Талантливый математик... ученый всесоюзной известности. В конце концов, ученые нам тоже нужны. Нужны или не нужны?
Не глядя на Джемшидова, Мурад молча слушает его. И вдруг хватается за голову и кричит:
- Ты же подлец, дядя! Бандит! Гангстер!
Мгновенно появляется Туту-ханум.
- Ну что ты?.. Не надо, Мурад... - она умоляюще смотрит на племянника. - Его не переспоришь.
- Бандитом меня назвал... - бормочет профессор. - Гангстером... А я на тридцать лет его старше!
- Тридцать лет! - Мурад горько усмехается. - Ты старше меня на два века! Ты провонял феодализмом!..
- Ты прав, милый, прав... - взглядом приказывая мужу молчать, Туту-ханум подходит к Мураду; Мурад вне себя, у него дергаются губы, трясутся руки...
- Да... - говорит он, покрутив головой. - Таких подлецов, как ты, я еще не видел... Ведь знаешь: я по-настоящему люблю Бешира, и знаешь, что он абсолютно ни при чем; ни он, ни его ученость, ни его всесоюзная известность. Что все твои слова - вранье, подтасовка, липа!.. И все равно - давай суй в котел, наваристей будет! Ни чести, ни совести - одно жульничество! Всех меряешь на свой аршин! Даже в том, что я мальчишкой добровольно пошел на войну, тебе хотелось бы углядеть подвох... Вот скажи: для чего ты собирал в моей комнате водочные бутылки? Что ты хотел доказать? Раз в жизни правду скажи - ты же мужчина!
Профессор выдвигает ящик стола, незаметно достает таблетку, кладет в рот, запивает холодным чаем.
- Кто тебе это сказал? - чуть слышно произносит он.
- Про бутылки? Сам видел. Прокрадываешься вечером ко мне в комнату и давай под кроватью шуровать! Я, когда в последний раз к тебе в стол заглянул, в тумбочке двадцать пять штук стояло. И рядом - записочки арабским шрифтом. Что там было написано? А? Скажи, профессор? Кому ты собирался предъявить эти бутылки?
Джемшидов потрясен, он не глядит на Мурада, он не отрывает глаз от жены.
Покачав головой, Туту-ханум уходит, и они снова остаются на айване вдвоем.
- Так... - медленно произносит Джемшидов. - Значит, ты шпионил за мной? Тайком лазил в мой стол? Все. Больше мне нечего тебе сказать. С меня хватит!
- Не шуми, профессор... - морщится Мурад. - Не надо этого благородного гнева. Если хочешь знать, я понятия ни о чем не имел. Бешир показал мне, куда ты прячешь бутылки, И где ключи лежат, показал. В буфете на нижней полке, в сахарнице. Так я говорю, а? Было дело?
- Да, но ты забыл, что, налакавшись водки, нес черт-те что! Все, что взбредет в голову! При моих врагах!
- Вот как? Значит, твои враги ходили к тебе в гости?
- Тебя это не касается. Во всяком случае, ты... С войны вернулся в мой дом врагом!
- Это в каком же смысле?
- Ты вел себя вызывающе. Как говорил, как ходил, как смотрел на меня во всем была враждебность. Ты не считался ни с мнением моим, ни с положением. Ты не имел права вести в моем доме всякие дурацкие разговоры!
- Так... - медленно произносит Мурад. - Значит, не имел? А ты, профессор? Ты имел право учить меня? Наставлять? Ты, все четыре года, пока я воевал и валялся по госпиталям, копивший жир в тылу, хотел учить меня патриотизму! Любви к Родине, к партии! Кто дал тебе это право? А?
- Ладно, не ори, здесь глухих нет. Неужто нельзя потише?.. Значит...
- Трусишь, профессор! Как при такой трусости ты умудрился чего-то добиться? Диву даюсь!
- Тебе придется еще кой-чему подивиться!
- Грозишь, дядюшка? Зря. Ведь ты же прекрасно знаешь: напакостить мне не сможешь - руки коротки.
О том, что беседа Джемшидова с племянником закончилась, свидетельствовал грохот ступенек под сапогами Мурада. Тотчас же толпа на площади рассыпалась, ребятишки соскакивали с оград, женщины брали свои кувшины и ведра и не спеша отправлялись по домам. Хлопала калитка, появлялся Мурад; ни на кого не глядя, он быстро шел вверх по улице, а люди долго глядели ему вслед...
На Доске почета, прибитой на айване бузбулакской школы, висит портрет Мурада. Он снят в форме, и, пересчитывая ордена на левой стороне его кителя, бузбулакские первоклассники учатся счету.
