..
Я не заметил, как слезы навернулись на глаза.
Приляг на отмели, обеими руками
горсть желтого песка, зажженного лучами,
возьми... и дай ему меж пальцев тихо стечь...
Закрой глаза и слушай, слушай речь
плещущих волн морских и ветра лепет пленный,
и ты почувствуешь, как тает постепенно
песок в твоих руках... и вот они пусты.
Тогда, не раскрывая глаз, подумай, что и ты
лишь горсть песка... Что жизнь стремленья воль мятежных
смешает как песок на отмелях прибрежных...
– Ой, Женька, да ну тебя! - пролепетала восторженно плачущая Пружанка. - Вот с этим романсом ты в ГИТИС точно поступишь! Правда, Жень, ну чьи стихи, скажи-и-и!..
– Анри де Ренье... - почти шепотом, с досадой отвечала Женя. - Но не в этом дело чьи... вы слушайте просто, хорошо?.. Потом скажете свое мнение... в целом... мне это важно...
Но возгласы Пружанки сделали-таки свое дело - сбили напряжение, которое вдруг сгустилось до почти невыносимого. Я перевел дух, тихонько отер слезы... Женя едва слышно вздохнула прерывисто.
– Счастливая ты, Жень: дал тебе Бог талант... - донесся из темноты голос Антона.
Женя нетерпеливо и досадливо тряхнула головой: мол, не отвлекайте.
– А теперь романс на мои стихи... слова мои... уж не обессудьте...
_______________
– Ну-ка, математисьен, что представляет из себя коэффициент k в графике f(x) = kx + b ?
– Отвяжись... Не знаешь, могу просветить: тангенс угла наклона прямой f(x) к оси х ... Чего тебе вообще от меня надо?!
– Ах-ах, мы знаем про тангенс! Похвально, похвально, юноша!.. А теоремку Пифагора уже выучили?
– Отвали ты... корчишь из себя...
Ты в ответ схватил меня за рукав, пригреб к себе и - шепотом, наклонившись, придвинув к моему уху пухлые губы почти вплотную, дыша противно-жарко и пришамкивая от удовольствия:
– Да не знаешь ты математику, не знаешь! Я - знаю, а ты - нет! И не видать тебе МГУ, как своих ушей!..
Он убавил громкость своего голоса:
– Застрянешь в своем вонючем Азовске на всю твою оставшуюся жизнь... А Женьку я у тебя забираю, забираю... Она не для тебя создана... Разуй зенки, глянь, как она на меня смотрит!.. Раздвинет она передо мной свои белые ноженьки, раздвинет... И меня лупалами не сверли, не поможет. Я так решил, и я это сделаю! Заруби себе на носу: ты слабак, и всегда был слабаком, и всегда будешь слабаком. И никогда ничем иным, понял?!
_______________
Я каждое слово твое мучительно помню, поганец; каждую интонацию.
_______________
– Спасибо, - с чувством произнесла Женя, бережно принимая от Вани полный стакан вина.
А багряная заря в небесах над нами делалась все шире, наливалась карминно-палевым сиянием, и уже на траву, на пологий склон Турецкого вала, на далекий горб скифского кургана, на крыши наших палаток ложился могучий, туманный, розоватый отствет.
– Господи, какая красота, а!.. - прошептала Пружана. - Ребятки, помяните мое слово: сколько лет пройдет, а мы будем эту зарю помнить!..
Женя улыбнулась... Она отпила немного вина. Я смотрел, как она пьет вино. Она поставила стакан на землю возле матрасика и оглянулась на меня. Мне показалось, что у нее в глазах блестели слезы.
Немой придавлена дремотой,
Я задыхалась в черном сне.
Как птица, вздрагивало что-то
Непостижимое во мне.
Я возжелала в буйном блеске
Свободно взмыть, и в сердце был
Тяжелый шорох, угол резкий
Послушных исполинских крыл.
И грудь мучительно и чудно
Вся напряглась - но не смогла
Освободить их трепет трудный,
Крутые распахнуть крыла.
Как будто каменная сила
Неизмеримая ладонь
С холодным хрустом придавила
Их тяжкий шелковый огонь.
С какою силой я б воспрянула
Над краем вековечных круч
Но молния в ответ мне грянула
Из глубины багряных туч!
