Светлана Борминская
Люблю. Ненавижу. Люблю

Год спустя

– Он невкусный, помажьте его медом… или горчицей. И дайте вилочку!.. – крикнула она вслед.
– Да, детка, – он хладнокровно фыркнул, застегнул брюки и быстро пошел на кухню.
Она нахмурилась, глядя на его спину и макушку с торчащим хохолком.
Она нахмурилась, чтобы засмеяться, пока он не видит…

Год назад

Усталая улица…
Усталый дом, усталое небо и усталый дед с эстонским лицом смотрят ей вслед. Тотальные тучи закрыли город навсегда, но они все равно улетят.
«И мое счастье снова отыщет меня и сядет на мою руку, как уставший воробей. Я это знаю…»
* * *
– Целую твои пальчики, – сказал он мне двадцать лет назад и поцеловал каждый пальчик из моих двадцати. Я подумала и вышла за него замуж.
Слова на меня действуют, как на некоторых дам деньги, я слушаю их и говорю в ответ.
Ну и что, что наша жизнь была не из одних лишь нежных поцелуев, но, когда однажды он не пришел домой, я поняла – меня любили. Меня любили так, как любят немногих на этой чертовой земле!.. Я была счастлива двадцать лет из своей жизни.
Плохое слово – «была»…
И неважно, что вначале я была женой старшего лейтенанта на Новой Земле, потом капитаншей в Благовещенске, и лишь через десять лет мы перекочевали в Эстонию со всем своим нехитрым и смешным скарбом.
Мой муж стал «полполковника», и обитали мы в небольшой квартирке по соседству с семьями других офицеров в старом доме без лифта и с лестницами с палисандровыми перилами. Эти перила в доме для командного состава нашего гарнизона – в самом сердце Эстонии городке Тапа – я помню до сих пор.
А потом Горбачева перетасовали на Ельцина, и Эстония стала заграничной штучкой, и… погнали уже нас – в Россию. Но мы остались. Нам некуда было ехать.
Нам некуда было ехать – мы прожили слишком долго в кирпичном доме рядом с парком. На краю кладбища, там, где осыпается песчаная земля, был похоронен наш сын. Он почти не болел… Он сгорел так же быстро, как горит тонкая восковая свеча пред аналоем. Последствия работы мужа на Новой Земле – разводили руками врачи все десять лет его жизни. Нам некуда было ехать, хотя почти всем людям на земле некуда ехать – если их начинают гнать.
Мне бабушка говорила – счастье перелетает от человека к человеку, ведь счастье – перелетная птица.
«Или бабочка с крылышками – с цветка на цветок?… Да, бабуль?» – выдумывала я.
«Или бабочка, – соглашалась бабушка. – Ты отгадала, Сашка!»
«Я должна быть – как цветок? – воображала я, хлопая юбкой перед зеркалом. – Да, ба?»
«Ты и есть цветок – я тебя вырастила», – хвалилась бабушка.
«Значит, мое счастье скоро прилетит?» – смеялась я.
«Да, оно уже летит к тебе, Шурочка».
Мое счастье прилетело, осталось на двадцать лет и не улетало от меня.
Илья…
Я не могу сказать, что мы бедствовали, когда муж перестал ходить на службу в штаб гарнизона. Мы продолжали жить, почти как и жили, – я работала в муниципальной больнице, а Илья форсировал работу бригады строителей из знакомых офицеров и прапорщиков. Тех, из кого не вышло бизнесменов и кого хоть что-то держало здесь – в маленьком городке постороннего государства, на сухой песчаной земле.
Когда я хочу вспомнить что-то, память мне подсовывает не те воспоминания.
Допустим, я помню, как стою перед зеркалом, надув губы и сузив глаза, и повторяю: «Я очень коварная… Очень! Очччень!.. Оочччченннь!»
Когда я вспоминаю, как тебя не стало, я начинаю тихо улыбаться и петь что-нибудь голосом Патрисии Каас, чтобы не умереть с горя. С горя не умирают, скажете вы. Еще как умирают!.. Я не умерла лишь потому, что меня некому хоронить здесь, в Эстонии. Чужие люди не в счет. Они не хоронят, они – закапывают. Я не хочу быть закопанной эстонцами на их эстонской земле! Я поживу, пока смогу. Пока земля меня терпит, конечно.
Тем вечером муж шел по улице и на пересечении Глинки и Айвазовского оступился с тротуара, минивэн его почти и не задел, так – толкнул по касательной, и муж неудачно упал. Настолько неудачно, что, не приходя в сознание, Илья скончался в приемном покое больницы – той самой, в которой я работала секретарем главного врача.
Все произошло в мгновение ока. Никто не был виноват. Или был?…
Или все-таки не был?! Как вы считаете?… Для меня это очень важно!!!
Я не могла ходить мимо морга, в котором Илья лежал до похорон, пока не были соблюдены все формальности, оформлены документы и прекращено дело – «за отсутствием состава преступления». Я не ходила мимо – ведь мимо своей жизни нельзя ходить?
Ну, как вы считаете – скажите же, наконец?…

