Брысь! Брысь!
И просто расцвела в свои пятьдесят лет, как большая садовая роза «Эль-Негра».
И в тот момент, когда Альбина кидалась подушкой в «Панасоник», а Лабрадор Нельсон, кося одним глазом на своего Слепого Поводыря, набирал на компьютере текст этого романа, стараясь не стучать когтями по клавиатуре, великолепная Татьяна лежала после банкета по случаю вручения лит. премии в объятиях одного молодого редактора, и тот, ухитряясь не колоть Таню своими усами, шептал ей в ушко:
– Я ваш навеки!.. Пишите, Таня, пишите!
Фотография на стене глядела на них грустными, все понимающими глазами Лили Марлен.
В общем, жизнь, бабье счастье и неувядающая красота – три эти легкомысленные феи – вдруг улыбнулись Достоевской так широко, что она, будучи женщиной умной и не только, вдруг начала искать мягкой тяжелой ручкой что-нибудь эдакое деревянное, чтобы постучать по нему на предмет «как бы не сглазить», и, не найдя в обозримой близости ни одной мало-мальски стоящей деревяшки, постучала редактору по лбу, чем обрадовала того несказанно!
«Бьет – значит, любит! Какая страстная женщина!» – закрыл от наслаждения глаза очень большой редактор и…
Лабрадор вздохнул, посмотрел на своего спящего на теплом диване поводыря, отключил ноутбук и пошел на кухню готовить ужин.
– Пельмешки! П-е-л-ь-м-е-ш-к-и! Пельмешки! – подвывал Лабрадор, зажигая плиту и наливая большой ковшик воды. – Соль! Где соль? – гавкнул он, не найдя соли.
– В магазин сходи, – напомнил псу поводырь сквозь сон и, не проснувшись, снова захрапел.
На землю упала ночь. Нельсон, прикончив на пару с хозяином ковш пельменей, вышел на балкон. С третьего этажа «сталинки» обзор был достаточно обширен. Только что включили два прожектора, и лучи внахлест освещали все подступы к трем огромным старым домам, полное отсутствие людей на тротуаре и во дворе. Шелестели деревья, белая луна неподвижно таращилась на Нельсона. Лабрадор не любил луны. Ему хотелось повыть на нее, но, опасаясь трепки ушей на сон грядущий, умный пес заглушил в себе вечную тоску собак к пению.
– Я дико доволен, что на свете, кроме меня, есть еще один одаренный писатель! – гулко, как из колодца, раздались снизу слова.
Пес вытаращил глаза, отпрянул, потом все-таки глянул вниз, просунув морду сквозь решетку балкона.
С тротуара его разглядывал черный как уголь человек. Пес обнажил клыки и зарычал! И рычал, пока не узнал. Это был Бомж.
Пес и человек обменялись понимающими взглядами разумных страдальцев, и Лабрадор, раздумав спать, поплелся к компьютеру, на котором высвечивался чат «Косточка и собачка», а Бомж похромал к трансформаторной будке, в которой текла его жизнь в летнее время года.
«Местная достопримечательность. Пусть сам про себя рассказывает…»
Бомж
Страна летит в пропасть. Я про Россию…
И. Л. Брежнев
– Девчонки! Де-воч-ки! Я здесь!!! – обычно, помыв себя в реке, кричал бомж Илья Леонидович всем особам не мужского полу, мирно гуляющим вдоль поймы.
– Ну и где же ты?! – откликнулась как-то прохожая мимо старушка с повадками ведьмы. – Не виии-жууу! Где?!
Бомж Илья Леонидович лег в камыш и стал ждать, что будет дальше.
– И нет никого?! Чего звал-то-о-о? – бормотала про себя эта охочая до приключений старая мегера.
– А что? Вот захочу и найду себе Дарь Иванну, – просушивая выстиранные джинсы и теплый пиджак, грозно помечтал Илья Леонидович и начал дремать.
Бомж жил здесь в детстве, а квартиру потерял в Москве. Детствоааааа…
Детство!
Он знал этот подъезд, как вы знаете свой, всех жильцов поименно, угадывая остатки былого гламура хотя бы в той колченогой старухе с ридикюлем, который она волокла по земле.
Он радовался, что никто не узнает его. Был душевно рад.
Ведь бомжи и привидения – одного поля ягоды. Так считают многие, отворачиваясь от чужой изнанки и немытости. Зря. Может, это тот или та, кого ты потерял когда-то и ждал, и вот он пришел, а ты не узнал его, а это он – все тот же человек; он смотрит, а ты не видишь.
