Если водитель, имея свой люк, еще мог выброситься на броню, то радист исчезал в пожаре. Три-четыре мгновения – и на нетерпеливое буйство пламени откликался боезапас. Башня показывала до боли знакомый трюк – взлетала, падала на погон: от людей и машин оставались разбитые гусеницы, и рыжий искромсанный корпус с густым слоем пепла внутри.[23]
Но и те, кому посчастливилось выскочить, без колебаний могли записать себя в смертники: «коробки» бросались в атаку до полного истребления. Так что рано или поздно вспыхивал синим пламенем каждый, волей-неволей оказавшийся за рычагами или возле орудия. Каждый – но только не Иван Иваныч!
Эшелон наконец-то прибыл. Несколько дней танк прятали в глухой белорусской деревне, пока нагрянувший Катуков не осмотрел «эксперименталку». Ознакомившись с глушителями и катками, командир Первой Танковой неожиданно схватился за десантный поручень. В отличие от Ивана Иваныча и безмятежного Бердыева, гвардеец Крюк был ни жив, ни мертв: на сидении радиста затаилась, не решаясь вздохнуть, смазливая местная бабенка. Но на счастье сержанта, генерал не полез вовнутрь.
«Моя-твоя – моя не понимай», похмельный, мятый, словно пустой мешок, мог и не отвечать на вопрос принюхавшегося инспектора. Вид Черепа – сбитый почти на затылок танкошлем, оскалившиеся зубы, лицо, на которое едва хватало кожи, и возбужденно-радостный взгляд – самого Катукова и его окружение также не вдохновил.
Найденов, Крюк и Бердыев переминались с ноги на ногу, пока отошедшие в сторону полковники вполголоса совещались с главой комиссии.
– Михаил Ефимович, может, разогнать эту шарашкину контору? – выражая общее мнение, обратился к именитому танкисту один из подчиненных. – Лейтенант, по-моему, явно «того»…
– Сейчас посмотрим! – перестал скрывать свою злость генерал. – Командир и наводчик – сюда!
Гвардеец сержант на полусогнутых первым подбежал к высоким чинам. Сгоревшее лицо Ваньки Черепа по прежнему не выражало ничего, кроме безумия – и от этого было еще более ужасным.
– Сарай видите? Вон там, на горушке? Сколько до него?
– Полтора километра! – даже не взглянув, доложил Крюк.
– Так уж и полтора! – рассвирепел Катуков.
Гвардеец, не поворачивая головы, выпалил:
– Тысяча четыреста пятьдесят.
– Ладно. – сдержался на этот раз председатель комиссии. – Подскочите к деревенской окраине – и зарядите в сарай фугасным. Только, чтобы максимум – со второго!
Катуков не успел закончить – столь не понравившийся экипаж уже был в машине. Танк рванул, и почти бесшумно (что удивительно для грохочущих «Т-34»), промчался мимо отцов-командиров, которые чуть папиросами не подавились. Возлюбленная сержанта Крюка намертво приклеилась к сидению. В глупых глазах буренки застыл непередаваемый ужас. Она напрасно страдала – вцепившийся в рычаги Найденов ее попросту не замечал. Проскочив между двумя «виллисами» (и не задев их!) на глазах изумленной комиссии, «тридцатьчетверка» развернула башню – и далекий сарай сложился как карточный домик. Но не таков был Иван Иваныч, чтобы успокоиться – на полном газу «экспериментальный» влепил в одно и то же место три фугаса подряд (Бердыев, играючи, один за другим досылал снаряды). Еще разлетались осколки и комья, еще только-только докатился грохот последнего разрыва, а Иван Иваныч развернулся и в метре от проглотивших слюну полковников осадил машину. Пыль побелила сапоги штабных щеголей. Катуков так и застыл с папироской – а лейтенант-механик уже по пояс высовывался из люка.
– «Белый Тигр». – хрипло сказал Иван Иваныч. – «Белый Тигр»!
И, окончательно поразив генерала, который был опытным охотником, как-то настороженно, совсем по-волчьи принюхался.
В штабе готовившегося к прорыву на Бобруйск Первого Танкового[24] Ваньке уточнили задачу.
