи персонажей, профессионально! которыми, кроме людей, могут безвинно стать слова, звуки или краски. (Но есть ли у звуков и красок плечи?)
Теперь представим, что существует писатель (живописец, музыкант и т. д.), произведения которого обладают такой магической силой, что после каждого из них (рассказа, акварели, song'а и пр.) умирает по человеку. Еще интереснее, когда человек умирает после каждого художественного приема, если художественный прием можно представить себе изолированным. После каждой метафоры, сравнения, короче, мазка кистью или звучания ноты, которые в этом случае уподобляются уколам иглой в восковую статуэтку в известном заговорном обряде.
Только в этом случае и можно всерьез говорить о смерти искусства, перешедшего в род прямого действия. Его лишь более гуманный вид — смерть автора, с последней точкой останавливающего собственное сердце. И такие случаи известны.
Конечно, Галя так не думала, но она так чувствовала, то есть переживала органичнее и сильнее, чем если бы просто думала. Все эти рассуждения об искусстве, которые мы назвали тривиальными, действительно таковы в философских эссе, но сейчас же теряют банальность, как только кому-то придет в голову взять их за руководство к действию.
Гале представилось фотографическое изображение со стены ее комнаты в квартире ГГ. Сцена одного перформанса, несколько человек стоят на краю вырытой ими на лесной поляне ямы. Этапы рытья ямы были сфотографированы и приколоты рядом тоже. Сцена производит жутковатое впечатление, что, вероятно, и было целью авторов-участников. Но всякий ужас проходит, если подумать о том, что стоящим на краю ямы, как всегда в искусстве, ничего не грозило, чувствовала Галя.
Она чувствовала, что наложенный на лицо Руслана дурацкий грим, и нелепый домашний халат, как и все растерзанное перед дверью тело (она его все себе представляла растерзанным), были не только обманкой для киллера или насмешкой над ним, в той же мере, впрочем, относившейся и к его противной жене, думала Галя. Она чувствовала, что, перейдя к прямому действию, искусство становится смешным, но может этим своим комизмом и воспользоваться, намеренно шутовски переряжаясь. А думала о том, что поступок Руслана становится и для нее прямым примером.
То решение, которое она пообещала Анне Соломоновне и принятие которого они только что обсуждали, причем Анна Соломоновна подозревала ее в хитрости и двоедушии, окончательно смогла она принять лишь после того, как ей стало все известно о поступке Руслана.
Хитрость и лицемерие в ее планах еще вчера действительно были. Не желая терять удобства, приобретенные ею в доме Василия, и одновременно наслаждаясь представлением процесса того будущего нераскрывшегося обмана, который сейчас внутри нее уже весь был разыгран от начала до конца, она представляла себя в роли домашнего диссидента.
В мельчайших подробностях воображала она, развлекая себя, как будет тайком, одна или в сопровождении Василия, который, конечно же, будет молчать, будет бегать в дом мамы Гали, читать запрещенные ей тексты и перебирать фотографии и афиши, уже ею собранные и которые еще появятся. Как под разными предлогами будет бегать из дома на вернисажи и вечера, встречаться с людьми, отвратительными для ее свекрови, и даже разговаривать с ними по телефону, низко нагибаясь над столом и прикрываясь рукой. Но после поступка Руслана все это теряло смысл или приобретало другой, противоположный.
Выгребая на пол с выделенных ей в доме Василия двух полок в книжном шкафу перевезенную ею сюда часть скопленных сокровищ. Сидя посреди этих куч разрозненных листочков, скрепленных пачек, папок, больших конвертов и совсем маленьких конвертиков, за чем и была застигнута заглянувшей Анной Соломоновной. Та постояла у двери, поняла, что происходит, и тихо вышла, за что Галя ей благодарна. Методически жая, вая, мкая и сая жие дения, она чувствовала такое же вдохновение, какое, верно, испытывает иной автор, сжигая по листочку собственную уже конченную и отредактированную рукопись.