* * *
– Жоско тут, – выбираясь поутру из будки, как краб из-под камня, разминал затекшие косточки и тянул их к солнцу Илья Леонидович.
– А ты перину купи, – высунув нос из окна, советовала интеллигентному бомжу бывшая торговая работница Кузькина.
– Мать, – обычно звал ее Илья Леонидович.
– Я тебе не мать, твою мать! – ругалась в форточку бывшая работник прилавка Кузькина Ирина Касымовна.
– Тогда – сестра, – благодушно поправлялся Илья Леонидович.
– Ах ты-ы-ы! – пряталась в кухонную сень возмущенная ласковым словом баба Ира. – Я тебе неровня! Штаны подбери!
– Где? – в поисках дармовых штанов вглядывался Илья Леонидович.
Но было утро, штанов или еще какой целой одежды в пределах видимости не валялось, и надо было пытаться жить дальше. Ведь раз тебя родили на свет, нужно обязательно жить и не спрашивать – зачем именно здесь и для какого рожна, собственно, течет именно ваша жизнь, и какой-нибудь человек застывает в изумлении – зачем он жив? для кого? Ведь никто его не любит, и сам он тоже никого.
В детстве любили очень недолго, совсем чуть-чуть, но так сильно, что помнится до сих пор.
Ну, как дедушка Николай первый пупырчатый огурчик размером с мизинец сорвал с грядки и положил тебе в рот. Горько-сладкий огурчик.
«Мальчик мой, – сказал дедушка Николай. – Мальчик золотой мой».
И пошел на ночь глядя обходить дом и сад и тихо крестить стороны света, чтобы никто-никто-никто в темную ночь не смог войти через воздушные кресты дедушкиных молитв.
Звали Бомжа на редкость красиво – Брежнев Илья Леонидович. Но своего однофамильца он напоминал разве только дикцией. И то не ради лавров пародиста, а по лишению зубов в тот незапамятный день, который помнил сам и о котором рассказывал друзьям: как выселяли его из квартиры за неуплату «света с газом»…
– Ну да-а?..
– А я не нанимался правду говорить. – В чем-то был прав Илья Леонидович, произнося эту фразу.
– Брехло!
– Бобик брешет, – доставал алюминиевый портсигар из штанов Илья Леонидович и закуривал, делал восьмую затяжку и, скажу я вам, был человеком. Иной бомж почестней будет иного банкира, не говоря уж о всяких там…
Илья Леонидович, да будет вам известно, имел очень маленькие полузажмуренные глазки, лысую макушку, весьма пушистую по бокам и затылку, узкие плечи и некоторую согнутость в хребте по причине последних неприветливых для него лет, когда спать приходилось не там, где хочется, а откуда не гонят.
– Бомжи – люди, – отходя ко сну и покушав, чего нашел, бурчал свободный во всех отношениях Илья.
Лабрадор почесал за ухом и решил, что про всех жильцов второго подъезда писать – никаких лап не хватит, вот еще про Ниночку Ивановну напишет, женщина уж очень хорошая, а про остальных узнаете по ходу разворота событий, сцен и прочей мелодраматической сущности этого романа.
Нина Ивановна
Это было столько раз!
Кто-то скребся. Или – нет, я не слышала ничего, но пугалась! Замирая и вооружившись тесаком, шла проверять!
И всегда входная дверь оказывалась открытой… отжатой… сломанной…
И – никого.
Я трясущимися руками закрывала ее и вспоминала: «Может, я забыла запереть? Может, я?! Сама? Сумки там мешали.
Но – не могла. При моем-то страхе, при том, какой я педантичный псих по запиранию собственных замков.
Может – бомж? Бывший муж? Или сосед, от которого за километр несло кислятиной?»
Октябрик спал, накрывшись двумя одеялами, и шумно фыркал во сне.
Нина Ивановна кое-как прикрыла отжатую дверь, выглянула на лестницу, потрогала эмалевый номер своей квартиры «56», он держался крепко на эпоксидке, и не решилась до утра спать, вслушиваясь в шаги… Уже утром спустилась и дошла до ЖЭУ. Слесарь Чигиринский выслушал ее и, медленно соображая, успокоил:
– Иди замок покупай, купишь – доложишь, за тысячу не бери, бери за девятьсот. После обеда поставлю. Сто долларов в час. Согласна?
– За что? – начала смеяться Нина Ивановна.
– За вредность, – поднял одно веко слесарь. И опустил.
– За чью?
– Много говоришь… – заскучал слесарь. – А сколько у тебя есть?
– Сто рублей, – продолжала нервно хихикать Нина Ивановна.