«Тигр» появился в районе Вольховиц – Облатки, опять-таки каким-то невероятным образом сумев просочиться в глубину обороны. Вопрос, как немцу удалось сделать рейд в условиях полного бездорожья, загнал разведку корпуса в безнадежный тупик – на месте прорыва лежали болота, которые окружала вековая сосна. Однако следы сверхтяжелых гусениц остались на лесной дороге по эту сторону трясины. Созданная монстром просека впечатляла; деревья, в обхват толщиной, были разбиты вдребезги. Логово представляло собой почти трехметровую по глубине яму – чудовищная сила мотора позволила развернуться на месте, вывернув корни и дерн. Упавшие березы и сосны довершили маскировку. Все поле перед засадой было покрыто почерневшими «тридцатьчетверками». Многие машины пытались уйти – башни валялись перед разбитыми корпусами – ударяющие сзади снаряды их попросту скидывали. Двадцать три «коробки» выгорели дотла. Еще четырнадцати требовался ремонт. Когда Ваньку доставили к месту побоища, «смерш» работал полным ходом. На краю леса желтела песком могила с целой горой танкошлемов. Гарь и запах резины пропитали и поле, и лес.
Приставленный к Черепу разведчик Федотов, фронтовой майор, внешне расслабленный, но готовый в любой момент играючи перегрызть человеку горло (неоднократно бывая в немецких тылах, самолично, хорошо отработанным движением «финки» он отправил к праотцам чуть ли не целую роту), хмуро наблюдал за тем, как обгоревший лейтеха затрясся при виде десятков железных останков.
Разведчик вынужден был следовать за сумасшедшим. Тот, оглядываясь по сторонам, постоянно опускаясь на землю и что-то вынюхивая, растирал пальцами земляные комья. Порой он садился на край злосчастной дороги и разговаривал сам с собой. Внешне невозмутимый охранник вышагивал следом, словно журавль, постегивая прутиком по голенищу и тихо костеря Найденова – при всем своем безрассудстве скелет запретил курить. Между тем, трофейная пачка в нагрудном кармане чистенькой гимнастерки майора пахла ядреным качественным табаком. Разведчик Федотов невольно глотал слюну, а Найденов, вновь обращаясь к полю, по которому раскидались сгоревшие танки, принюхивался, бормотал – и текли его слезы.
Начштаба Первого танкового полковник Барятинский рассматривал Ваньку не с меньшим пессимизмом.
– Мы нашли перешеек между болотами – доложил разведчик, подкрепляя уверенность картами. – Танк мог прорваться только таким путем. Затем в этом месте устроил засаду… Хотя – озадаченно добавил Федотов, подобно многим другим сбитый с толку поистине мифическими возможностями «Белого Тигра». – Непонятно, как ему все-таки удалось не завязнуть.
Полковник уныло взглянул на танкиста. Он неплохо знал Катукова, а еще лучше – маршала Жукова (тот несколько раз уже наведался в корпус). Нужно было что-то делать с присланной «тридцатьчетверкой», и ее, мягко говоря, странным командиром, который, вместо того, чтобы обретаться сейчас в самом глубоком госпитале ерзал напротив. Начштаба заскреб затылок. По всему фронту и на участке Первого скопились массы людей и техники. Барятинский отдавал себе отчет в невиданной неразберихе, которая развернется сразу же после артподготовки. Все машины корпуса, а, затем, и целых четырех танковых армий, будут брошены в бой. В радиусе пятисот километров, в бесконечных лесах и болотах закрутится гигантская мясорубка. Ловить Призрак в условиях столь грандиозного побоища, значит, копаться в стоге сена в поисках даже не иглы, а хлебной крошки.
– Если верить разведке, «тигр» убрался к своим? – вновь поднял он майора.
Снисходительно покосившись на беспокойного Ваньку, разведчик кивнул. (В то время, когда Найденов прислушивался и принюхивался, зоркий Федотов времени не терял, определив место разворота танка и явные следы его отхода. Сомнений не оставалось – нашкодив, «Тигр» каким-то неведомым образом перелетел обратно).
Конечно, возможности удивительного монстра ни в какие ворота не лезли, но, поразмыслив, Барятинский все же принял решение – лейтеху отправить в немецкий тыл, наведя гать при помощи партизан и роты саперов: – и придать экипажу уже изучившего местность майора. Пусть ищут там. Полковник отдавал себе полный отчет в нелепости подобного – разумеется, чудовища давно уже и след простыл – но вынужден был хоть как-то отреагировать.
