Красноносая читала... Страдалица... А я, уже на ногах, заново застыл перед ее дверью. Придерживая, я поглаживал непочатую бутылку с портвейном... В моих мозгах зациклилось. Стоял и тупо смотрел. Как будто все еще слышал приказ: иди!.. Но зачем мне была теперь Викина тетя? На хер мне Глебовна? Желтое лезвие давило на глаза. Как наваждение. Однако я оторвал взгляд... Я ушел... Зато я счастливо оглянулся на постель, где спала красивая Вика.
Я только-только успел отойти от их дачи. Издали машины. Фары... Возможно, вернулся Борис. Возможно, с уловом... Рыбак!
— Не сумел?.. Эх ты! — посетовал дождавшийся меня Петр Иваныч. И вздохнул. (Но я тотчас почувствовал, что опечален он не слишком.)
Оправдываясь, я нес что-то несуразное про то, как я кружил и кружил в темноте. Заблудился... Там, мол, не учтенная нами комната...
— Такой план был, а ты! — продолжал свое Иваныч. И все отчетливей я слышал его довольный смех. Мечтательная стариковская смешинка! Я оправдывался, а он уже мысленно был там. Во тьме... Я рассказывал, а его тянуло к той желтой полоске под той дверью.
— В другой раз ты сам, Петр Иваныч. Попытайся... В субботу Борис опять уедет.
— Гм-м.
— И орел-решку кидать не надо, — как бы незаметно подсказывал я. Я был щедр.
И лишь нарочито трусовато я озаботился — выдержит ли печень Глебовны наш портвешок.
— Еще как выдержит! — Петр Иваныч откупоривал невостребованный портвейн — и расспрашивал. Он хотел знать. Какой-никакой опыт! Ему на будущее...
Так что я опять рассказывал о желтой полоске под дверью и о неожиданной путанице комнат. О повороте (левом, а не правом) на их кухню. Рассказывал — а сам думал о ней... Ее ласковые руки... Ее спящее тело.
На другой... нет, на третий вечер я топтался возле Викиной дачи. Туда-сюда. Вот где оказалось наваждение. Вот где бритва! Я уже не мог без нее... Хотя бы увидеть. Просто увидеть.
Но сначала из окон выглядывали встревоженными рожами ее старики. В чем дело? Чего им-то надо?.. Не окликал их, не звал. Я просто-напросто прошел мимо. Спокойно прошел. Ну да, возле их забора я прошел не в первый раз. Ну да, в пятый.
А вечер был так тих. Запахи... Настоявшихся трав... Я только-только поравнялся опять с их домом — как вдруг старенькая дверь: скрип!.. И по ступенькам крыльца, всего-то три ступеньки, сходит Вика. Она... Этак ровно, этак меланхолично молодая красивая женщина сходит по ступенькам. Идет к забору. Ближе... Затем уже явно в мою сторону и что?.. — и манит к себе пальцем. Меня бросило в жар. С ума сойти!
Ее летнее платье... Цветастое легкое платье было ни на чем — только на ней. На прохладном (из дома) теле. Вика и не подумала прикрыть вырез на груди ханжеским бабьим жестом. Дух ее тела заколыхался совсем рядом и завис. Одуряющий, под стать травам вокруг!.. Задрожал в моих ноздрях. Дух молока и сена.
Не знаю, что мне грезилось за эти десять быстро сближающихся наших шагов. Да я и не помнил себя. Шел... На ее зов.
Однако новость от нее узналась неожиданная и печальная: нет больше Глебовны. Бедная читающая женщина умерла. Сегодня в обед... Оказывается, болела она уже с полгода. В своем уголке... Да и отболела.
Умерла — и надо бы помочь им с похоронами.
Бездельники, как известно, насчет похорон шустры. С этим меня и звали. С этим меня и манили пальчиком, как манят старого поселковского бездельника. Как манят старого мудака, который топчется о летнюю пору меж чужих дач. Вика пообещала и выпивку. А голос строг. Я плохо ее слышал. Только дурел — от мгновенно узнаваемого (после той ночи) запаха молодого тела.