Чигиринский молча взглянул на Сидорову и стал усиленно думать:
– Ладно, иди замок покупай, будешь мне должна…
«В кого я превратилась?» – отходя от подвала, в котором царствовал Генрих Чигиринский, легко подумала Нина Ивановна и, стуча каблуками, пошла к рынку покупать новый замок.
Сидоровы плюс Гильзаби
В каждом городе, селе, деревне есть семьи, в которых, кажется, счастье находит свой дом. Они красивы. Им везет. Молодые – прекрасны, старики не ходят согбенной тенью, медленно дыша от пенсии к пенсии. Они живут, а не выживают, как большинство россиян.
В Полежаевске таких семей, может быть, сто… Я не буду перечислять эти семьи с первой по девяносто девятую, если позволите. Спаси вас бог. Я расскажу только про одну, максимум – про две.
Сидоровы еще с незапамятных времен, каковыми назову сталинские, служили в городских структурах власти. В райцентре в те годы такими структурами были горком с исполкомом и карательные органы – милиция, суд и прокуратура.
Не буду вдаваться в очень дремучие подробности, но Нина Ивановна как раз и была внучкой и дочкой Сидоровых – местной знати советского розлива. У Ниночки Ивановны из родных остался брат на шесть лет моложе ее, и в то время, когда я отстукиваю этот рассказ (Лабрадор откинулся в кресле и помахал затекшей лапой), брату Ниночки было тридцать лет. Ровно.
Урод
У Нины Ивановны и ее брата Антона было счастливое детство. Обычные воспоминания – жара, земляничный луг, островерхая дача в пойме глубокой реки и еще – солнце, дикий мороз, дорога и холод от земли, Ниночку везут на санках, и она засыпает…
До сих пор квартира Нины Ивановны выглядела еще очень красивой, хотя запах бедности уже витал где-то на уровне ног и даже глаз. Крупные серые цветы на шершавых французских обоях. Комнаты – серая, желтая и фиолетовая… Тишина, только треск из комнаты Октябрика. Мальчик что-то ломает.
Это было разорение одной отдельно взятой семьи. И необратимость его в глазах равнодушных или сгорающих от любопытства соседей еще до сих пор пугала, как хвост чудовищной кометы, летящей из глубин космоса прямо к Земле.
История банальна.
Отец Нины Ивановны, когда дети выросли, красиво ушел из семьи. Уехал в Москву, оставив все, что нажил, – квартиру на шестом этаже, дом в пойме и даже «Морган», который ко времени этого рассказа уже сгнил. Еще были живы дед с бабкой, и в их квартире на первом этаже благоухали запахи кофе и имбиря. Мама Нины Ивановны, в отличие от многих брошенных женщин, не наложила на себя руки и не начала пить, распродавая по дешевке богемский хрусталь и шифоновые занавески.
Нет. Рано поседевшая, с нежным румянцем, подтянутая, как все не очень счастливые бабы (толстеют-то, как известно, от покоя и наличия мужа), она с молодецкой энергией, тряхнув красивой стрижкой, бросилась выдавать дочку замуж, чтобы насладиться воспитанием внуков, и одновременно тянула изо всех сил вялого Антошку на золотую медаль.
Ниночке было тогда двадцать лет, она заканчивала институт, мама работала городским нотариусом, и за ней ухаживал ее непосредственный начальник. Отец в Москве тоже вроде женился и процветал. Эти подробности уже стерлись из памяти за давностью лет.
Обычно в семьях с достатком родители исподволь знакомят своих чад с чадами своего круга. Так заведено.
Общие интересы, схожий быт, традиционный взгляд на людей пожиже как на быдло. Нет, конечно, об этом почти не говорят, но именно «почти». Говорят! Поверьте старой бабке. (Лабрадор задумался, вправе ли он сравнивать себя, то есть собаку, со старой бабкой, решил, что – вполне, и застучал по клавиатуре с удвоенной энергией.)
Как-то так выходит, нет, скорее получается, но в известных и обеспеченных семьях, не важно, Москва это или таежный райцентр, вырастает – урод.
Нет, наружность-то у «урода» очень даже привлекательная: высок, хорош как бог, остроумен, смешлив, образован, но…
Жесток, циничен, хитер, ловок до того, что, пока не погубит половину городка, никто и ухом не ведет, что он – злодей. Полдюжины человек за его «дела» в колониях сроки отбывает, но – никого это не волнует (кроме, конечно, их родителей и невест).