Когда офицеры поднялись с лавок, а именно: донельзя усталый «смершевец», разозленный подобным исходом дела разведчик-майор, капитан-сапер, которому в течение нескольких часов вместе со своими подчиненными, предстояло проделать поистине адову работенку по пояс в зловонной жиже (главным проклятием являлось не сколько болото, сколько чудовищные комары), а так же связист, картограф и даже специально присланный авиатор-корректировщик, Ванька Смерть подал потусторонний надтреснутый голос.
Все уставились на обгоревшую спичку.
– Он здесь. – сообщил Иван Иваныч.
Федотов, профессионал, который собаку съел на разведке, с безмолвной мольбой оглянулся на Барятинского. А Череп нес уже явную околесицу.
Едва не поперхнувшийся Федотов продолжал есть глазами начальника. Майор не сомневался – с больным разберутся: вызовут санинструктора, дадут успокоительного, отправят в тыл, сделают что угодно. Но вот только он, потомственный казак и профессиональный пластун, раз и навсегда будет избавлен от невесть как свалившейся на его голову напасти. То обстоятельство, что в отличие от скромных наград майора, впалая грудь Ивана Иваныча представляла собой иконостас, роли не играло: лейтенант нуждался в немедленной госпитализации. Поэтому с глубоким удовлетворением разведчик выслушивал бред, который явно набирал обороты – Иван Иваныч утверждал, более того, со всей, присущей буйно помешанным, горячностью настаивал на том, что танк никуда не ушел – Он затаился.
– «Тем лучше. – радостно думал Федотов. – Дурака уберут, а я займусь своими делами…»
Однако, уже через полчаса, трясясь на броне «экспериментальной», рычагами которой с упоением ворочал ненавистный танкист, казак предался самым мрачным размышлениям. Барятинский не только приказал следовать за лейтенантом, но и распорядился выделить из корпусного резерва два поворотливых «Валентайна»,[25] а так же, похожий на игрушку, юркий бронетранспортерчик, на котором смонтировали внушительных размеров рацию. В то время, когда все дороги были забиты дышащими в затылок друг другу самоходками, «тридцатьчетверками», «ИСами», «катюшами», «виллисами», «студебекерами» и артиллерийскими тягачами, маленькая колонна, окутываясь сизыми выхлопами и провожаемая недоуменными взглядами, катилась по обочинам в тыл. Чуть было не слетевший на одном из поворотов майор, тем не менее, наотрез отказался залезать в башню, не смотря на неоднократные приглашения. Гвардеец Крюк только плечами пожимал. Сам он, высунувшись по пояс и попирая сапогами сиденье, цепко держался за командирский люк. Бердыев не обращая внимания на присутствие старшего по званию, расположился впереди, оседлав шаровую пулеметную установку и, удерживая подмышкой термос, время от времени глотал спирт, как воду.
По прибытию на место побоища (на поле по прежнему чернели остовы танков), разведчик вынужденно признал; в голове ненормального свил себе гнездо пусть фантастический, но все же план. Так, радистам было приказано спрятаться в самом густом еловом подлеске. Череп лично провел оба «Валентайна» по уже проделанной «тигром» просеке, чем заслужил при всей своей несомненной странности невольное восхищение механиков той и другой машины (проскочить подобный бурелом для таких «коробок» не представлялось возможным, однако Иван Иваныч сделал это играючи). Затем, прислушиваясь и прикладываясь ухом к броне, распорядился повернуть танки кормой к болоту. После того, как Найденовым тщательно были проверены прицелы, углы возвышения орудий и механизмы башенных поворотов, юродивый настоял на самой тщательной маскировке; в ход пошли еловый лапник, хворост и даже кора.