Шаги

Я похоронила Илью и на следующее утро вышла на работу. Но мое место было уже занято – одиннадцать дней, которые я не смогла работать рядом с телом мужа, не служили серьезным оправданием прогула.
Я все поняла, и меня это не возмутило и не обидело, какие уж тут обиды, если его теперь уже нет, причем совсем… Я вернулась к себе домой и перестала выходить на улицу, к людям. Целый месяц или два?… Я не помню, сколько именно, хотя это можно восстановить по календарю. Сейчас я достану календарь, и мы с вами посчитаем дни с неделями. Не хотите? Ну и правильно.
В один не очень прекрасный день мне позвонили, я открыла дверь и заслонилась от вошедших рукой – мои глаза отвадились от яркого света. И когда меня вывели на улицу, я увидела – наступила прекрасная осень! Отменная эстонская осень!.. С нежно-оранжевыми листиками дуба и пихтовыми пластичными колючечками на тротуарной синеве брусчатки.
Мне некого винить в том, что я не платила два месяца за двухкомнатную квартиру в старом доме рядом с городской ратушей. По решению муниципального суда меня на следующий день переселили в казарму гарнизона, в которой когда-то при царе Горохе служил мой муж – Илья Станиславович Котов. Временное общежитие для потерявших свою жизнь… Все наши вещи, нажитые за двадцать лет, были перевезены и втиснуты в комнату, по которой я ходила взад и вперед целую вечность… Или неделю?
Я не помню, чтобы я что-нибудь ела – те три месяца после смерти Ильи. Я пила одну лишь воду… Вкусная прозрачная вода из-под крана. Помню, я все никак не могла напиться ею, и мне совсем не хотелось есть. У меня ничего не болело – ни голова, ни ноги. У меня лишь невыносимо тянуло сердце… Я сходила с ума от тоски по человеку, которого уже нет на земле!
Наверное, я перестала тогда быть существом вообще, а уж на женщину была похожа не более чем столетняя старуха – на раскрашенную нимфетку с ветерком в голове. Локомотив любви и смерти проехал по мне всеми своими колесами, не оставив ничего, кроме пустоты и сильного нежелания жить…

Посмотрите, что случилось

Была зима, когда я вдруг стала вспоминать, что невозможно жить одной лишь горестью, а счастье – перелетная птица!!!
Человек в равной пропорции заполнен умом и глупостью. Вы не знали про это?…
Дарю.
Может быть, поэтому я снова захотела жить?…
За одну ночь я напрочь забыла, как была счастлива с Ильей когда-то и как мне было бедственно – последние четыре месяца без него. Я даже не распаковала ничего из нажитых нами вещей – неподъемные тюки лежали по углам среди кухонных шкафов, пропыленных стульев и ящиков с посудой.
В любой компьютерной программе есть замечательная рекомендация. Она звучит на удивление просто: «Отключите эту опцию, если она не нужна вам на данный момент».
И я отключила опцию саморазрушения. Или, может быть, она отключилась сама?
– Я запрещаю тебе жить горем!.. Я запрещаю тебе жить воспоминаньями! – все утро повторяла я на разные голоса, а днем отправилась устраиваться на работу.
Жаль, что перед этим ответственным выходом в свет я забыла поглядеться в зеркало. Меня не взяли даже перебирать грязные овощи на задворках городского рынка.