И даже когда через семь лет и три года весь калейдоскоп его преступлений наконец складывается в остросюжетный триллер, то… никого из колоний уже не выпустят. Сажают-то легко, а вот выпустить – выходит, дураки были, что посадили, а у нас дураков, как известно, днем с огнем не сыщешь. Туда – да, а оттуда – нет. Тем более кто-то уже умер, кому-то осталось всего год досидеть, а двое так озлобились, будучи посажены почти безвинными, что выйдут теперь самыми натуральными упырями. Нет, пусть уж лучше там пока побудут, посидят, подумают…
К чему я завел эту песню? (Лабрадор поводил мутными глазами, упал на пол и заснул, а утром проснулся и…)
Хочу досказать.
Энергичная мама таки выдала дочь замуж. Как раз за сына своего начальника. Случилась пышная свадьба. Невеста в белом, жених в черно-белом. Папа невесты приехал из Москвы, весь расфуфыренный и чужой. И хоть подарил дочке жемчуга на ушки, на пальчики и на шейку, но быстро уехал, улыбаясь чужими глазами.
Семью полежаевских антикваров и нотариусов Гильзаби в городе знали. Ниночка Сидорова стала Гильзаби. Удача?!
Муж был постарше Ниночки и уже однажды был женат и даже разведен. Ошибки молодости и неопытного секса, как бубнили сват со сватьей в ухо маме. Ну и что! Какие-то смешные алименты – двадцать пять процентов.
Красота и должность мужа дочери – не последняя в прокуратуре, а также перспективы и волнения, связанные с началом жизни молодой семьи…
Пес задумался.
Так вот, Нина Ивановна ко времени свадьбы окончила институт и ждала ребенка (эти молодые такие торопливые). Ожидалась двойня, но родился все-таки один мальчик – Октябрик, и родился он в октябре…
У мужа были обтекаемое лицо и глаза цвета снисходительности, Ниночка его обожала, как обычно молодые женщины любят своих красивых мужей.
Октябрик был поздний, Ниночка переносила его почти месяц. Он словно не хотел появляться на свет – мальчик-даун.
Пока ребенок мал, такое не очень заметно, и молодая семья просуществовала почти пять лет, потом Гильзаби-муж очень элегантно оставил двадцатипятилетнюю Ниночку и ушел по-английски, не прощаясь. Вечером сказал-проскрипел: «А что же ты хотела, Нина?» Что хотела Нина, раскрывшая было рот, слушать не стал, закрыв ее рот своим. Была ночь любви, а утром Гильзаби-мужа уже не было.
Выяснилось, что в первом браке в свое время тоже родился мальчик и с той же лишней хромосомой, но… все это уже не имело значения. Ведь машины времени тогда еще не было, не то что сейчас.
И именно это – а не разруха собственной семьи – сразило маму Нины Ивановны наповал.
Люди, считающие себя избранными, отчего-то с трудом переносят обман. Обычный-то человек, сталкивающийся с обманом по тридцать раз на дню, почешет щеку, зажмурится, отмахнется и живет себе дальше, только треск идет.
А вот «избранные», у которых все вроде получше, чем у других, словно в отместку имеют некоторую хрупкость в организме, которая у обычных христиан фактически твердая и несгибаемая, как кирза (эта самая «хрупкость»).
В общем, когда мальчик Октябрь подрос и ему исполнилось десять лет, ни бабушки, ни прабабушки с прадедушкой у него уже не было. Нина Ивановна работать постоянно не могла по причине ребенка-непоседы и по совету отца начала сдавать квартиру на первом этаже, ту, в которой когда-то жили ее дед и бабушка… И когда-то, давным-давно, пахло обжигающим бразильским кофе и маковками.
К тому времени иссякла хоть какая-то помощь от отца Октябрика. Он даже сел в тюрьму, но очень ненадолго, потому что был из разряда тех неприкасаемых, которые могут творить с другими людьми что им заблагорассудится, но сами никогда за это не несут никакого ответа.
Лабрадор задумался…
Он дважды видел таких людей и после этих встреч не мог спать целые сутки. «Они – ДИАВОЛЫ», – подумал и написал Лабрадор и стер!.. целых шесть страниц…
Там описывались история, злое ремесло, черты характера и многие фактические недобрые дела нотариуса и антиквара Гильзаби и его сына. Но пес, вспомнив ЧТО-ТО, настолько очумел, что трусовато поджал хвост и метнулся к дивану, чтобы его погладил по ушам и успокоил Слепой Поводырь, и – не решился вам рассказать все подробности про мужа Нины Ивановны.
Не смог, не сумел, уж простите пса.
Нельсон задумался – какая она, Нина Ивановна, в свои тридцать шесть лет?