Во время этого действа майор с самым мрачным видом скучал на ближайшем пеньке. Нельзя сказать, что вояка рвался на фронт – тем более, накануне явного кровавого дела, но сидя (совершенно бесполезно) посреди болот и дремучего леса, боевой разведчик окончательно понял – здесь он совершенно не нужен. Объяснять скелету дикость затеи не представлялось возможным. Майору оставалось только досмаливать последнюю пачку и бесцельно болтаться взад-вперед до наступления темноты – тем более, гулявшее, казалось, по одному и тому же месту в течение всего этого длительного и дурацкого дня, июньское солнце, неожиданно забежало за сосны. Не успел свет исчезнуть, с болот, подобно «юнкерсам», поднялись тучи торжествующего гнуса, от которого не спасал даже самый едкий, махорочный дым. Забившиеся в «Валентайны» танкисты поначалу занервничали, но после того, как Федотов за спиной новоявленного начальника объяснил ребятам, что сторожить им здесь совершенно некого, задремали на своих местах. Радисты «игрушки» оказались в отчаянном положении – кузов ее был открыт. К двум часам ночи кровососы совершенно осатанели. Бравый экипаж самого Найденова спасался брезентом – наводчик и пьяный якут, закутавшись в него с головой, одни из всей команды, безмятежно похрапывали. Сама «экспериментальная» в темноте ничем не отличалась от искалеченных собратьев; ко всему привычный майор, который сутками мог сидеть по горло в болотной воде или в удушливых ямах (на коже от укусов места живого не было), дремал, прислонившись к ее «ленивцу». Бодрствовал лишь Иван Иваныч – он первым вскочил, когда на западе по горизонту распахнулось нехорошее зарево. Повскакали и остальные – а ветер уже щекотал носы несравненным запахом орудийной гари. Разбуженный лес загудел, заметались и исчезли какие-то полуночные птицы, даже зуд комаров растворился. Все ходило ходуном в течение часа, затем тот же услужливый ветер доставил до команды Найденова торжествующий рев: операция началась. Ухо Ивана Иваныча сразу уловило столь знакомые интонации перекликающихся друг с другом танковых голосов. В нарастающем возбужденном хоре машин раздавались первые предсмертные крики тонущих «тридцатьчетверок». Остальные «коробки», неуверенно ощупывая траками проложенные поверх трясин бревенчатые тропы, пробивались к спасительному песку соснового бора. Их перекличку перебивал бабий визг подлетающих мин и «болванок». Танковый шторм нарастал: не смотря на километры, отделявшие Ваньку Смерть от захлебывающихся напряжением «Т-34», «ИСов», «Шерманов», «Черчиллей», «Грантов», и многочисленных самоходок, всей своей лоскутной кожей, всеми ее порами, всей своей сутью он ощущал, и слышал их зов. Его ноздри (вернее, все, что от них осталось), трепетали, словно у лошади. Он весь превратился в слух.
К вечеру гул покатился к Бобруйску – там творилось невообразимое: тысячи «Т-34» рыскали по лесам, артиллерия и штурмовики, висевшие над мостами и шоссе, превращали дивизии панцерваффе в труху. Первые пленные побрели на восток, хотя редко кто добирался до пересыльных пунктов – партизаны кишмя кишели. Белорусский прорыв был пиршеством победителей, которые не забыли собственный кровавый исход с этих пространств трупным летом 41-го года. И сейчас вкусившие сладость мести «тридцатьчетверки» на полном ходу проскакивали мимо так и не зарытых с тех пор солдатских костей и брошенных «Т-26», сквозь разбитые корпуса которых уже прорастала трава. Густые колонны немцев унавоживали землю теперь уже своими останками. Пушки накрывали залпами истерзанные эсэсовские полки, в огненных «мешках» корчились и бились десятки тысяч. Над Днепром и Березиной закручивались спиралью, как смерчи, гигантские облака из крови, пыли и пороха, и, высоко в небесах смешивались с грозовыми.
Иван Иваныч, оставшись в тылу со всей своей изъеденной гнусом командой, неизвестно чего ожидал и неизвестно чего хотел. К исходу второго дня все уже недоумевали, почему полковнику пришло в голову отправить их в подчинение к сумасшедшему. Одни только Крюк с Бердыевым не скрывали радости. Еще бы, они отсыпались и отъедались, вместо того, чтобы в поту и копоти трястись сейчас по просекам, в любую минуту ожидая «болванку» под башню.
К третьему вечеру гул наступления стал еще более приглушенным. Поужинавшие «вторым фронтом»[26] танкисты, залезая в свои прикрытые «Валентайны», с тоской думали еще об одной комариной ночи, а Иван Иваныч сделался вовсе нервным.