Не только я, не только чувствительная Пружана - наш добрейший, но неколебимо трезводуший Ваня, и тот поглядывал на Женю едва ли не с испугом... Антон, стушевавшийся и взволнованный никогда не слышанными непривычными, но первоклассными стихами, давно отсел в темь за кругом костра, и безмолвная его Тася где-то тулилась в темноте рядом с ним... Женя повелевала духами воздуха: вдруг стих ветер, и сделалось душно. И я увидел: на северо-востоке, над морем, висело черное облако, неизвестно откуда взявшееся на засыпанном звездами небе, и край его, облитый багрянцем восходящей луны, змеился молнией... Томительный, вяжущий дыхание аромат тимьяна усилился; степь, как живая, обступала нас все тесней: холмы, лесополоса, земля - все сдвинулось с места и, кружа, приближалось к нам...
_______________
...на дуэль!.. Ты подлюга, Литвин!.. от моего удара ты увернулся легко: сноровисто, чисто, по-боксерски молниеносно нырнул под мой кулак, и в следующий миг у меня что-то будто взорвалось в голове, и в глазах погасло; и моментально вслед за этим - разящий удар под ложечку, который лишил меня способности дыхания. Я упал - как потом выяснилось, врезавшись затылком в кирпичный цоколь...
– Это же подлость, не по-мужски, - кипятился Антон, - ты должен был предупредить, что у тебя первый разряд по боксу!
– С какой стати? Дуэль бы не состоялась. А так я получил удовольствие, мозгляку морду набил и указал ему его подлинное место. И вообще, я никому ничего не должен. Это вы все мне должны.
– Усыпить бы тебя, как бешеного пса! - не выдержал и вмешался в дискуссию добрейший наш Ваня.
_______________
Я вздрогнул: гром гитарного аккорда пронзил мне сердце, и высокий голос Жени, исполненный тоски и страха, разнесся над пустынной, раздвинувшейся под светом зари степью, предупреждая о близящейся беде:
Был день как день: дремала память, длилась
Холодная и скучная весна.
Внезапно тень на дне зашевелилась
И поднялась с рыданием со дна.
"О чем рыдаешь ты?.. Утешить не сумею..."
Но как затопала, как затряслась!..
Как горячо цепляется за шею,
В ужасном мраке на руки просясь!..
Выпустив из рук гитару, Женя стиснула ладонями лицо и разрыдалась. Я, не помня себя и не стесняясь ребят, бросился к ней, обнял ее; плечи ее тряслись неудержимо.
– Ты что?! - выкрикнула она, обратив ко мне заплаканное, исказившееся от отчаянья лицо, и стряхнула мои руки с плеч...
Пружана ахнула и подбежала к ней, по дороге невзначай зацепив ногой чайник и опрокинув его, и вода вылилась в костер - извивистый клуб пара, как джинн, с шипением понесся в черное небо...
_______________
Следом за девчонками, скрывшимися в своей палатке, и Ваня с Антоном удалились, не докучая разговорами. Ваня оставил мне жбан с вином. Я воссел на моем надувном матрасике наедине с потухшим, источавшим последний горький дымок костром... Я посмотрел в озаренное небо. Никакого облака не было там, где минуту назад висела на небосводе его темная багряная масса, уже величественно-отрешенно сияли звезды... Смутный голос в темноте за спиной бормотал глухо и невнятно о каких-то "руинах души", и меня тянуло оглянуться на него, но я принудил себя не оглядываться.
Взошла наконец луна, которую так ждала романтичная наша Пружана. Огромный и словно набрякший кровью лиловый шар, источенный, как гнилой плод, огромными безобразно-бесформенными пятнами томительно-медленно взмыл из бездны и поплыл по небу.
Расступился мрак. Все преобразилось. Вокруг расстилался безмолвный багровый простор. Далеко справа теперь ясно виднелась пологая насыпь Турецкого вала, а у его подножия тускло отсвечивала гладь озера в обрамлении густых зарослей камыша. От озера уходила в степь и исчезала в мутной дали лесополоса. Скифский курган, под которым расположились наши палатки, казалось, дышал, как спящее исполинское животное: серые валуны на его склоне шевелились под зыбким светом луны, словно пытались выпростаться из земли и уползти на другую сторону, в тень...
Я был один, как дикарь в первый день творения. Я был одно целое с этой кровавой луной, с обсыпанной туманным багрянцем степью, с камышами и невидимым за холмами морем, и посему мир был безучастен ко мне: как луна безучастна к степи, как степь безучастна к морю. Логически выдержанная, как в математике, формула, из которой следовало, что в этом мире не было никого, кому я был бы нужен.
От одиночества саднило сердце. Женя, Женя...
Я налил вина в свою походную алюминиевую кружку и с наслаждением, не испытанным доселе, выпил изумительное ванино вино до дна, духовной жаждою томим.
Тоска бушевала во мне, ибо я понял, что умерла прежняя жизнь; предчувствие нехорошего, стоящего на пороге, охватило меня; я пребывал в растерянности: раняще-пронзительные романсы Жени, которые она составила на стихи Зинаиды Гиппиус, Набокова-Сирина, Мережковского, еще кого-то из эмигрантов, показали мне, в каком узеньком, удобно убогом мирке я жил до сих пор.
