) Тоже приехала издалека и была очарована сбывающимися надеждами.
О чем мечтала с восьмого класса, когда впервые появилась в художественной студии, теперь есть у нее и рядом. Любимое дело, лучше которого нет, художники, которых боготворит, и подруга, единственная, на всю жизнь, никогда с ней не расстанется. Даже немного стесняется мальчика Мишу, славного, который, кажется, правда любит ее. Он ей предлагает перебраться к ним, а они потеснятся. Но это же было бы предательством. Она ему почти ничего не позволяет, потому что Света узнает и не станет перед ней переодеваться. Она бы хотела, чтобы Света была на его месте. Фантазии на эту тему иногда ее посещают, но она отгоняет их сейчас же. Потому что это, наверное, не очень хорошо. Перед сном всегда сначала полежат в постели рядом, то она забирается к подруге на диван, а то та — к ней. Читает ей что-нибудь или рассказывает, она любит ее слушать. Но потом всегда расползаются по своим местам.
Приход Яна явился для нее полной неожиданностью. С раздражением слушала его песни, из которых ничего не понимала, и дурную игру на гитаре. Неужели ей это нравится, искоса поглядывала на подругу, полностью занятой гостем. Ничего не видит, не замечает вокруг. Долговязый какой-то, кожа неровная, откуда он взялся и кто? что тоже подозрительно. Конечно, нравится. Где она его выкопала? Недовольна собой, что не ушла спать сразу, и теперь не знает, как быть. Она только об этом и думает, не решаясь встать. Если она уйдет, они могут догадаться, что обиделась. Ей не хочется оставлять их вдвоем. Оттого, что она знает, что ей не хочется, чувствует себя униженной. Они подумают, чтобы им не мешать, я ей не сторож. Встает, прощаясь. Она посидела достаточно, как считает, чтобы ее не подозревали. Но не спит, а слушает их возню в углу. Сон совсем пропал. Про крючок она знает. Она испытывает некоторое злорадство по отношению к Яну и почти сочувствие к ней. В конце концов, может быть, и ошибалась, наступит утро. Вот пусть сама и выпутывается. (Света пытается встать, а он ее держит каждый раз.) Оттого, что у них ничего не вышло.
В первый раз она проснулась оттого, что подруга рядом, во второй, и уже окончательно, — от окрика. Приказание Яна выполнила почти охотно. Пускай они ее оставят только в покое, потом вспоминая думала, что тогда и приняла окончательное решение. Но надо же что-то делать, вот связалась, но кто же знал, не может же она ничего не предпринять. (Наблюдая их борьбу и сопротивление бывшей подруги.) Была отброшена, и теперь вжималась в матрас, трясясь от страха и злости. Кричит и стонет, пока я тут едва не убитая, дорвалась. Им было явно не до нее. Подхватила одежду и выскочила вон. Продолжая трястись, но уже больше от нетерпения и прибывающей радости, что выбралась, одевалась, роняя и подбирая с полу. Ее никто не преследовал.
Погуляв немного, потому что еще рано, отправилась к ребятам, которые давно ее звали. Конечно, им сейчас же все рассказала, испытывая от этого некоторое удовлетворение. Ми-ха-ил был рад. Боясь объяснений с подругой, съездила за вещами. Но и тут все обошлось. Та сама уж хотела, да не знала, как сказать. Ушла на кухню, будто обидевшись. Теперь к ней этот переедет. Так что все устроилось как нельзя лучше. Хлопнула дверью на прощанье. С тех пор Светы избегала. В коридорах сторонилась ее и даже пряталась, если раньше издали увидит, пережидая. Столкнувшись однажды нос к носу, бросились друг к другу на шею, зарыдав. Вот все и объяснилось, она просто не поняла тогда ничего. Они только друг друга и любили. От Михаила давно уйти собиралась, только не было куда.
Автор не успел показать, как они живут вместе. Их налаженный, быстро ставший привычным быт. Поездки за город. Мы их можем себе только воображать. Посещение мастерских знакомых художников и городского музея, где Ван Гог. Друзья у них часто собираются, что всегда заканчивается бурной, несколько истеричной, неудержимой пьянкой. (Тамара зовет к чаю.)