Меня зовут Сандрин

КАЦ – это «кот» не по-русски.
Меня зовут Саша.
Александра Ивановна Котова.
Я пришла в тот первый свой день обратно в казарму и наконец посмотрела на себя в зеркало, отерев его от пыли.
– Здравствуй, Сандрин, – сказала я себе и – начала убираться. Потом заварила чай и с удовольствием съела кусок хлеба.
Только через неделю я вновь решилась испытать судьбу. Я выглядела уже значительно лучше и не шарахалась от людей. Я на них взирала, то с любопытством, то – без оного.
Меня снова никуда не взяли, хотя претендовала я всего лишь на два завидных места – помощницы мастера в салоне-парикмахерской и официантки на раздаче в кафе на шумном автовокзале.
При том, что я надела все лучшее, что имела, по правде говоря – я не смогла ответить с ходу на несколько пустячных вопросов, которые мне задали сперва в кафе, потом в салоне.
Я забыла, что меня зовут Александра Ивановна Котова. Не то чтобы совсем забыла. Но навскидку я ответить не смогла – ни там, ни сям.
Я мучилась, куксилась, мялась – наверное, со стороны напоминая весьма смирную сумасшедшую. Но дело-то в том, что я просто была уже не Александрой Ивановной, а кем-то другим.
Мысленно я называла себя – Сандрин Кац, но опасалась, что мне не поверят… Хотя однажды меня так называл один человек – из прошлого счастья, но… В документах – синим по серому – КОТОВА, а я говорю всем – Кац!
Наверное, мне очень хотелось зачеркнуть себя – прежнюю. Я и правда начала становиться другой. У меня почти не осталось крови после всего пережитого, и косточки в скелете стали мягче. Я почему-то не считала себя человеком. Я была – Сандрин Кац.