Как в царстве теней, не касающемся меня, прошла для меня свадьба тети Любы и Павла Сергеича минувшей весною; я знал - из невзначай услышанных разговоров тети Любы и баб Кати - о сомнениях тети Любы, пока у Павла ее Сергеича тянулся процесс развода (он ради тети Любы оставлял жену с двумя детьми) - знал, но как-то не проникался, какие же муки душевные должна была испытывать милая моя тетя Люба, почти мать мне... Мой родимый дом перестал быть для меня таким родным после того, как в него переселился Пал Сергеич, мужик-то и ничего вроде, да ведь - чужой. "Что мне за дело до него? почему я должен жить с ним?" - недоумевал я все это время, не дав себе труда вникнуть: а что же сейчас делается в душах тети Любы и Пал Сергеича? Я как въяве видел пред собою улыбающееся, чуть оплывшее лицо тети Любы (ее беременность стала уже заметна), ее сверкающие, тревожно-вопрошающие меня глаза. "Как я мог отвернуться от нее, как я мог?" - горестно спрашивал я себя.
В ту ночь будущее вплотную подступило ко мне наконец и потребовало ответа: как я собираюсь в нем жить с людьми, о которых я ничего, оказывается, не знаю; в ту ночь я ощутил, что вот оно, мое будущее, стоит предо мною, с каждой секундой втекает в меня, обновляя меня и понуждая спрашивать себя: что я есмь? для чего живу?
_______________
...как вдруг две невесомые руки коснулись меня, словно бесшумно подлетела и села мне на плечи птица.
– Я была неправа, - прошептала Женя, и тепло ее дыхания обдало мне щеку. - Тимон, Тимо-о-он... - шептала она неистово, словно звала меня откуда-то издалека.
Моя щека сделалась мокрой: Женя плакала.
– Я не знаю, что со мной. Я сегодня какая-то... Как тургеневская барышня... Тимон, я люблю тебя... не думай плохого... Тимо-о-он...
Луна тем временем вознеслась ввысь и побледнела, уменьшилась, пропал ее кровавый багрянец, и великолепное, классически чистейшее магическое сияние залило бескрайнюю степь. У Жени на плечи было накинуто байковое одеяло, и она укрыла им и мои плечи: было уже прохладно. Мы целовались долго: пока не побледнели звезды на небе. Ночь простиралась вокруг прозрачная, как кристалл. Блестело под луной далекое озеро с камышами, белели валуны на гладкой насыпи Турецкого вала...
Мы обогнули курган - палатки наши скрылись за его склоном; одеяло упало на траву, и Женя, обвив руками мою шею, увлекла меня вниз... Она лепетала:
– Тимон, Тимон... я люблю тебя, люблю...
...Ее запрокинутое, залитое светом луны прекрасное лицо, дрожащие закрытые веки, едва слышное дыхание... Я догадывался уже, что она уговаривает себя, что здесь надрыв, что она обманывает меня и себя. С каждым мгновением она отдалялась все дальше, она уходила, уходила от меня, она уже была не со мной... Но с кем? Из-под прижатого века показалась слеза и скатилась по виску; гримаска страдания исказила ее черты; она даже застонала, прикусив нижнюю губу и отвернув от меня лицо - в тень, прочь от лунного света... Я прервал любовное объятие, не в силах более длить эту муку; она моментально приподнялась и некоторое время сидела, обняв себя за колени и спрятав в них лицо; она молчала, я тоже... Потом она торопливо оделась и ушла, не оглянувшись на меня; а я сидел, пока не стало светать. Занималось утро... Вдалеке по верху Турецкого вала проехал велосипедист, рыская рулем - наверное, спросонья, - и ненужный свет от фары плясал пред ним. Там, гда пару часов назад бледно багрянела заря, небо наливалось мощным золотым багрянцем: там скоро должно было взойти солнце; и опять над морем плыло темно-лиловое облако, неизвестно откуда взявшееся, и свежий утренний ветер уже шелестел в травах.
_______________
Официант принес стейк и два кофейника с черным кофе. Я прервусь, милый мой читатель: утомился.
Надеюсь, ты догадался, что курсивом я выделил то, что произошло спустя полгода после описанной поэтичной ночи в степи. Это я записал, чтоб не забыть и потом развить.