Но одно дело - деревня, а другое - учитель Мурсал. У него свое, особое отношение к Джемшидову.
Побывав у профессора, Мурсал совершенно преображался. Даже походка менялась. Если в тот момент, когда он выходил от Джемшидова, кто-нибудь попадался ему навстречу, учитель Мурсал сдержанно отвечал на приветствия, гордо неся высоко поднятую голову, с величавой неспешностью шагал к площади и там, расположившись перед мечетью, заводил речь о профессоре Джемшидове.
- Гордость наша, - прочувствованно говорил он. - Такого человека ценить, уважать нужно...
Неделю, месяц, а иной раз и два месяца после посещения Джемшидова учитель Мурсал любой разговор умудрялся начинать словами: "Когда мы сидели с профессором..." "Профессор сказал..." "Профессор считает..." И в школе, и дома, и на площади перед мечетью учитель Мурсал то и дело цитировал профессора Джемшидова, хотя большую часть того, что Мурсал ему приписывал, Джемшидов никогда не говорил и говорить не помышлял.
"У НЕГО ТАМ ОТЕЦ В ДЕРЕВНЕ..."
Светлело, наступало утро, и Теймур все отчетливее начинал ощущать ужас предстоящего ему дня. Тоска одиночества и раньше донимала его, по временам это была настоящая боль, но она притуплялась, замирала. Сейчас боль была везде, боль владела не только телом, ею полны были мысли, память; она была в тиканье часов, в завывании ветра... В домах, плотно притиснутых один к другому...
Уехать в деревню? С какими глазами он явится туда? Что он скажет отцу? Три года подряд в каждом письме сообщал, что не приедет, пока не защитит докторскую, и отец отвечал, конечно, сынок, не приезжай, спешить некуда, деревня от тебя не уйдет...
"Мы ему: женись, мол, ученый человек, кандидат, а живешь, как студент какой. Не до этого, дескать, не могу сейчас. Мы ничего, ждем, терпим, раз дело требует. А выходит вранье. Болтовня одна..."
Растерянность отца, плачущий голос, эти слова, которые он, возможно, никогда и не произнесет, совершенно потрясли Теймура. И Бузбулак вдруг потерял в его глазах всю свою притягательную силу, показался несчастным, жалким... Потом Теймур вспомнил Мурада. Вчера в кабинете Джемшидова он не раз вставал у него перед глазами. Если б он умел так смело держаться, говорить так же резко, дерзко... А он ведь ничего толком и не сказал. Вот почему? Боялся? Стеснялся?.. А чего?
Джемшидов нажал звонок.
- Попросите Керима-муаллима, - сказал он вошедшей секретарше. Когда Керим вошел, профессор, наконец, поднял голову, но на Теймура так и не взглянул.
Они были в кабинете втроем. Керим сидел напротив Теймура. Профессорская рука лениво, с видимой безнадежностью листала диссертацию Теймура, испещренную красными пометками, Керим молчал, ждал, чтоб заговорил профессор. Но Джемшидов безмолвствовал.
- Начинайте, Керим-муаллим, - произнес наконец он и впервые взглянул на Теймура, и такое у него было выражение - сам черт не поймет, что за выражение.
Керим откашлялся.
- Видите ли, профессор, все дело в постановке проблемы. Теймуру-муаллиму я уже сообщил свое мнение. (Вчера или позавчера он, захлебываясь от восторга, говорил Теймуру о диссертации.) Дело в том, что период коллективизации - очень сложный период. В этот период были, как известно, некоторые издержки, перегибы. Но все равно: с точки зрения подхода к проблеме диссертация очень и очень уязвима. В ряде вопросов автор явно отходит от правильной позиции. В некоторых главах есть весьма путаные утверждения. К примеру, на странице сто семнадцатой Теймур-муаллим пишет: "Крестьянин должен относиться к обрабатываемой им общественной земле как к своему личному участку, потому что крестьянин, не имеющий своего участка, это уже не крестьянин, а делец... Такой крестьянин духовно безлик..."
Профессор знаком остановил Керима. Грозно глянул на Теймура.
- Ты что - отца своего имеешь в виду?
- Допустим... - Теймуру хотелось сказать: "Допустим, отца, но только вы еще более безлики!", но он не смог этого сделать. - Керим-муаллим, - сказал он, - дочитайте страницу до конца. Ниже разъясняется эта мысль. Там суть всей главы: крестьянин должен относиться к колхозной земле по-крестьянски. Я подробно развиваю эту мысль в последующих главах.
Джемшидов повернулся к Кериму и впился в него глазами, деваться тому было некуда.