Помощь от лукавого

А вечером ко мне в комнату зашла Колпастикова, а вместе с нею – серый грязный кабысдох.
– Ну, Сашка, пришла в себя, да?… – спросила Колпастикова, комендантша общежития, разглядывая меня, как кондуктор рваный стольник. Я ее знала еще с прошлых времен и обрадовалась. Кабысдох, пришедший с ней, сел у порога и зевнул.
– А разве я уходила? – чтобы не молчать, бодро спросила я и подмигнула, да так, что чуть не свернула шею. – Присаживайся.
– Не то слово, Сашка. – Колпастикова села на подоконник и стала разглядывать наваленные узлы с вещами и коробки с посудой. Кабысдох лег у порога и, вздохнув, закрыл глаза.
– Да?
– Да! Ну, ты как? Надумала чего? – быстро сыпала вопросами комендантша. – А?…
– Пока нет – на работу не берут! – ответила я так же бодро. – Тебе никто не требуется?
– Найдешь! – убежденно сказала Колпастикова и вышла, напоследок снова взглянув на меня. За ней выбежал серый кабысдох, громко стуча когтями по выскобленному полу.
– Не получается, Колпастикова, – еще через неделю пожаловалась я.
– Деньги-то есть?… – Комендантша сидела в своем кабинете на первом этаже и резалась в карты с обветшалым компьютером.
– Есть пока, – вздохнула я.
– Пойдем к Растаману… Возьми с гулькин нос денег, – выключила компьютер Колпастикова и, подумав, добавила: – Спросим, что и как тебе делать…
– А кто это? Что за зверь?…
– А ты не слышала?… Он предугадал падение «Боинга», – комендантша сунула мне в руку пожелтевший листок местной газеты.
– Да ты что?! – Я кивнула и подождала, пока она закроет дверь.
Пока мы шли по коридору, Колпастикова придирчиво оглядывала меня.
– Ты жрешь чего-нибудь? – наконец спросила она.
– Жру, – лаконично ответила я.
– Жрет она, – недовольно протянула Колпастикова. – Мощи живые… А чего жрешь, скажи?
– Чего – чего?– не поняла я, разозлившись на толстую, как слониха, комендантшу. Впрочем, двигалась она на удивление легко, и, в конце-то концов, есть немало мужчин, которые без ума от женщин, похожих на тумбы. Я просто удивляюсь на них…
– Жрешь-то чего? – не унималась комендантша, у которой, видимо, были чрезвычайно трепетные отношения с едой.
– Ну, все подряд. – Я принципиально не стала перечислять нехитрый набор продуктов, которыми отоваривалась на рынке.
Мы миновали ржавую гарнизонную дверь и пошли вдоль парка к частным домам и мимо них – к двум пятиэтажкам – тоже для лиц, потерявших в последние годы свое приличное жилье.
На веревках хлопало чистое белье, с утра подморозило, и я совсем замерзла.
– Значит, он прорицатель? – спросила я, потому что устала молчать.
Колпастикова курила как паровоз и ответила не сразу.
– Он? Растаман!.. Человек ищущий… Менял веру несколько раз… Был каббалистом, кришнаитом, ездил в Вест-Индию, теперь он – протестант, – выдала пространную тираду Колпастикова и перевела дух. – Он разговаривает с духами, понимает язык зверей, птиц и змей… Спросим у него, как тебе быть дальше… Сама-то ты, как я поняла, ни хрена не можешь разобраться?… Да? – уточнила она. – Или можешь?
У меня подкосились ноги: я чуть не села на землю, представив дьявола-протестанта, у которого иду просить консультации – как мне жить дальше?
– Пойдем, он не страшный, – кивнула и наступила мне на ногу Колпастикова. – Извини, я нечаянно!
– Нет, – твердо сказала я.
– О, божечки!.. – Колпастикова подождала меня с полминуты, покрутила пальцем у виска и вошла в ближний подъезд тусклого до помрачения, самого ближнего к нам дома.
Я долго глядела на припорошенные снегом деревья, на застывшую черную реку вдалеке и, повздыхав от нахлынувших мыслей и воспоминаний, неторопливо зашла в тот же подъезд.
Четыре крашеные двери, третья была закрыта совсем неплотно. Я заглянула в нее и увидела тумбообразный зад комендантши, она оживленно шепталась с лежавшим на кровати человеком… Я кашлянула.
– Иди сюда, – поманила меня Колпастикова. – Саш!.. Иди давай!
Я подошла. То, что я увидела, капельку меня изумило.
– Он – гуру, – с придыханием сказала Колпастикова, перед тем как оставить нас тет-а-тет.
– Твоя божественная сущность нарушена – от тебя осталась только половина человека! – Я не успела и рта раскрыть, как он сказал это, даже не сняв одеяла с головы. Потом медленно повернулся и скинул одеяло прямо на пол…
На кровати лежал большой негр с белыми пятками и внимательно смотрел на меня взглядом много бродившей незлой собаки.
– Что ты хочешь больше всего? – на чистейшем русском спросил он.
– Чтобы грусть оставила меня, – шепотом попросила я. – Беда прямо с этой грустью…
– Тебя оставит твоя грусть, – подумав, сказал негр.
– Как? – не поверила я. – И скоро?…
– Скажи себе: я-а-а! хочу-у-у! при-и-из!.. Повторяй! – показал кипенные зубы Растаман.
– Какой еще приз? – высунула голову из кухни Колпастикова.
Растаман махнул рукой:
– Повторяй: я хо-чу-у-у-у при-и-и-изззз!..
– Я хочуууууу приииииз, – по-идиотски вытянув губы, кивнула я. – И что теперь будет, а?
– Ты должна сильно захотеть – неважно что, хорошее или плохое, – Растаман громко шмыгнул носом и добавил: – Но и это – не главное!
– Но лучше хорошее загадывай, – посоветовала Колпастикова из кухни; она курила там. – Хотя плохое, будем справедливы, чаще сбывается, – со вздохом уточнила она.
– И желание этой ерунды вытащит тебя! – добавил негр и щелкнул пальцами.
– А если я возжелаю не ерунду? – подумав, спросила я.
– Тем лучше, – шепотом сказал Растаман. – Желай на здоровье!.. Желай. А что ты хочешь, Александра? – вдруг спросил он. – Любви?…
– То есть как?… – пискляво заикнулась я.
– Ты, чтобы жить, должна найти новую любовь, не обязательно – к другому человеку, – облизнул губы Растаман и повторил очень сексуально: – Любовь!..
– Я не могу любить. – Я поднялась и, шатаясь, пошла к двери, из-за которой шел пар, похожий на дымовую завесу. Похоже, Колпастикова что-то вознамерилась варить.
– Ты должна найти того, кто отнял жизнь твоего Ильи, и спросить – как тебе жить дальше! – прогудел Растаман. – Поняла, да?…
– И он… мне ответит? – Мне стало смешно, и я обернулась. – Серьезно шутите?…
– Он ответит – за все, – усмехнулся Растаман, быстро затянувшись вонючей сигаретой. – Не сомневайся!..
Я поразилась его самоуверенности, равной его наглости.
– Ну ладно… Все, что мог, – я для тебя сделал. Целоваться будем? Как хочешь, тогда – пока-пока, – зевнул негр и почесал пятку.
Как загипнотизированная, я вытащила деньги и, не считая, положила их на грудь Растамана, обтянутую желтым застиранным свитером. И вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Колпастикова не появилась ни через пять минут, ни через двадцать, и я пошла к гарнизонному общежитию, представляя, как стонет в объятиях Растамана огромная комендантша. Ветер дул мне в спину, и я почти бежала. Похоже, я даже слегка летела над землей.
«ЛОДЫРЬ» – было написано мелом на заборе, который я миновала. Очень кривыми буквами.
– Лодырь, – громко повторила я и добавила удрученно: – Самый обыкновенный и настоящий!
На подъеме дороги я оглянулась – в двух окнах Растамана зажегся и мигал холодный фиолетовый огонек.
1 2 3 4