Го-то-вил бли-ны, по части которых он вообще большой мастер, как все счи-та-ют. Та-ма-ра по-про-си-ла. Второй и третий неудачные. Из чего сле-ду-ет: ут-вер-жде-ни-е, будто первый блин комом, не-вер-но. Может быть и вто-рой, и тре-тий. Затем мыл по-су-ду и пол в кух-не, обычно здесь всегда не-чис-ты-е. Про-де-лал э-то с у-до-воль-стви-ем. Из че-го так-же вы-вод: лич-ность, бо-ле-е все-го пред-наз-на-чен-на-я для дел ис-кусс-тва, не толь-ко не спо-соб-на ми-ри-ться с о-кру-жа-ю-щей гря-зью, но и у-до-вле-тво-ря-ет при-су-щу-ю ей по-треб-ность в твор-чест-ве, при-во-дя е-го к до-ступ-ной для не-го (окружающего) чис-то-те.
Мой дед, соседи говорили, оходил
Оглоблей здоровенного медведя
На дедов двор забрел тот сдуру
Дед осерчал. Медведь бежал
Старик был крут, домашние боялись
Ему сказать что бы то ни напоперек
В Москву ж приехав к сыну, испугался лифта
(После разговора с женой о том, как нам жить дальше.)
Теперь о Яне. Что мы о нем знаем? Наверняка — только то, что он приезжий, эстонец, что играет на гитаре и поет их песни и что, добиваясь своего, не знает жалости. Но даже последнее — уже из области предположений и фантазий напуганных девушек. Мы можем только догадываться, что он чувствовал, погружая героиню в кровь и муку. Образ пыточных дел мастера, наслаждающегося причиняемой болью, ничем далее не подтвержден. Впрочем, как и не опровергнут. Была ли его жестокость случайным, не имеющим прецедентов эпизодом, удивившим его, может быть, не менее, чем его жертву (потому и прогуливал ее полдня, потому и приехал на следующий)? Или же она его обыкновенное, повторяющееся поведение, в котором он периодически испытывает трудно преодолимую потребность? Мы не узнаем никогда.
Скорее всего, жестокость эта не была им запланирована, он к ней сам не был готов. Иначе, отчего же его агрессия никак не вытекает из предшествующего ей поведения героя (пел-вероятно-шутил, потом целовался, возился с теми самыми джинсами) и никакого продолжения не находит в последующем: прогуливались, пообещал приехать и приехал, даже джинсы не отнял, а робко выпросил. Объяснение с крючком, с которым он якобы не совладал, не выдерживает критики. Захотел бы, так уж, верно, нашел бы способ принудить героиню раздеться, например, угрозами. Но ничего этого не было.
Более реалистичным кажется другое объяснение. Ян не собирался насиловать героиню. Напросился же к ней, отчасти чтобы обеспечить себе ночлег в чужом городе (тут рассказчица права), отчасти — в самом деле имея в виду переспать, видать, понравилась она ему. Почему бы и не предположить зародившееся в нем чувство к маленькой, полубездомной, как и он, художнице? Еще робкое и едва для него самого заметное, кто знает, не превратилось бы оно со временем во что-нибудь более серьезное?
Вот он наблюдает за ней из другого конца зала столовой. Вместе с ним мы видим ее вязаную, не снятую в помещении шапочку, ее плоский зад, ее этюдник, который мешает, и она его все время откидывает назад. Ее раздутые от голода ноздри. Как она сначала выбирает из скудных яств, а потом считает в ладони мелочь. Он подходит, заговаривает. Первое же, что ему приходит в голову, — фирма джинсов. Просто потому, что они у него перед глазами. А она не пугается, а отвечает легко, идет с ним, жадно слушает его рассказы, а уж он разливается соловьем, курит его сигареты. Он держит ее под руку, и вместе с ним мы чувствуем, как она дрожит, потому что продрогла. Вполне естественно с его стороны проявить заботу, и он ее проявляет. Она его впускает в дом, чем совершенно очаровывает. Почти не замечает подруги Кати, все свое внимание обращая на ту, которую все-таки и узнал же раньше. Его симпатия и нежность к ней растут. Она его слушает восхищенно. Катя уходит, он не замечает. У него давно не было женщины. Он собирается задержаться в этом городе. Почему бы и не завести небольшой роман. Ему даже кажется, что они сейчас нужны друг другу. Он придвигается, целует, ласкает под рубашкой. Она ему говорит, что еще девушка, он, конечно, не верит. Но ее, как он думает, ложь не злит его, а наоборот, кажется обычным трогательным наивным притворством. Она не сопротивляется, но и никак ему не помогает. Он ничего не знает про крючок, на который она возлагает такие надежды, видит только неявно выраженное (тут все дело в том, что неявно) нежелание и легко с ним мирится. Явное-то нежелание быть с ним его и вывело из себя.