1 2 3 4
И просто расцвела в свои пятьдесят лет, как большая садовая роза «Эль-Негра».
И в тот момент, когда Альбина кидалась подушкой в «Панасоник», а Лабрадор Нельсон, кося одним глазом на своего Слепого Поводыря, набирал на компьютере текст этого романа, стараясь не стучать когтями по клавиатуре, великолепная Татьяна лежала после банкета по случаю вручения лит. премии в объятиях одного молодого редактора, и тот, ухитряясь не колоть Таню своими усами, шептал ей в ушко:
– Я ваш навеки!.. Пишите, Таня, пишите!
Фотография на стене глядела на них грустными, все понимающими глазами Лили Марлен.
В общем, жизнь, бабье счастье и неувядающая красота – три эти легкомысленные феи – вдруг улыбнулись Достоевской так широко, что она, будучи женщиной умной и не только, вдруг начала искать мягкой тяжелой ручкой что-нибудь эдакое деревянное, чтобы постучать по нему на предмет «как бы не сглазить», и, не найдя в обозримой близости ни одной мало-мальски стоящей деревяшки, постучала редактору по лбу, чем обрадовала того несказанно!
«Бьет – значит, любит! Какая страстная женщина!» – закрыл от наслаждения глаза очень большой редактор и…
Лабрадор вздохнул, посмотрел на своего спящего на теплом диване поводыря, отключил ноутбук и пошел на кухню готовить ужин.
– Пельмешки! П-е-л-ь-м-е-ш-к-и! Пельмешки! – подвывал Лабрадор, зажигая плиту и наливая большой ковшик воды. – Соль! Где соль? – гавкнул он, не найдя соли.
– В магазин сходи, – напомнил псу поводырь сквозь сон и, не проснувшись, снова захрапел.
На землю упала ночь. Нельсон, прикончив на пару с хозяином ковш пельменей, вышел на балкон. С третьего этажа «сталинки» обзор был достаточно обширен. Только что включили два прожектора, и лучи внахлест освещали все подступы к трем огромным старым домам, полное отсутствие людей на тротуаре и во дворе. Шелестели деревья, белая луна неподвижно таращилась на Нельсона. Лабрадор не любил луны. Ему хотелось повыть на нее, но, опасаясь трепки ушей на сон грядущий, умный пес заглушил в себе вечную тоску собак к пению.
– Я дико доволен, что на свете, кроме меня, есть еще один одаренный писатель! – гулко, как из колодца, раздались снизу слова.
Пес вытаращил глаза, отпрянул, потом все-таки глянул вниз, просунув морду сквозь решетку балкона.
С тротуара его разглядывал черный как уголь человек. Пес обнажил клыки и зарычал! И рычал, пока не узнал. Это был Бомж.
Пес и человек обменялись понимающими взглядами разумных страдальцев, и Лабрадор, раздумав спать, поплелся к компьютеру, на котором высвечивался чат «Косточка и собачка», а Бомж похромал к трансформаторной будке, в которой текла его жизнь в летнее время года.
«Местная достопримечательность. Пусть сам про себя рассказывает…»
Бомж
Страна летит в пропасть. Я про Россию…
И. Л. Брежнев
– Девчонки! Де-воч-ки! Я здесь!!! – обычно, помыв себя в реке, кричал бомж Илья Леонидович всем особам не мужского полу, мирно гуляющим вдоль поймы.
– Ну и где же ты?! – откликнулась как-то прохожая мимо старушка с повадками ведьмы. – Не виии-жууу! Где?!
Бомж Илья Леонидович лег в камыш и стал ждать, что будет дальше.
– И нет никого?! Чего звал-то-о-о? – бормотала про себя эта охочая до приключений старая мегера.
– А что? Вот захочу и найду себе Дарь Иванну, – просушивая выстиранные джинсы и теплый пиджак, грозно помечтал Илья Леонидович и начал дремать.
Бомж жил здесь в детстве, а квартиру потерял в Москве. Детствоааааа…
Детство!
Он знал этот подъезд, как вы знаете свой, всех жильцов поименно, угадывая остатки былого гламура хотя бы в той колченогой старухе с ридикюлем, который она волокла по земле.
Он радовался, что никто не узнает его. Был душевно рад.
Ведь бомжи и привидения – одного поля ягоды. Так считают многие, отворачиваясь от чужой изнанки и немытости. Зря. Может, это тот или та, кого ты потерял когда-то и ждал, и вот он пришел, а ты не узнал его, а это он – все тот же человек; он смотрит, а ты не видишь.