- Теймур-муаллим! Но и в главах, о которых вы говорите, тоже полно ошибочных положений. Например, проблема коллектива и личности. Не обижайтесь, Теймур-муаллим, но это абсолютно неверный подход. В конце концов личность для нас - неотъемлемая часть коллектива. Стимул всего нашего развития - это коллектив, а не личность. А вы отрываете личность от коллектива. Это неправомерно.
- Там идет речь лишь о личном отношении к труду.
- Слушай! - Джемшидов резким движением отодвинул папку. - Ты для чего принес сюда диссертацию? Чтобы мы прочитали и сказали свое мнение. Так потрудись слушать, не цепляйся к каждому слову. Прошу вас, Керим-муаллим!
Керим кашлянул.
- В общем, мое мнение такое: диссертация должна быть переработана заново. Прошу вас, профессор, высказать свои соображения.
- А может быть, "маститому ученому" нет нужды выслушивать мое мнение?.. Кроме того... - Профессор протянул руку к папке, Керим мгновенно схватил ее и положил перед Джемшидовым. - Кроме того, я так и не смог уразуметь: роман это или диссертация?
- Именно! - Керим-муаллим едва не вскочил со стула. - Именно, профессор! Я сам хотел это сказать! Вот смотрите мои пометки: вот... "элемент романа", "беллетристика". Надо признать, что в отношении художественности некоторые куски диссертации написаны на весьма высоком уровне. Серьезно, Теймур-муаллим, - будто Толстого читаешь! В одном месте, в конце, если не ошибаюсь, вы даже даете диалог. Вы исследуете психологические корни коллективного труда. Само по себе это не вызывает возражений. Но так, как вы это преподносите... Не знаешь, то ли перед тобой роман, то ли научный труд... Серьезно, профессор, некоторые страницы меня по-настоящему тронули. Может быть, я слишком сентиментален... А может, это сила писательского дарования Теймура-муаллима... Хи, хи... Не обижайтесь, Теймур-муаллим, я честно. Я хочу сказать, что...
- У него там отец в деревне, - спокойно перебил Керима профессор, учитель истории и в то же время самый настоящий молла. Собирает с людей деньги, организует ремонт мечети, используя, как выражается наш уважаемый "будущий доктор", "заинтересованный труд", а потом идет в школу и преспокойным образом учит советских детей атеизму.
На лице Керима выразилось предельное изумление - будто профессор, по меньшей мере, сообщил о пришельцах с Марса.
Теймур не выдержал.
- Профессор! Прошу оставить моего отца в покое. Он не имеет ни малейшего отношения к нашему разговору!
- Считаешь: не имеет отношения?
- Никакого!
- Тогда разреши, я выскажу свое мнение. Ты, видимо, заметил, что Керим-муаллим старался смягчить оценки?
- Заметил.
- Так вот. Прежде всего, я должен сказать, что образ мыслей автора данной работы, сам характер его мышления чужд мышлению человека, работающего в нашей среде.
- Любопытно! - бросил Теймур. - Значит, я... - Перед Теймуром вдруг отчетливо встал Мурад, но в этот момент Керим под столом наступил ему на ногу.
- На старом рынке новые порядки наводишь? - профессор выразительно посмотрел на Теймура и, вынув листок из лежащей перед ним пухлой рукописи, швырнул его Кериму: - Читай!
И Керим стал читать:
"Этические нормы каждого слоя общества опираются на экономические и моральные законы, присущие этому слою. Этические нормы крестьянства порождены его связью с землей, с природой. Психологические факторы, определяющие нравственную сущность крестьянина, всегда отличались чистотой, прочностью, постоянством, поразительной ясностью, чем всегда привлекали внимание лучших умов-людей, заботящихся о судьбах человеческого общества. В сознании истинного крестьянина материальные блага, достающиеся человеку, измеряются трудом, затраченным на их приобретение; нравственная сущность крестьянина как моральная категория формировалась именно в процессе этого измерения. Обман, спекуляция всегда были чужды сознанию истинного крестьянина; на вещь, доставшуюся даром или по дешевке, крестьянин всегда смотрел с подозрением; не оставлял на развод дешевого скота, опасался сеять дармовыми семенами. В результате непосредственной связи с землей, с природой в сознании крестьянина сложились нравственные критерии: "харам" и "халал" "дозволенное" и "недозволенное"; при помощи этих понятий в сознании крестьянина прямое и кривое, истинное и фальшивое разграничивается на заработанное честным трудом и доставшееся даром. Крестьянин, утерявший эти нравственные критерии, уже не крестьянин, и есть все основания говорить об отчуждении его от специфических для крестьянина морально-этических норм".