Он не мог не чувствовать, как возбудил ее, как она опять вся дрожит, но уже не от холода. Этого ему пока было достаточно для его самолюбия. Он в самом деле устал, ему хотелось спать больше, чем трахаться. Все же остальное не прочь оставить на потом, и даже еще лучше. Возбуждение его новой знакомой, то, что он ей, очевидно, нравится, позволяло думать, что через день-другой станет доверчивее и сговорчивее. Есть же девушки, которые не могут сразу, знал Ян. Его это даже устраивает, потому что означало, что она не блядь. Получить то, что он хотел, от нее по доброй воле, несомненно, было бы для него приятнее.
Но ее попытки сбежать от него ночью впервые зародили в нем обиду, которую он почувствовал сквозь сон. Потому и не пускал ее, потому и возвращал за руку, все более распаляясь во сне и уже ненавидя. Обида и план мести созрели в нем во сне. Очнувшись, обнаружил, что она от него все-таки сбежала, выказав отвращение к нему, что она лежит почти голая, но только бы не с ним. То, что она голая, возбудило в нем желание отомстить за обиду. Жертвой пала и подвернувшаяся под руку Катя, с его точки зрения, не случайной, а тоже заслуженно. Вероятно, они были в заговоре против него, может быть, смеялись над ним, пока он не слышит. Неизвестно еще, сколько таких, как он, перебывало у этих профессиональных динамисток. Едва возникшая и тут же испытавшая болезненное потрясение симпатия окончательно уступает место ненависти. В девственность своей случайной хозяйки он теперь бы и не захотел поверить, даже если она ему и сказала о ней еще тогда, в углу. Обнаружив же свидетельство этой девственности, испытывал ли он угрызения совести? Думается, что нет.
Следует иметь в виду, что существует и несколько иной путь объяснения происшедшего. Например, если все-таки принять за исходное, что Ян с самого начала наметил для себя будущий сценарий. И уже от него не отступал. Он мог бы получать удовольствие и от долгого притворства, от того, что от него ничего такого не ожидают. Вот он заботлив, мягок, развлекает песнями, они им очарованы. И даже не догадываются, что он с ними сделает. Как он их застанет врасплох, когда они не будут совсем готовы. Они будут мною растоптаны. Поэтому специально оттягивал момент. Вчера меня спрашивает, буду ли я завтра дома. Ответил, нет, конечно, мне же в Химки, от-ве-тил Бай-тов. Перечитал написанное.
Живописнейшие картины жизни сменяли друг друга, неотвратимо объединялись, роковым образом связывались в эпизоды. Теперь тебя так просто оттуда не выпустят. Она не понимает, что ни выпустить, ни задержать никого нельзя. Что нужно, чтобы текст не стал литературой? — вот в чем вопрос. Может быть, изменить точку зрения? (Проезжая станцию Бе-ло-рус-ска-я.)
Несчастье ближнего и есть то, о чем мы хотим прочитать. Если оно в конце концов миновало его, мы радуемся, что он, а вместе и мы с ним, счастливо избегнули злоключений. Если же несчастье все ж таки оказалось необоримым, мы снова радуемся, но уже тому, что оно случилось не с нами. Сочувствие герою, его переживающему, — вот то, что только и может требовать от литературы порядочный человек. И с этим было бы бессмысленно спорить, ибо только в этом и есть традиционное оправдание литературы. Значит, чтобы достичь искомого результата, нужно вести повествование с точки зрения того, кто (или что) приносит несчастье.
Необязательно, чтобы он (оно) и вело это повествование. Рассказывать-то может как раз страдающий (страдающая). Эффект достигнут в том случае, если будет последовательно проведена точка зрения противоположной стороны. Средств для этого два: ирония и сомнение. Последнее, в свою очередь, может быть как общим (скажем, то, что рассказывает героиня о мучениях своих, не вызывает доверия), так и конкретизированным: открытие противоречий, несогласований и вероятного умолчания. Живописнейшие картины сменялись.
Рассказывала, что, обнаружив первые признаки нарождающейся груди и устыдившись оных (насмешничанье товарищей, тайные, внимательные и сейчас же отведенные взгляды педагогов), взмолилась, чтобы они прекратили рост и остались, какими успели стать, и они прекратили, оставшись. Она сказала: тому, кто там есть. Поразило. (Перечитав.) Где-то тут должно быть с рифмами.