В пять часов утра – именно тогда озверевший от бессмысленности майор поднес к глазам циферблат трофейных часов – чуткий, словно собака, Иван Иваныч бросился к лесу. Он услышал, как тонкие голоса двух «канадцев» заглушило дыхание зверя. «Белый Тигр» наконец-то выдал себя. Для остальных, в том числе и для нелюбопытного майора, лес был наполнен зудением – но «Валентайны» уже всполошились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Но и те, кому посчастливилось выскочить, без колебаний могли записать себя в смертники: «коробки» бросались в атаку до полного истребления. Так что рано или поздно вспыхивал синим пламенем каждый, волей-неволей оказавшийся за рычагами или возле орудия. Каждый – но только не Иван Иваныч!
Эшелон наконец-то прибыл. Несколько дней танк прятали в глухой белорусской деревне, пока нагрянувший Катуков не осмотрел «эксперименталку». Ознакомившись с глушителями и катками, командир Первой Танковой неожиданно схватился за десантный поручень. В отличие от Ивана Иваныча и безмятежного Бердыева, гвардеец Крюк был ни жив, ни мертв: на сидении радиста затаилась, не решаясь вздохнуть, смазливая местная бабенка. Но на счастье сержанта, генерал не полез вовнутрь.
«Моя-твоя – моя не понимай», похмельный, мятый, словно пустой мешок, мог и не отвечать на вопрос принюхавшегося инспектора. Вид Черепа – сбитый почти на затылок танкошлем, оскалившиеся зубы, лицо, на которое едва хватало кожи, и возбужденно-радостный взгляд – самого Катукова и его окружение также не вдохновил.
Найденов, Крюк и Бердыев переминались с ноги на ногу, пока отошедшие в сторону полковники вполголоса совещались с главой комиссии.
– Михаил Ефимович, может, разогнать эту шарашкину контору? – выражая общее мнение, обратился к именитому танкисту один из подчиненных. – Лейтенант, по-моему, явно «того»…
– Сейчас посмотрим! – перестал скрывать свою злость генерал. – Командир и наводчик – сюда!
Гвардеец сержант на полусогнутых первым подбежал к высоким чинам. Сгоревшее лицо Ваньки Черепа по прежнему не выражало ничего, кроме безумия – и от этого было еще более ужасным.
– Сарай видите? Вон там, на горушке? Сколько до него?
– Полтора километра! – даже не взглянув, доложил Крюк.
– Так уж и полтора! – рассвирепел Катуков.
Гвардеец, не поворачивая головы, выпалил:
– Тысяча четыреста пятьдесят.
– Ладно. – сдержался на этот раз председатель комиссии. – Подскочите к деревенской окраине – и зарядите в сарай фугасным. Только, чтобы максимум – со второго!
Катуков не успел закончить – столь не понравившийся экипаж уже был в машине. Танк рванул, и почти бесшумно (что удивительно для грохочущих «Т-34»), промчался мимо отцов-командиров, которые чуть папиросами не подавились. Возлюбленная сержанта Крюка намертво приклеилась к сидению. В глупых глазах буренки застыл непередаваемый ужас. Она напрасно страдала – вцепившийся в рычаги Найденов ее попросту не замечал. Проскочив между двумя «виллисами» (и не задев их!) на глазах изумленной комиссии, «тридцатьчетверка» развернула башню – и далекий сарай сложился как карточный домик. Но не таков был Иван Иваныч, чтобы успокоиться – на полном газу «экспериментальный» влепил в одно и то же место три фугаса подряд (Бердыев, играючи, один за другим досылал снаряды). Еще разлетались осколки и комья, еще только-только докатился грохот последнего разрыва, а Иван Иваныч развернулся и в метре от проглотивших слюну полковников осадил машину. Пыль побелила сапоги штабных щеголей. Катуков так и застыл с папироской – а лейтенант-механик уже по пояс высовывался из люка.
– «Белый Тигр». – хрипло сказал Иван Иваныч. – «Белый Тигр»!
И, окончательно поразив генерала, который был опытным охотником, как-то настороженно, совсем по-волчьи принюхался.
В штабе готовившегося к прорыву на Бобруйск Первого Танкового[24] Ваньке уточнили задачу.