* * *
– Жоско тут, – выбираясь поутру из будки, как краб из-под камня, разминал затекшие косточки и тянул их к солнцу Илья Леонидович.
– А ты перину купи, – высунув нос из окна, советовала интеллигентному бомжу бывшая торговая работница Кузькина.
– Мать, – обычно звал ее Илья Леонидович.
– Я тебе не мать, твою мать! – ругалась в форточку бывшая работник прилавка Кузькина Ирина Касымовна.
– Тогда – сестра, – благодушно поправлялся Илья Леонидович.
– Ах ты-ы-ы! – пряталась в кухонную сень возмущенная ласковым словом баба Ира. – Я тебе неровня! Штаны подбери!
– Где? – в поисках дармовых штанов вглядывался Илья Леонидович.
Но было утро, штанов или еще какой целой одежды в пределах видимости не валялось, и надо было пытаться жить дальше. Ведь раз тебя родили на свет, нужно обязательно жить и не спрашивать – зачем именно здесь и для какого рожна, собственно, течет именно ваша жизнь, и какой-нибудь человек застывает в изумлении – зачем он жив? для кого? Ведь никто его не любит, и сам он тоже никого.
В детстве любили очень недолго, совсем чуть-чуть, но так сильно, что помнится до сих пор.
Ну, как дедушка Николай первый пупырчатый огурчик размером с мизинец сорвал с грядки и положил тебе в рот. Горько-сладкий огурчик.
«Мальчик мой, – сказал дедушка Николай. – Мальчик золотой мой».
И пошел на ночь глядя обходить дом и сад и тихо крестить стороны света, чтобы никто-никто-никто в темную ночь не смог войти через воздушные кресты дедушкиных молитв.
Звали Бомжа на редкость красиво – Брежнев Илья Леонидович. Но своего однофамильца он напоминал разве только дикцией. И то не ради лавров пародиста, а по лишению зубов в тот незапамятный день, который помнил сам и о котором рассказывал друзьям: как выселяли его из квартиры за неуплату «света с газом»…
– Ну да-а?..
– А я не нанимался правду говорить. – В чем-то был прав Илья Леонидович, произнося эту фразу.
– Брехло!
– Бобик брешет, – доставал алюминиевый портсигар из штанов Илья Леонидович и закуривал, делал восьмую затяжку и, скажу я вам, был человеком. Иной бомж почестней будет иного банкира, не говоря уж о всяких там…
Илья Леонидович, да будет вам известно, имел очень маленькие полузажмуренные глазки, лысую макушку, весьма пушистую по бокам и затылку, узкие плечи и некоторую согнутость в хребте по причине последних неприветливых для него лет, когда спать приходилось не там, где хочется, а откуда не гонят.
– Бомжи – люди, – отходя ко сну и покушав, чего нашел, бурчал свободный во всех отношениях Илья.
Лабрадор почесал за ухом и решил, что про всех жильцов второго подъезда писать – никаких лап не хватит, вот еще про Ниночку Ивановну напишет, женщина уж очень хорошая, а про остальных узнаете по ходу разворота событий, сцен и прочей мелодраматической сущности этого романа.
Нина Ивановна
Это было столько раз!
Кто-то скребся. Или – нет, я не слышала ничего, но пугалась! Замирая и вооружившись тесаком, шла проверять!
И всегда входная дверь оказывалась открытой… отжатой… сломанной…
И – никого.
Я трясущимися руками закрывала ее и вспоминала: «Может, я забыла запереть? Может, я?! Сама? Сумки там мешали.
Но – не могла. При моем-то страхе, при том, какой я педантичный псих по запиранию собственных замков.
Может – бомж? Бывший муж? Или сосед, от которого за километр несло кислятиной?»
Октябрик спал, накрывшись двумя одеялами, и шумно фыркал во сне.
Нина Ивановна кое-как прикрыла отжатую дверь, выглянула на лестницу, потрогала эмалевый номер своей квартиры «56», он держался крепко на эпоксидке, и не решилась до утра спать, вслушиваясь в шаги… Уже утром спустилась и дошла до ЖЭУ. Слесарь Чигиринский выслушал ее и, медленно соображая, успокоил:
– Иди замок покупай, купишь – доложишь, за тысячу не бери, бери за девятьсот. После обеда поставлю. Сто долларов в час. Согласна?
– За что? – начала смеяться Нина Ивановна.
– За вредность, – поднял одно веко слесарь. И опустил.
– За чью?
– Много говоришь… – заскучал слесарь. – А сколько у тебя есть?
– Сто рублей, – продолжала нервно хихикать Нина Ивановна.