Возможно, еще эффективнее — постоянно менять точку (вернее, уже точки) зрения на происходящее. В смысле не направленности, а их принадлежности. Тогда сомнения и возражения, которые вызывает буквально каждое высказывание героини, равномерно распределяются среди незримо присутствующих слушателей. Что бы она ни сказала, на это сейчас же реагируется опровержением. Все дело в том, что мы не знаем, кем реагируется. Потому что о них нам ничего сказано не было. Иногда всплывающее имя говорящего только усиливает общую таинственность. Неотвратимо объединялись, роковым образом.
Всегда знал, что родила для себя, для того и со мной все затеяла, потому что лучше я, чем кто-то, да и не скрывает, спит с ним в одной постели, представляю, выбирает ему жену, чтобы потом разводить, потому что она ж лучше знает, совершенно избаловала (преступление, преступление!), работает как вол, зарабатывает и зарабатывает, крутится, и все ей мало, весь дом заполнен вещами (не понимаю), а узнав, поставила условие: либо я, либо она, а то пускать не буду, и не пускала, знает же, что для меня, ревность что ли. Она говорит: да не может же оставить без отца, ей хорошо рассуждать. А вдруг, никогда не знаешь, вернее, наоборот, знаешь, что происходит не так, как заранее предполагаешь. (Написанное.)
Задумчивей, чем тень у ног
(На тусклом пальце перстень вертишь)
(И безразличней этой тени)
(Как пес, ложится потолок)
(Ложится на пол потолок)
(И трется, обрастая шерстью)
(Мурлыча, трется о колени)
(Под взглядом обрастая шерстью)
То отразишься в зеркалах
То тронешь, проходя, рукою
Вдруг сдернешь наземь. В пух и прах
Разбито зеркало с тобою
Так ты, поэт, невольник сна
То нижешь строчки
То — — — одна
Другой короче
Так ты, любовь. — — —
Пугая регулярностью явленья
А, вот. (На обороте проездного билета.)
Кровь, которую девушка пролила, была, по его мнению, некоторой компенсацией за оскорбление и унижение, которому она его едва не подвергла. Потому и говорил ей, что больно теперь будет всегда, что ему мало ее сегодняшнего мучения, а надо, чтобы она его теперь всегда ожидала, ее постоянный страх, навсегда отвратить ее от любовных радостей. Но тогда он и прогуливал ее по городу, и приехал на другой день не из чувства вины или смущения, а чтобы, с одной стороны, еще раз понаблюдать ее растерянность перед болью, а с другой — закрепить и усилить в ней это чувство, которое, как он надеялся, теперь с ней будет всегда. Связывались в эпизоды.
В пору порассуждать об исторической судьбе эстонцев, судьбе, которую они несут в себе. Она определяет их поведение и в сферах, далеких от политики. Эстонцы чувствуют себя раз и навсегда униженными русским, как они говорят, владычеством. Поэтому очень остро реагируют на любое частное унижение со стороны более сильных соседей своих. Эти готовящиеся новые унижения они постоянно подозревают, а если ничего похожего на них не происходит, то испытывают дискомфорт и даже некоторую обманутость, которая их тем более выводит из себя. Так бывает, когда чего-нибудь очень ждешь, даже самого плохого, а оно не наступает. За исторические унижения Эстонии сейчас расплачивалась провинциальная художница. (Был недоволен.)
Кажется так же маловероятным и предположение девушек, что их новый знакомый связан с бандитами или подпольной коммерцией. Ведь в этом случае он вряд ли бы выпустил Катю, которая могла прямиком направиться в милицию. Он же не мог ничего знать ни о ее рас-стро-ен-ных чувствах, ни о злой ревности к подруге. Случись так и приехал бы наряд, тогда на-ру-жу-бы полезли все тайные занятия гостя, его каналы и связи, была бы раскручена его де-я-тель-ность, а значит, и тех, кому он, по предположению рассказчицы, что-то вез. А это бы, в свою о-че-редь, означало бы конец его криминальной карьеры. И из-за чего? Из-за двух проблядушек. Да его бы просто пристрелили. Нет, бандитом он не был. Все, что он делал, делал в аффекте, мало что соображая и не кон-тро-ли-ру-я себя, ни о какой милиции не думал. Чего профессионал, конечно бы, себе по-зво-лить-не-мог.
Потому и похищение джинсов не было заранее спланировано, да и сами джинсы ему были не очень нужны. Сказано же: у него были модные, хорошие штаны. План насчет джинсов родился в нем спонтанно, по вдохновению.