«Тигр» появился в районе Вольховиц – Облатки, опять-таки каким-то невероятным образом сумев просочиться в глубину обороны. Вопрос, как немцу удалось сделать рейд в условиях полного бездорожья, загнал разведку корпуса в безнадежный тупик – на месте прорыва лежали болота, которые окружала вековая сосна. Однако следы сверхтяжелых гусениц остались на лесной дороге по эту сторону трясины. Созданная монстром просека впечатляла; деревья, в обхват толщиной, были разбиты вдребезги. Логово представляло собой почти трехметровую по глубине яму – чудовищная сила мотора позволила развернуться на месте, вывернув корни и дерн. Упавшие березы и сосны довершили маскировку. Все поле перед засадой было покрыто почерневшими «тридцатьчетверками». Многие машины пытались уйти – башни валялись перед разбитыми корпусами – ударяющие сзади снаряды их попросту скидывали. Двадцать три «коробки» выгорели дотла. Еще четырнадцати требовался ремонт. Когда Ваньку доставили к месту побоища, «смерш» работал полным ходом. На краю леса желтела песком могила с целой горой танкошлемов. Гарь и запах резины пропитали и поле, и лес.
Приставленный к Черепу разведчик Федотов, фронтовой майор, внешне расслабленный, но готовый в любой момент играючи перегрызть человеку горло (неоднократно бывая в немецких тылах, самолично, хорошо отработанным движением «финки» он отправил к праотцам чуть ли не целую роту), хмуро наблюдал за тем, как обгоревший лейтеха затрясся при виде десятков железных останков.
Разведчик вынужден был следовать за сумасшедшим. Тот, оглядываясь по сторонам, постоянно опускаясь на землю и что-то вынюхивая, растирал пальцами земляные комья. Порой он садился на край злосчастной дороги и разговаривал сам с собой. Внешне невозмутимый охранник вышагивал следом, словно журавль, постегивая прутиком по голенищу и тихо костеря Найденова – при всем своем безрассудстве скелет запретил курить. Между тем, трофейная пачка в нагрудном кармане чистенькой гимнастерки майора пахла ядреным качественным табаком. Разведчик Федотов невольно глотал слюну, а Найденов, вновь обращаясь к полю, по которому раскидались сгоревшие танки, принюхивался, бормотал – и текли его слезы.
Начштаба Первого танкового полковник Барятинский рассматривал Ваньку не с меньшим пессимизмом.
– Мы нашли перешеек между болотами – доложил разведчик, подкрепляя уверенность картами. – Танк мог прорваться только таким путем. Затем в этом месте устроил засаду… Хотя – озадаченно добавил Федотов, подобно многим другим сбитый с толку поистине мифическими возможностями «Белого Тигра». – Непонятно, как ему все-таки удалось не завязнуть.
Полковник уныло взглянул на танкиста. Он неплохо знал Катукова, а еще лучше – маршала Жукова (тот несколько раз уже наведался в корпус). Нужно было что-то делать с присланной «тридцатьчетверкой», и ее, мягко говоря, странным командиром, который, вместо того, чтобы обретаться сейчас в самом глубоком госпитале ерзал напротив. Начштаба заскреб затылок. По всему фронту и на участке Первого скопились массы людей и техники. Барятинский отдавал себе отчет в невиданной неразберихе, которая развернется сразу же после артподготовки. Все машины корпуса, а, затем, и целых четырех танковых армий, будут брошены в бой. В радиусе пятисот километров, в бесконечных лесах и болотах закрутится гигантская мясорубка. Ловить Призрак в условиях столь грандиозного побоища, значит, копаться в стоге сена в поисках даже не иглы, а хлебной крошки.
– Если верить разведке, «тигр» убрался к своим? – вновь поднял он майора.
Снисходительно покосившись на беспокойного Ваньку, разведчик кивнул. (В то время, когда Найденов прислушивался и принюхивался, зоркий Федотов времени не терял, определив место разворота танка и явные следы его отхода. Сомнений не оставалось – нашкодив, «Тигр» каким-то неведомым образом перелетел обратно).
Конечно, возможности удивительного монстра ни в какие ворота не лезли, но, поразмыслив, Барятинский все же принял решение – лейтеху отправить в немецкий тыл, наведя гать при помощи партизан и роты саперов: – и придать экипажу уже изучившего местность майора. Пусть ищут там. Полковник отдавал себе полный отчет в нелепости подобного – разумеется, чудовища давно уже и след простыл – но вынужден был хоть как-то отреагировать.