Чигиринский молча взглянул на Сидорову и стал усиленно думать:
– Ладно, иди замок покупай, будешь мне должна…
«В кого я превратилась?» – отходя от подвала, в котором царствовал Генрих Чигиринский, легко подумала Нина Ивановна и, стуча каблуками, пошла к рынку покупать новый замок.
Сидоровы плюс Гильзаби
В каждом городе, селе, деревне есть семьи, в которых, кажется, счастье находит свой дом. Они красивы. Им везет. Молодые – прекрасны, старики не ходят согбенной тенью, медленно дыша от пенсии к пенсии. Они живут, а не выживают, как большинство россиян.
В Полежаевске таких семей, может быть, сто… Я не буду перечислять эти семьи с первой по девяносто девятую, если позволите. Спаси вас бог. Я расскажу только про одну, максимум – про две.
Сидоровы еще с незапамятных времен, каковыми назову сталинские, служили в городских структурах власти. В райцентре в те годы такими структурами были горком с исполкомом и карательные органы – милиция, суд и прокуратура.
Не буду вдаваться в очень дремучие подробности, но Нина Ивановна как раз и была внучкой и дочкой Сидоровых – местной знати советского розлива. У Ниночки Ивановны из родных остался брат на шесть лет моложе ее, и в то время, когда я отстукиваю этот рассказ (Лабрадор откинулся в кресле и помахал затекшей лапой), брату Ниночки было тридцать лет. Ровно.
Урод
У Нины Ивановны и ее брата Антона было счастливое детство. Обычные воспоминания – жара, земляничный луг, островерхая дача в пойме глубокой реки и еще – солнце, дикий мороз, дорога и холод от земли, Ниночку везут на санках, и она засыпает…
До сих пор квартира Нины Ивановны выглядела еще очень красивой, хотя запах бедности уже витал где-то на уровне ног и даже глаз. Крупные серые цветы на шершавых французских обоях. Комнаты – серая, желтая и фиолетовая… Тишина, только треск из комнаты Октябрика. Мальчик что-то ломает.
Это было разорение одной отдельно взятой семьи. И необратимость его в глазах равнодушных или сгорающих от любопытства соседей еще до сих пор пугала, как хвост чудовищной кометы, летящей из глубин космоса прямо к Земле.
История банальна.
Отец Нины Ивановны, когда дети выросли, красиво ушел из семьи. Уехал в Москву, оставив все, что нажил, – квартиру на шестом этаже, дом в пойме и даже «Морган», который ко времени этого рассказа уже сгнил. Еще были живы дед с бабкой, и в их квартире на первом этаже благоухали запахи кофе и имбиря. Мама Нины Ивановны, в отличие от многих брошенных женщин, не наложила на себя руки и не начала пить, распродавая по дешевке богемский хрусталь и шифоновые занавески.
Нет. Рано поседевшая, с нежным румянцем, подтянутая, как все не очень счастливые бабы (толстеют-то, как известно, от покоя и наличия мужа), она с молодецкой энергией, тряхнув красивой стрижкой, бросилась выдавать дочку замуж, чтобы насладиться воспитанием внуков, и одновременно тянула изо всех сил вялого Антошку на золотую медаль.
Ниночке было тогда двадцать лет, она заканчивала институт, мама работала городским нотариусом, и за ней ухаживал ее непосредственный начальник. Отец в Москве тоже вроде женился и процветал. Эти подробности уже стерлись из памяти за давностью лет.
Обычно в семьях с достатком родители исподволь знакомят своих чад с чадами своего круга. Так заведено.
Общие интересы, схожий быт, традиционный взгляд на людей пожиже как на быдло. Нет, конечно, об этом почти не говорят, но именно «почти». Говорят! Поверьте старой бабке. (Лабрадор задумался, вправе ли он сравнивать себя, то есть собаку, со старой бабкой, решил, что – вполне, и застучал по клавиатуре с удвоенной энергией.)
Как-то так выходит, нет, скорее получается, но в известных и обеспеченных семьях, не важно, Москва это или таежный райцентр, вырастает – урод.
Нет, наружность-то у «урода» очень даже привлекательная: высок, хорош как бог, остроумен, смешлив, образован, но…
Жесток, циничен, хитер, ловок до того, что, пока не погубит половину городка, никто и ухом не ведет, что он – злодей. Полдюжины человек за его «дела» в колониях сроки отбывает, но – никого это не волнует (кроме, конечно, их родителей и невест).