1 2 3 4
О чем мечтала с восьмого класса, когда впервые появилась в художественной студии, теперь есть у нее и рядом. Любимое дело, лучше которого нет, художники, которых боготворит, и подруга, единственная, на всю жизнь, никогда с ней не расстанется. Даже немного стесняется мальчика Мишу, славного, который, кажется, правда любит ее. Он ей предлагает перебраться к ним, а они потеснятся. Но это же было бы предательством. Она ему почти ничего не позволяет, потому что Света узнает и не станет перед ней переодеваться. Она бы хотела, чтобы Света была на его месте. Фантазии на эту тему иногда ее посещают, но она отгоняет их сейчас же. Потому что это, наверное, не очень хорошо. Перед сном всегда сначала полежат в постели рядом, то она забирается к подруге на диван, а то та — к ней. Читает ей что-нибудь или рассказывает, она любит ее слушать. Но потом всегда расползаются по своим местам.
Приход Яна явился для нее полной неожиданностью. С раздражением слушала его песни, из которых ничего не понимала, и дурную игру на гитаре. Неужели ей это нравится, искоса поглядывала на подругу, полностью занятой гостем. Ничего не видит, не замечает вокруг. Долговязый какой-то, кожа неровная, откуда он взялся и кто? что тоже подозрительно. Конечно, нравится. Где она его выкопала? Недовольна собой, что не ушла спать сразу, и теперь не знает, как быть. Она только об этом и думает, не решаясь встать. Если она уйдет, они могут догадаться, что обиделась. Ей не хочется оставлять их вдвоем. Оттого, что она знает, что ей не хочется, чувствует себя униженной. Они подумают, чтобы им не мешать, я ей не сторож. Встает, прощаясь. Она посидела достаточно, как считает, чтобы ее не подозревали. Но не спит, а слушает их возню в углу. Сон совсем пропал. Про крючок она знает. Она испытывает некоторое злорадство по отношению к Яну и почти сочувствие к ней. В конце концов, может быть, и ошибалась, наступит утро. Вот пусть сама и выпутывается. (Света пытается встать, а он ее держит каждый раз.) Оттого, что у них ничего не вышло.
В первый раз она проснулась оттого, что подруга рядом, во второй, и уже окончательно, — от окрика. Приказание Яна выполнила почти охотно. Пускай они ее оставят только в покое, потом вспоминая думала, что тогда и приняла окончательное решение. Но надо же что-то делать, вот связалась, но кто же знал, не может же она ничего не предпринять. (Наблюдая их борьбу и сопротивление бывшей подруги.) Была отброшена, и теперь вжималась в матрас, трясясь от страха и злости. Кричит и стонет, пока я тут едва не убитая, дорвалась. Им было явно не до нее. Подхватила одежду и выскочила вон. Продолжая трястись, но уже больше от нетерпения и прибывающей радости, что выбралась, одевалась, роняя и подбирая с полу. Ее никто не преследовал.
Погуляв немного, потому что еще рано, отправилась к ребятам, которые давно ее звали. Конечно, им сейчас же все рассказала, испытывая от этого некоторое удовлетворение. Ми-ха-ил был рад. Боясь объяснений с подругой, съездила за вещами. Но и тут все обошлось. Та сама уж хотела, да не знала, как сказать. Ушла на кухню, будто обидевшись. Теперь к ней этот переедет. Так что все устроилось как нельзя лучше. Хлопнула дверью на прощанье. С тех пор Светы избегала. В коридорах сторонилась ее и даже пряталась, если раньше издали увидит, пережидая. Столкнувшись однажды нос к носу, бросились друг к другу на шею, зарыдав. Вот все и объяснилось, она просто не поняла тогда ничего. Они только друг друга и любили. От Михаила давно уйти собиралась, только не было куда.
Автор не успел показать, как они живут вместе. Их налаженный, быстро ставший привычным быт. Поездки за город. Мы их можем себе только воображать. Посещение мастерских знакомых художников и городского музея, где Ван Гог. Друзья у них часто собираются, что всегда заканчивается бурной, несколько истеричной, неудержимой пьянкой. (Тамара зовет к чаю.)