Страница кончилась.
- Не понимаю, - говорит профессор, - о каком крестьянстве ты здесь говоришь?
- Разумеется, о нашем. Мне кажется, что это одна из насущных проблем нашего общества.
- Нет, ты неподражаем!
Что можно было сделать после этого? Подняться, открыть дверь и уйти. Но Теймур не поднялся и не ушел, потому что некуда было ему идти, не было у него никого, к кому можно было пойти в такую минуту.
- И ты уверен, что один занят этой проблемой?
- Нет, профессор, уверен, что не один. Но считаю долгом в меру своих возможностей помогать решению проблемы. Именно поэтому я должен довести свои выводы до сведения общества, иначе моя докторская диссертация лишена всякого смысла.
- Потрясающе! - сказал профессор. Собрал лежащие перед ним листки, аккуратно завязал папку. Положил их перед Теймуром. - Так. На защиту я это представить не могу. Жалуйся, если считаешь нужным. Куда тебе угодно.
"ТОЧНЫЕ НАУКИ - ЭТО ВЕЩЬ!.."
Неужели все так и было? Какие-нибудь полчаса, час... Абзац отсюда, страницу оттуда... И все - можешь идти... А куда?.. Пришел, повалился в постель - некуда ему идти.
Пять лет, ровно пять лет: все отпуска, субботы, воскресенья... Одно и то же, одно и то же!.. А впрочем, так ли это? Правда ли, что пять лет подряд он каждый день делал одно и то же? И пчелы ведь каждый день делают одно и то же, и муравьи. И само солнце. Разве не проделывает оно ежедневно одну и ту же работу? И в то же время каждый день понемножку обновляет мир. Незаметно, неуловимо для глаза весну оно заменяет летом, лето - осенью, осень зимой... Времена года. Они должны сменять друг друга, без этого нельзя. Если они не будут сменять друг друга, ни пчелы не смогут жить, ни муравьи... А может быть, те пять лет, когда изо дня в день долбил он в одну точку, это не пять лет, а всего лишь один сезон, одно время года. И после этого пятилетнего времени года вчера должно было начаться, наконец, для него новое? И только потому, что оно не началось, время вдруг остановилось, словно задохнулось, словно его лишили возможности движения...
... Лежа в этом неподвижном выдохшемся времени, Теймур глядел в потолок и видел Бузбулак. И Бузбулак, который он видел сейчас, казалось, тоже был смят, придавлен: и деревья, и речка, и дома. Словно деревня испугалась когда-то Джемшидова, так испугалась, что до сих пор не может прийти в себя... Деревья, напуганные Джемшидовым, стояли у него перед глазами; напуганные Джемшидовым дороги, тропки, дома... И где-то за горами занималось сейчас напуганное Джемшидовым утро.
Он увидел глаза этого утра, испуганные, изумленные, сияющие чистотой глаза. "Ярче сияй!" - сказал Теймур. Он сказал это утру, сказал Бузбулаку и сказал так громко, что сам удивился, услышав собственный голос.
Уже десять дней, как уехал профессор. При Теймуре просить Джемшидова, чтоб позаботился о его сыне, Мурсал не решился - не хватило смелости. Поэтому в день отъезда Теймура он с утра не находил себе места - все хлопотал, суетился, говорил без умолку...
- Самому бы поехать надо... - то и дело повторял он. - Поехать бы, устроить мальчика, сразу бы от сердца отлегло... Конечно, профессор не чужой человек. И от нас ничего плохого не видел...
Мурсал решил вбить это Теймуру в голову, потому что очень хотел, чтобы его мальчик, как попадет в Баку, сразу пошел к профессору и хоть на одну ночь непременно остановился бы у него.
- Переночуешь, а там видно будет... Как профессор скажет... Может, он тебя в общежитии устроит получше... А может, и не отпустит, никуда, оставайся, мол, у меня, чтоб на глазах был. У Джемшидова пять комнат да еще кухня, у них ведь там кухня не в счет...
В тот день Мурсал поднялся спозаранок, поехал в район. Баранины килограмм взял - накормить, ребенок надолго уезжает. Купил у соседа килограмма четыре отборных персиков, оборвал росший во дворе фундук набралась добрая корзина гостинцев. Мурсал все возился, все укладывал их; то персики сверху уложит, то орехи насыплет...
- Хорошие фрукты, - приговаривал он, любуясь корзиной. - В городе разве купишь такие? Главное - свежее все. Таких фруктов, как в наших местах, нигде не найдешь.
1 2 3 4 5