Когда офицеры поднялись с лавок, а именно: донельзя усталый «смершевец», разозленный подобным исходом дела разведчик-майор, капитан-сапер, которому в течение нескольких часов вместе со своими подчиненными, предстояло проделать поистине адову работенку по пояс в зловонной жиже (главным проклятием являлось не сколько болото, сколько чудовищные комары), а так же связист, картограф и даже специально присланный авиатор-корректировщик, Ванька Смерть подал потусторонний надтреснутый голос.
Все уставились на обгоревшую спичку.
– Он здесь. – сообщил Иван Иваныч.
Федотов, профессионал, который собаку съел на разведке, с безмолвной мольбой оглянулся на Барятинского. А Череп нес уже явную околесицу.
Едва не поперхнувшийся Федотов продолжал есть глазами начальника. Майор не сомневался – с больным разберутся: вызовут санинструктора, дадут успокоительного, отправят в тыл, сделают что угодно. Но вот только он, потомственный казак и профессиональный пластун, раз и навсегда будет избавлен от невесть как свалившейся на его голову напасти. То обстоятельство, что в отличие от скромных наград майора, впалая грудь Ивана Иваныча представляла собой иконостас, роли не играло: лейтенант нуждался в немедленной госпитализации. Поэтому с глубоким удовлетворением разведчик выслушивал бред, который явно набирал обороты – Иван Иваныч утверждал, более того, со всей, присущей буйно помешанным, горячностью настаивал на том, что танк никуда не ушел – Он затаился.
– «Тем лучше. – радостно думал Федотов. – Дурака уберут, а я займусь своими делами…»
Однако, уже через полчаса, трясясь на броне «экспериментальной», рычагами которой с упоением ворочал ненавистный танкист, казак предался самым мрачным размышлениям. Барятинский не только приказал следовать за лейтенантом, но и распорядился выделить из корпусного резерва два поворотливых «Валентайна»,[25] а так же, похожий на игрушку, юркий бронетранспортерчик, на котором смонтировали внушительных размеров рацию. В то время, когда все дороги были забиты дышащими в затылок друг другу самоходками, «тридцатьчетверками», «ИСами», «катюшами», «виллисами», «студебекерами» и артиллерийскими тягачами, маленькая колонна, окутываясь сизыми выхлопами и провожаемая недоуменными взглядами, катилась по обочинам в тыл. Чуть было не слетевший на одном из поворотов майор, тем не менее, наотрез отказался залезать в башню, не смотря на неоднократные приглашения. Гвардеец Крюк только плечами пожимал. Сам он, высунувшись по пояс и попирая сапогами сиденье, цепко держался за командирский люк. Бердыев не обращая внимания на присутствие старшего по званию, расположился впереди, оседлав шаровую пулеметную установку и, удерживая подмышкой термос, время от времени глотал спирт, как воду.
По прибытию на место побоища (на поле по прежнему чернели остовы танков), разведчик вынужденно признал; в голове ненормального свил себе гнездо пусть фантастический, но все же план. Так, радистам было приказано спрятаться в самом густом еловом подлеске. Череп лично провел оба «Валентайна» по уже проделанной «тигром» просеке, чем заслужил при всей своей несомненной странности невольное восхищение механиков той и другой машины (проскочить подобный бурелом для таких «коробок» не представлялось возможным, однако Иван Иваныч сделал это играючи). Затем, прислушиваясь и прикладываясь ухом к броне, распорядился повернуть танки кормой к болоту. После того, как Найденовым тщательно были проверены прицелы, углы возвышения орудий и механизмы башенных поворотов, юродивый настоял на самой тщательной маскировке; в ход пошли еловый лапник, хворост и даже кора.