Го-то-вил бли-ны, по части которых он вообще большой мастер, как все счи-та-ют. Та-ма-ра по-про-си-ла. Второй и третий неудачные. Из чего сле-ду-ет: ут-вер-жде-ни-е, будто первый блин комом, не-вер-но. Может быть и вто-рой, и тре-тий. Затем мыл по-су-ду и пол в кух-не, обычно здесь всегда не-чис-ты-е. Про-де-лал э-то с у-до-воль-стви-ем. Из че-го так-же вы-вод: лич-ность, бо-ле-е все-го пред-наз-на-чен-на-я для дел ис-кусс-тва, не толь-ко не спо-соб-на ми-ри-ться с о-кру-жа-ю-щей гря-зью, но и у-до-вле-тво-ря-ет при-су-щу-ю ей по-треб-ность в твор-чест-ве, при-во-дя е-го к до-ступ-ной для не-го (окружающего) чис-то-те.
Мой дед, соседи говорили, оходил
Оглоблей здоровенного медведя
На дедов двор забрел тот сдуру
Дед осерчал. Медведь бежал
Старик был крут, домашние боялись
Ему сказать что бы то ни напоперек
В Москву ж приехав к сыну, испугался лифта
(После разговора с женой о том, как нам жить дальше.)
Теперь о Яне. Что мы о нем знаем? Наверняка — только то, что он приезжий, эстонец, что играет на гитаре и поет их песни и что, добиваясь своего, не знает жалости. Но даже последнее — уже из области предположений и фантазий напуганных девушек. Мы можем только догадываться, что он чувствовал, погружая героиню в кровь и муку. Образ пыточных дел мастера, наслаждающегося причиняемой болью, ничем далее не подтвержден. Впрочем, как и не опровергнут. Была ли его жестокость случайным, не имеющим прецедентов эпизодом, удивившим его, может быть, не менее, чем его жертву (потому и прогуливал ее полдня, потому и приехал на следующий)? Или же она его обыкновенное, повторяющееся поведение, в котором он периодически испытывает трудно преодолимую потребность? Мы не узнаем никогда.
Скорее всего, жестокость эта не была им запланирована, он к ней сам не был готов. Иначе, отчего же его агрессия никак не вытекает из предшествующего ей поведения героя (пел-вероятно-шутил, потом целовался, возился с теми самыми джинсами) и никакого продолжения не находит в последующем: прогуливались, пообещал приехать и приехал, даже джинсы не отнял, а робко выпросил. Объяснение с крючком, с которым он якобы не совладал, не выдерживает критики. Захотел бы, так уж, верно, нашел бы способ принудить героиню раздеться, например, угрозами. Но ничего этого не было.
Более реалистичным кажется другое объяснение. Ян не собирался насиловать героиню. Напросился же к ней, отчасти чтобы обеспечить себе ночлег в чужом городе (тут рассказчица права), отчасти — в самом деле имея в виду переспать, видать, понравилась она ему. Почему бы и не предположить зародившееся в нем чувство к маленькой, полубездомной, как и он, художнице? Еще робкое и едва для него самого заметное, кто знает, не превратилось бы оно со временем во что-нибудь более серьезное?
Вот он наблюдает за ней из другого конца зала столовой. Вместе с ним мы видим ее вязаную, не снятую в помещении шапочку, ее плоский зад, ее этюдник, который мешает, и она его все время откидывает назад. Ее раздутые от голода ноздри. Как она сначала выбирает из скудных яств, а потом считает в ладони мелочь. Он подходит, заговаривает. Первое же, что ему приходит в голову, — фирма джинсов. Просто потому, что они у него перед глазами. А она не пугается, а отвечает легко, идет с ним, жадно слушает его рассказы, а уж он разливается соловьем, курит его сигареты. Он держит ее под руку, и вместе с ним мы чувствуем, как она дрожит, потому что продрогла. Вполне естественно с его стороны проявить заботу, и он ее проявляет. Она его впускает в дом, чем совершенно очаровывает. Почти не замечает подруги Кати, все свое внимание обращая на ту, которую все-таки и узнал же раньше. Его симпатия и нежность к ней растут. Она его слушает восхищенно. Катя уходит, он не замечает. У него давно не было женщины. Он собирается задержаться в этом городе. Почему бы и не завести небольшой роман. Ему даже кажется, что они сейчас нужны друг другу. Он придвигается, целует, ласкает под рубашкой. Она ему говорит, что еще девушка, он, конечно, не верит. Но ее, как он думает, ложь не злит его, а наоборот, кажется обычным трогательным наивным притворством. Она не сопротивляется, но и никак ему не помогает. Он ничего не знает про крючок, на который она возлагает такие надежды, видит только неявно выраженное (тут все дело в том, что неявно) нежелание и легко с ним мирится. Явное-то нежелание быть с ним его и вывело из себя.