Литвин пришел к нам спустя полгода, в одиннадцатый класс, в третьей четверти, после зимних каникул. Он приехал в Азовск из Алма-Аты. Его отца назначили на строительство Района парторгом ЦК . Была тогда на крупных объектах такая должность надсмотрщика от ЦК партии. Литвин не скрывал от нас, что считает отца своего человеком номер один на Районе и в Азовске, выше даже всесильного и очень уважаемого академика генерала Ионова, выше секретаря горкома. Полагаю, что такого мнения прежде всего придерживался его папаша (даже внешне личность, надо сказать, гадкая: плотная гора жира с ртутно бегающими глазками; неприятен был также его протез: вместо правой руки из рукава высовывался протез в черной кожаной перчатке). По нескольким фактам, говорить о которых здесь неуместно, полагаю, что отец его был такой же подлец, как и сынок.
Однако стейк стынет.
_______________
Да, Литвин, в отличие от тебя, вечно неутоленного, я был счастлив, как дай Бог всякому, и не ты похитил счастье у меня, не ты.
Как видишь, все кончилось задолго до тебя.
_______________
Мы с Женей не сделались врагами, Литвин.
Молчаливо меж нами установилось, что последняя близость для нас невозможна; но, Бог мой, эта невозможность не разрушила нашей дружбы! Тебе, лоб дубовый, такой тонкости чувств не понять.
Мы с Женей часто были вместе по-прежнему; мы сидели за одной партой, что было естественно; я по-прежнему часто бывал у нее в доме; у книжных стеллажей в кабинете В.Ф. я провел с нею много сладостных часов.
(В. Ф. попросил меня только никому не говорить, что за книги имеются в его библиотеке; разумеется, никто бы ему не запретил их иметь - для академика его уровня цензуры уже не существовало; этой просьбой он просто соблюдал этику отношений с внешним советским официозом, к коему, кстати, сам и принадлежал. Да и прав он был, конечно: если б Нина Николаевна наша узнала, что Женя и я (и Ваня иногда, и Пружанка, и Антон) читали стихи Набокова, Ходасевича, Парнок, Иванова, Гиппиус, Мережковского, и все заграничных, западных, антисоветских издательств- думаю, у нас, несмотря ни на что, были бы серьезные неприятности.)
_______________
Мы не успели с тобой, Литвин, толком обсудить, почему ты так ополчился именно на меня. Это, между прочим, не так уж и неважно; не хочу вдаваться в анализ разных тонкостей и гнусностей твоих - я не тяну до Достоевского, как и ты не тянешь до его сложных духом и не лишенных своеобразной высоты негодяев. Но понять тебя мне какое-то время хотелось. А я долго не понимал, что ты - воплощенная посредственность. Просто не понимал! Твоей логики изломанной! Чего ты, собственно, хотел?! Чего тебе надо было от всех нас?! Во всех твоих действиях присутствовал некий вектор; тенденция ощущалась, знаешь ли, душок...
Итак, в жертвы ты выбрал меня.
Сначала ты отнял у меня чемпионство Азовска по блицу, ходил гоголем, глазами на меня сверкал - но я, к тому времени уже всецело погрузившийся в подготовку к мехмату МГУ, переступил через это поражение без утруждения души; тогда ты переключился на мое лидерство в классе как математика. Ты нашел самый чувствительный нерв во мне: я не скрывал ни от кого, что собираюсь поступать в МГУ, что хочу стать математиком, что в этом - вся моя жизнь. Ты приставал ко мне на переменах, высмеивал прилюдно - но добился того только, что я всерьез занялся азами за пятый-шестой классы (которые пропустил, когда еще математикой не интересовался).
Ты, Литвин, целеустремленно рыскал, рыскал вокруг меня - дабы непременно торжествовать, упиваться своим превосходством. Тебя раздражало, что меня уважали Шура-в-кубе, Ни-Ни (за мою эрудицию в литературе), математичка Софья Кондратьевна, физик Дрыч (Дмитрий Дмитрич), а ты, несмотря на свое капитанство в городской волейбольной команде, от которого ты так быстро оттер Антона (заслуженно, заслуженно оттер! - у тебя, бывшего обитателя казахстанской столицы, был первый взрослый разряд, а у Антона, провинциала из задрипанного Азовска, всего лишь первый юношеский, да и играл ты лучше, и стати у тебя внушительней были), несмотря на то что побил меня в шахматах, несмотря на то что контрольные по математике выдавал быстрее меня - да Господи, все ты делал лучше меня, все! - но ты оставался как бы пятном фона, на котором блистали ванина, антонова, моя звезды. У тебя ничего не получалось с лидерством в классе и с унижением меня. Ты быстро понял, что математикой тебе меня не взять, - и на какое-то время оставил меня в покое, и, быть может, и навсегда бы оставил, если б я случайно не сделался осведомлен о твоей уж подлинно гнусности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13