О радость! О счастье! — закричал он, едва взяв трубку. — Наконец-то слышу твой сладчайший голос, о котором грезил днем и ночью — Ты что, издеваешься? — ночью и днем, вспоминая блестящие, мясные ноздри, подвижные, безвкусные губы и твердый волокнистый, решительно ищущий язык. Не проходило дня, нет, часа, чтобы не говорил я с тобой, не ласкал среди бури моих рвущихся мыслей — Ты заболел? Тебе надо полечиться. — твоих розовых ровненьких бедер, колкого лобка и жадно разверстой ниже горячей щели, из которой с шумом вырывается, с ярким там, как кусочек пламени, язычком, который долго втягивается в нее после акта по мере того, как возбуждение проходит. — Давно бы уж позвонил, раз ты так изнываешь. — О, каким призом моим желаниям была бы встреча наша, столь тщетно жданная мною. — Тогда давай пересечемся. — Увы, нет, любовь моя. Сие невозможно. — Но почему? Почему? — Нам вечно суждено страдать разлученными безжалостной судьбой и напрасно тянуть руки друг к другу, желая обнять, ловя и вновь теряя милый образ. Сие есть жестокий обет, принятый мной и от коего я не волен отступить. Тяжелые узы держат меня. Большеротая, сладкогубая, розовоноздрая, как Эос, дева с бледной вульвой владеет телом моим. — Но ты же меня любишь, я знаю. — Нет, прекрасная, меня тошнит от тебя, от твоих высоких, мясных ноздрей, мелких, подвижных губ и решительного языка. А еще — от розовых бедер, аккуратного лобка и от жадного, яркого язычка, который не сразу втягивается, да, от язычка, пожалуй, больше всего ничего лучше рассветного сна. Тело по-особенному чувствительно к назойливой прохладе, заставляющей машинально кутаться. Но теплее от этого не становится. Даже летом. Даже если бы кто-нибудь заботливо накинул пару шуб. Еще бы! Ведь прохлада не снаружи, а внутри тебя. Но изнутри зябнущее тело находит в этом странное удовольствие, которое хочется продлить. Ему хочется, чтобы эта изматывающая прохлада подольше не заканчивалась. Хочется кутать и кутать себя, подтыкая со всех сторон, ухаживая за собой и оберегая. Тепло придет позднее, позднее станет жарко, влага обольет шею, и захочется поскорее уже выбраться отсюда, скинуть с себя все. Ни с чем не спутаешь рассветный сон в центре города. Даже если бы тебя привезли уже спящим и оставили тут просыпаться. Таких звуков не может быть на окраине или, например, в современном районе. Где просто нет таких дворов. Где звуки не задерживаются, не застаиваются, не умея выбраться за пределы колодца, образованного стенами. Дворники скребут асфальт. Голуби ворчат то ли от голода, то ли от сытости, то ли от ее предчувствия. Включился и застучал тяжелый лифт. Кто-то вышел и хлопнул. Таких лифтов у нас тоже уже нет. Как-то вдруг начавшееся шарканье, покашливанье, вялые переговоры, из которых вы только отдельные, как будто выкинутые слова — Ты чего тут? — строго спросил высокий широкоплечий парень, слегка нагнувшись, на пустой темной площади. — Да вот, у меня жена, я ее в роддом возил, ответил я. Он осмотрел женские вещи, которые я ему протягивал. Они у меня в руках, какой-то сверток, вероятно, их и привлек. И пошел назад. Люди, только что вышедшие из машины и стоявшие вокруг нее, сейчас же полезли обратно, когда он им что-то объяснил, небрежно махнув рукой. А я домой пешком в два часа ночи. Да все что угодно, затолкать в машину, убить или изнасиловать, увезти далеко. Но никто меня не преследовал. На следующий день, уже после родов, когда я ездил к ней, помню, меня преследовали конфеты, которые ели мужчины. Один, в приемной, с передачей, как и я, сосал карамельку, шурша в кармане бумажкой. Другой — уже в автобусе, развернул, а бумажку выкинул в окно над моей головой. Я ехал без билета, просто забыл.
Антон, волнуясь, торопился к Богу. И одновременно мешкал, отдаляя встречу. Он и опаздывал из-за этого. Взбираясь на горку, был удивлен великолепием и комфортабельностью основательного строения. Затем — огромным полустеклянным холлом в коричневой плитке и за столом угрюмым консьержем. Витька предупредил, что Бог говорит, приставляя такую штуку к шее, отчего голос выходит механический и невыразительный. Но все равно в Министерстве медицинской промышленности, где дежурил, мешкал, собираясь с духом.
Да, я слушаю, отозвался однообразный голос робота, и Антон повесил трубку. Так что он для него был все равно неожиданностью.
Внутренне приготовившись, набрал еще раз, услышал монотонное "да, слушаю" и произнес подготовленную речь о том, что Ваши произведения мы передавали друг другу, говорили цитатами из них и узнавали своих по этим цитатам. Да… да… — отзывался голос, не меняя интонаций, но было понятно, что с каждым разом ему все приятнее все это слышать.
Дверь открыли чрезвычайно высокий мужчина в клетчатой рубашке и растянутых техасах и рыжеволосая, крашеная или в парике, приземистая женщина. Оба смотрели с напряженной подозрительностью, мужчина — огромными, очень ясными голубыми глазами, с которыми сейчас же захотелось что-нибудь сделать. Успокоившись, что опасности нет, пропустили, посторонившись.
Тут же объяснили, что они это потому, что кто угодно мог приехать. Ведь все время звонят, молчат или угрожают. Вот и сегодня, он снял трубку, а они там повесили. Кто это был? Прямо перед Вашим. Стареющая Наташа с мятым ртом и припудренным фурункулом на подбородке причесывалась в коридоре, потряхивая великолепными черными блестящими волосами и стараясь обменяться с Антоном в зеркале многозначительными взглядами. Ему сказали, что она была также подругой Зверева и у нее много его картин. Тоже присела рядом.
Когда разлили бульон, еще ложки не оказалось, и им предложили, гордясь демократичностью, есть одной. А он уступил первую очередь Наташе, гордясь небрезгливостью. Ложку, которую они передавали друг другу, он осторожно старался не трогать губами. Причем очень ясно представлялось, как она побывала у Наташи.
Называя жену девкой, пришел в хорошее настроение, много каламбурил. А жена Галя — его классиком. Штука, которую привезла ему из Японии верная подруга Бэлка, лежала на столе. Без нее гласные восстанавливались, как в древней письменности, по шумным согласным. Платок на шее из-за сквозняка открывал темную промытую дыру, откуда он и шел. Галя с удовольствием небрежно произносила имя Бэлки. Запомнился еще Вадим Делоне, умерший.
Выйдя с Антоном на балкон, она с неожиданной вдруг доверительностью шептала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19