Он не мог не чувствовать, как возбудил ее, как она опять вся дрожит, но уже не от холода. Этого ему пока было достаточно для его самолюбия. Он в самом деле устал, ему хотелось спать больше, чем трахаться. Все же остальное не прочь оставить на потом, и даже еще лучше. Возбуждение его новой знакомой, то, что он ей, очевидно, нравится, позволяло думать, что через день-другой станет доверчивее и сговорчивее. Есть же девушки, которые не могут сразу, знал Ян. Его это даже устраивает, потому что означало, что она не блядь. Получить то, что он хотел, от нее по доброй воле, несомненно, было бы для него приятнее.
Но ее попытки сбежать от него ночью впервые зародили в нем обиду, которую он почувствовал сквозь сон. Потому и не пускал ее, потому и возвращал за руку, все более распаляясь во сне и уже ненавидя. Обида и план мести созрели в нем во сне. Очнувшись, обнаружил, что она от него все-таки сбежала, выказав отвращение к нему, что она лежит почти голая, но только бы не с ним. То, что она голая, возбудило в нем желание отомстить за обиду. Жертвой пала и подвернувшаяся под руку Катя, с его точки зрения, не случайной, а тоже заслуженно. Вероятно, они были в заговоре против него, может быть, смеялись над ним, пока он не слышит. Неизвестно еще, сколько таких, как он, перебывало у этих профессиональных динамисток. Едва возникшая и тут же испытавшая болезненное потрясение симпатия окончательно уступает место ненависти. В девственность своей случайной хозяйки он теперь бы и не захотел поверить, даже если она ему и сказала о ней еще тогда, в углу. Обнаружив же свидетельство этой девственности, испытывал ли он угрызения совести? Думается, что нет.
Следует иметь в виду, что существует и несколько иной путь объяснения происшедшего. Например, если все-таки принять за исходное, что Ян с самого начала наметил для себя будущий сценарий. И уже от него не отступал. Он мог бы получать удовольствие и от долгого притворства, от того, что от него ничего такого не ожидают. Вот он заботлив, мягок, развлекает песнями, они им очарованы. И даже не догадываются, что он с ними сделает. Как он их застанет врасплох, когда они не будут совсем готовы. Они будут мною растоптаны. Поэтому специально оттягивал момент. Вчера меня спрашивает, буду ли я завтра дома. Ответил, нет, конечно, мне же в Химки, от-ве-тил Бай-тов. Перечитал написанное.
Живописнейшие картины жизни сменяли друг друга, неотвратимо объединялись, роковым образом связывались в эпизоды. Теперь тебя так просто оттуда не выпустят. Она не понимает, что ни выпустить, ни задержать никого нельзя. Что нужно, чтобы текст не стал литературой? — вот в чем вопрос. Может быть, изменить точку зрения? (Проезжая станцию Бе-ло-рус-ска-я.)
Несчастье ближнего и есть то, о чем мы хотим прочитать. Если оно в конце концов миновало его, мы радуемся, что он, а вместе и мы с ним, счастливо избегнули злоключений. Если же несчастье все ж таки оказалось необоримым, мы снова радуемся, но уже тому, что оно случилось не с нами. Сочувствие герою, его переживающему, — вот то, что только и может требовать от литературы порядочный человек. И с этим было бы бессмысленно спорить, ибо только в этом и есть традиционное оправдание литературы. Значит, чтобы достичь искомого результата, нужно вести повествование с точки зрения того, кто (или что) приносит несчастье.
Необязательно, чтобы он (оно) и вело это повествование. Рассказывать-то может как раз страдающий (страдающая). Эффект достигнут в том случае, если будет последовательно проведена точка зрения противоположной стороны. Средств для этого два: ирония и сомнение. Последнее, в свою очередь, может быть как общим (скажем, то, что рассказывает героиня о мучениях своих, не вызывает доверия), так и конкретизированным: открытие противоречий, несогласований и вероятного умолчания. Живописнейшие картины сменялись.
Рассказывала, что, обнаружив первые признаки нарождающейся груди и устыдившись оных (насмешничанье товарищей, тайные, внимательные и сейчас же отведенные взгляды педагогов), взмолилась, чтобы они прекратили рост и остались, какими успели стать, и они прекратили, оставшись. Она сказала: тому, кто там есть. Поразило. (Перечитав.) Где-то тут должно быть с рифмами.