Во время этого действа майор с самым мрачным видом скучал на ближайшем пеньке. Нельзя сказать, что вояка рвался на фронт – тем более, накануне явного кровавого дела, но сидя (совершенно бесполезно) посреди болот и дремучего леса, боевой разведчик окончательно понял – здесь он совершенно не нужен. Объяснять скелету дикость затеи не представлялось возможным. Майору оставалось только досмаливать последнюю пачку и бесцельно болтаться взад-вперед до наступления темноты – тем более, гулявшее, казалось, по одному и тому же месту в течение всего этого длительного и дурацкого дня, июньское солнце, неожиданно забежало за сосны. Не успел свет исчезнуть, с болот, подобно «юнкерсам», поднялись тучи торжествующего гнуса, от которого не спасал даже самый едкий, махорочный дым. Забившиеся в «Валентайны» танкисты поначалу занервничали, но после того, как Федотов за спиной новоявленного начальника объяснил ребятам, что сторожить им здесь совершенно некого, задремали на своих местах. Радисты «игрушки» оказались в отчаянном положении – кузов ее был открыт. К двум часам ночи кровососы совершенно осатанели. Бравый экипаж самого Найденова спасался брезентом – наводчик и пьяный якут, закутавшись в него с головой, одни из всей команды, безмятежно похрапывали. Сама «экспериментальная» в темноте ничем не отличалась от искалеченных собратьев; ко всему привычный майор, который сутками мог сидеть по горло в болотной воде или в удушливых ямах (на коже от укусов места живого не было), дремал, прислонившись к ее «ленивцу». Бодрствовал лишь Иван Иваныч – он первым вскочил, когда на западе по горизонту распахнулось нехорошее зарево. Повскакали и остальные – а ветер уже щекотал носы несравненным запахом орудийной гари. Разбуженный лес загудел, заметались и исчезли какие-то полуночные птицы, даже зуд комаров растворился. Все ходило ходуном в течение часа, затем тот же услужливый ветер доставил до команды Найденова торжествующий рев: операция началась. Ухо Ивана Иваныча сразу уловило столь знакомые интонации перекликающихся друг с другом танковых голосов. В нарастающем возбужденном хоре машин раздавались первые предсмертные крики тонущих «тридцатьчетверок». Остальные «коробки», неуверенно ощупывая траками проложенные поверх трясин бревенчатые тропы, пробивались к спасительному песку соснового бора. Их перекличку перебивал бабий визг подлетающих мин и «болванок». Танковый шторм нарастал: не смотря на километры, отделявшие Ваньку Смерть от захлебывающихся напряжением «Т-34», «ИСов», «Шерманов», «Черчиллей», «Грантов», и многочисленных самоходок, всей своей лоскутной кожей, всеми ее порами, всей своей сутью он ощущал, и слышал их зов. Его ноздри (вернее, все, что от них осталось), трепетали, словно у лошади. Он весь превратился в слух.
К вечеру гул покатился к Бобруйску – там творилось невообразимое: тысячи «Т-34» рыскали по лесам, артиллерия и штурмовики, висевшие над мостами и шоссе, превращали дивизии панцерваффе в труху. Первые пленные побрели на восток, хотя редко кто добирался до пересыльных пунктов – партизаны кишмя кишели. Белорусский прорыв был пиршеством победителей, которые не забыли собственный кровавый исход с этих пространств трупным летом 41-го года. И сейчас вкусившие сладость мести «тридцатьчетверки» на полном ходу проскакивали мимо так и не зарытых с тех пор солдатских костей и брошенных «Т-26», сквозь разбитые корпуса которых уже прорастала трава. Густые колонны немцев унавоживали землю теперь уже своими останками. Пушки накрывали залпами истерзанные эсэсовские полки, в огненных «мешках» корчились и бились десятки тысяч. Над Днепром и Березиной закручивались спиралью, как смерчи, гигантские облака из крови, пыли и пороха, и, высоко в небесах смешивались с грозовыми.
Иван Иваныч, оставшись в тылу со всей своей изъеденной гнусом командой, неизвестно чего ожидал и неизвестно чего хотел. К исходу второго дня все уже недоумевали, почему полковнику пришло в голову отправить их в подчинение к сумасшедшему. Одни только Крюк с Бердыевым не скрывали радости. Еще бы, они отсыпались и отъедались, вместо того, чтобы в поту и копоти трястись сейчас по просекам, в любую минуту ожидая «болванку» под башню.
К третьему вечеру гул наступления стал еще более приглушенным. Поужинавшие «вторым фронтом»[26] танкисты, залезая в свои прикрытые «Валентайны», с тоской думали еще об одной комариной ночи, а Иван Иваныч сделался вовсе нервным.
В пять часов утра – именно тогда озверевший от бессмысленности майор поднес к глазам циферблат трофейных часов – чуткий, словно собака, Иван Иваныч бросился к лесу. Он услышал, как тонкие голоса двух «канадцев» заглушило дыхание зверя. «Белый Тигр» наконец-то выдал себя. Для остальных, в том числе и для нелюбопытного майора, лес был наполнен зудением – но «Валентайны» уже всполошились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16