И даже когда через семь лет и три года весь калейдоскоп его преступлений наконец складывается в остросюжетный триллер, то… никого из колоний уже не выпустят. Сажают-то легко, а вот выпустить – выходит, дураки были, что посадили, а у нас дураков, как известно, днем с огнем не сыщешь. Туда – да, а оттуда – нет. Тем более кто-то уже умер, кому-то осталось всего год досидеть, а двое так озлобились, будучи посажены почти безвинными, что выйдут теперь самыми натуральными упырями. Нет, пусть уж лучше там пока побудут, посидят, подумают…
К чему я завел эту песню? (Лабрадор поводил мутными глазами, упал на пол и заснул, а утром проснулся и…)
Хочу досказать.
Энергичная мама таки выдала дочь замуж. Как раз за сына своего начальника. Случилась пышная свадьба. Невеста в белом, жених в черно-белом. Папа невесты приехал из Москвы, весь расфуфыренный и чужой. И хоть подарил дочке жемчуга на ушки, на пальчики и на шейку, но быстро уехал, улыбаясь чужими глазами.
Семью полежаевских антикваров и нотариусов Гильзаби в городе знали. Ниночка Сидорова стала Гильзаби. Удача?!
Муж был постарше Ниночки и уже однажды был женат и даже разведен. Ошибки молодости и неопытного секса, как бубнили сват со сватьей в ухо маме. Ну и что! Какие-то смешные алименты – двадцать пять процентов.
Красота и должность мужа дочери – не последняя в прокуратуре, а также перспективы и волнения, связанные с началом жизни молодой семьи…
Пес задумался.
Так вот, Нина Ивановна ко времени свадьбы окончила институт и ждала ребенка (эти молодые такие торопливые). Ожидалась двойня, но родился все-таки один мальчик – Октябрик, и родился он в октябре…
У мужа были обтекаемое лицо и глаза цвета снисходительности, Ниночка его обожала, как обычно молодые женщины любят своих красивых мужей.
Октябрик был поздний, Ниночка переносила его почти месяц. Он словно не хотел появляться на свет – мальчик-даун.
Пока ребенок мал, такое не очень заметно, и молодая семья просуществовала почти пять лет, потом Гильзаби-муж очень элегантно оставил двадцатипятилетнюю Ниночку и ушел по-английски, не прощаясь. Вечером сказал-проскрипел: «А что же ты хотела, Нина?» Что хотела Нина, раскрывшая было рот, слушать не стал, закрыв ее рот своим. Была ночь любви, а утром Гильзаби-мужа уже не было.
Выяснилось, что в первом браке в свое время тоже родился мальчик и с той же лишней хромосомой, но… все это уже не имело значения. Ведь машины времени тогда еще не было, не то что сейчас.
И именно это – а не разруха собственной семьи – сразило маму Нины Ивановны наповал.
Люди, считающие себя избранными, отчего-то с трудом переносят обман. Обычный-то человек, сталкивающийся с обманом по тридцать раз на дню, почешет щеку, зажмурится, отмахнется и живет себе дальше, только треск идет.
А вот «избранные», у которых все вроде получше, чем у других, словно в отместку имеют некоторую хрупкость в организме, которая у обычных христиан фактически твердая и несгибаемая, как кирза (эта самая «хрупкость»).
В общем, когда мальчик Октябрь подрос и ему исполнилось десять лет, ни бабушки, ни прабабушки с прадедушкой у него уже не было. Нина Ивановна работать постоянно не могла по причине ребенка-непоседы и по совету отца начала сдавать квартиру на первом этаже, ту, в которой когда-то жили ее дед и бабушка… И когда-то, давным-давно, пахло обжигающим бразильским кофе и маковками.
К тому времени иссякла хоть какая-то помощь от отца Октябрика. Он даже сел в тюрьму, но очень ненадолго, потому что был из разряда тех неприкасаемых, которые могут творить с другими людьми что им заблагорассудится, но сами никогда за это не несут никакого ответа.
Лабрадор задумался…
Он дважды видел таких людей и после этих встреч не мог спать целые сутки. «Они – ДИАВОЛЫ», – подумал и написал Лабрадор и стер!.. целых шесть страниц…
Там описывались история, злое ремесло, черты характера и многие фактические недобрые дела нотариуса и антиквара Гильзаби и его сына. Но пес, вспомнив ЧТО-ТО, настолько очумел, что трусовато поджал хвост и метнулся к дивану, чтобы его погладил по ушам и успокоил Слепой Поводырь, и – не решился вам рассказать все подробности про мужа Нины Ивановны.
Не смог, не сумел, уж простите пса.
Нельсон задумался – какая она, Нина Ивановна, в свои тридцать шесть лет?
1 2 3 4