Возможно, еще эффективнее — постоянно менять точку (вернее, уже точки) зрения на происходящее. В смысле не направленности, а их принадлежности. Тогда сомнения и возражения, которые вызывает буквально каждое высказывание героини, равномерно распределяются среди незримо присутствующих слушателей. Что бы она ни сказала, на это сейчас же реагируется опровержением. Все дело в том, что мы не знаем, кем реагируется. Потому что о них нам ничего сказано не было. Иногда всплывающее имя говорящего только усиливает общую таинственность. Неотвратимо объединялись, роковым образом.
Всегда знал, что родила для себя, для того и со мной все затеяла, потому что лучше я, чем кто-то, да и не скрывает, спит с ним в одной постели, представляю, выбирает ему жену, чтобы потом разводить, потому что она ж лучше знает, совершенно избаловала (преступление, преступление!), работает как вол, зарабатывает и зарабатывает, крутится, и все ей мало, весь дом заполнен вещами (не понимаю), а узнав, поставила условие: либо я, либо она, а то пускать не буду, и не пускала, знает же, что для меня, ревность что ли. Она говорит: да не может же оставить без отца, ей хорошо рассуждать. А вдруг, никогда не знаешь, вернее, наоборот, знаешь, что происходит не так, как заранее предполагаешь. (Написанное.)
Задумчивей, чем тень у ног
(На тусклом пальце перстень вертишь)
(И безразличней этой тени)
(Как пес, ложится потолок)
(Ложится на пол потолок)
(И трется, обрастая шерстью)
(Мурлыча, трется о колени)
(Под взглядом обрастая шерстью)
То отразишься в зеркалах
То тронешь, проходя, рукою
Вдруг сдернешь наземь. В пух и прах
Разбито зеркало с тобою
Так ты, поэт, невольник сна
То нижешь строчки
То — — — одна
Другой короче
Так ты, любовь. — — —
Пугая регулярностью явленья
А, вот. (На обороте проездного билета.)
Кровь, которую девушка пролила, была, по его мнению, некоторой компенсацией за оскорбление и унижение, которому она его едва не подвергла. Потому и говорил ей, что больно теперь будет всегда, что ему мало ее сегодняшнего мучения, а надо, чтобы она его теперь всегда ожидала, ее постоянный страх, навсегда отвратить ее от любовных радостей. Но тогда он и прогуливал ее по городу, и приехал на другой день не из чувства вины или смущения, а чтобы, с одной стороны, еще раз понаблюдать ее растерянность перед болью, а с другой — закрепить и усилить в ней это чувство, которое, как он надеялся, теперь с ней будет всегда. Связывались в эпизоды.
В пору порассуждать об исторической судьбе эстонцев, судьбе, которую они несут в себе. Она определяет их поведение и в сферах, далеких от политики. Эстонцы чувствуют себя раз и навсегда униженными русским, как они говорят, владычеством. Поэтому очень остро реагируют на любое частное унижение со стороны более сильных соседей своих. Эти готовящиеся новые унижения они постоянно подозревают, а если ничего похожего на них не происходит, то испытывают дискомфорт и даже некоторую обманутость, которая их тем более выводит из себя. Так бывает, когда чего-нибудь очень ждешь, даже самого плохого, а оно не наступает. За исторические унижения Эстонии сейчас расплачивалась провинциальная художница. (Был недоволен.)
Кажется так же маловероятным и предположение девушек, что их новый знакомый связан с бандитами или подпольной коммерцией. Ведь в этом случае он вряд ли бы выпустил Катю, которая могла прямиком направиться в милицию. Он же не мог ничего знать ни о ее рас-стро-ен-ных чувствах, ни о злой ревности к подруге. Случись так и приехал бы наряд, тогда на-ру-жу-бы полезли все тайные занятия гостя, его каналы и связи, была бы раскручена его де-я-тель-ность, а значит, и тех, кому он, по предположению рассказчицы, что-то вез. А это бы, в свою о-че-редь, означало бы конец его криминальной карьеры. И из-за чего? Из-за двух проблядушек. Да его бы просто пристрелили. Нет, бандитом он не был. Все, что он делал, делал в аффекте, мало что соображая и не кон-тро-ли-ру-я себя, ни о какой милиции не думал. Чего профессионал, конечно бы, себе по-зво-лить-не-мог.
Потому и похищение джинсов не было заранее спланировано, да и сами джинсы ему были не очень нужны. Сказано же: у него были модные, хорошие штаны. План насчет джинсов родился в нем спонтанно, по вдохновению.
1 2 3 4