Возвращаясь, я наткнулся на возбужденного Петра Иваныча, и мы обменялись информацией. Старикам приятно остановиться и поболтать. Застыть вдвоем прямо посреди дороги... Ему тоже сказали про Глебовну (точно так же поманили пальцем шляющегося старого мудака) — и тоже предложили озаботиться похоронами. Но, в отличие от меня, Петр Иваныч услышал все внятно и, кажется, обещал.
Хотя ему сразу было ясно, что мы сами с гробом не справимся. И что надо кого-то в помощь.
— Кого?
— Как «кого»?.. Шизов из Кинобеева .
Вообще-то поселок (в пяти километрах от нашего) звался Конобеево. Однако у многих в головах уже угнездилось Кино, так как была там захудалая богадельня, где дожевывали свою последнюю кашу забытые старики-киношники. Тихонькая и такая симпатичная старость! На стенах крупные фотографии! Былых лет!.. Даже поклонники с цветами изредка... Приезжали!.. Но и там перемены: лет пять назад киношников неожиданно доукомплектовали целым взводом крепких молодых шизофреников. Тоже люди. Тоже нужна крыша. Их родная больница попросту сгорела.
Петр Иваныч и меня зазывал пойти с ним в Конобеево. (Было известно, что наши соседи-шизы подрабатывают тем, что хоронят.) Пойти к ним сейчас же! Не откладывая!.. Петр Иваныч был слишком возбужден. Он никак не мог смириться со смертью Глебовны.
— Не сделав и глотка! Взаперти!.. Так ведь и померла. А?.. Разве мы люди? Скажи честно... Разве мы — люди?!
Но в Конобеево я с ним не пошел... Лицо Вики... Я не мог думать. Ни о чем. Я как мальчишка! Ее лицо... Ее бескрайняя постель... Ее ритмично качающиеся (при луне) груди... Сейчас в соседней с Викой комнате лежала в гробу уже прибранная ее тетка (недопившая в своей жизни Глебовна). Но не волновало меня ни на чуть. Лежит и лежит. И пусть! Уже не читает... Ну да, да, она умерла. Ну пусть. Все умрем... Я начисто забыл ее. Спокойно, по-мужски.
Зато мой Петр Иваныч был сам не свой. Распалился. Он вдруг сказал, что у меня нет сердца.
— Не пойдешь? — переспросили.
— Не.
Иваныч не сомневался, о чем Глебовна день и ночь думала. Особенно по ночам, одна! Такая женщина!.. Ей бы хоть четвертинку! Этот Борис без конца клюкал и клюкал! Рыбак долбаный! Себя не забывал!.. Четвертинку — и она встретила бы последний свой час с достоинством. Как человек. На хера ей книги? Жизни ей оставалось — с воробьиный член. Какое, собственно, здоровье эти засранцы собирались ей сберечь?!
В середине следующего дня разбудил шум... Я продрал глаза и высунулся на улицу, там званые шизы как раз несли на плечах гроб. Рослые! Четыре здоровенных лба монументально надвигались прямо на меня . Не сворачивая... Со сна это воспринималось круто. Стриженные наголо, суровые молодые мужики. Был какой-то нечитаемый вызов в их жестких взглядах. Шли и в упор смотрели... Как на следующего.
Не сразу, но я сообразил — им всего лишь надо было обойти трудное место. И у моего Осьмушника с гробом развернуться... Косогор... А на той стороне непролазного овражка их уже ждала грузовая.
Позади гроба родня, зеваки... Там же плелся мой Петр Иваныч. Скорбный. А вот Вики не видно. Мне стало легче, оттого что ее близко нет. Сердце (мое) хотело от нее отдыха... Сейчас бы ее не видеть. (Вероятно, она уже в машине.) А четыре лба торжественно несли домовину теперь не на меня — мимо меня. Но что за лица! Какова поступь. Я так и вспомнил звездное небо над головой.
Я мог бы поклясться, что за мою долгую жизнь это впервые, когда несущие — соответствуют. Когда на моих глазах!.. Когда живые люди (не киношные) несут на плечах гроб... Исполняют долг. Когда все четверо величественны и достойны гроба.
2
Отслеживая, я ходил в темноте кругами. Кругами — это самое простое в любовной маете (самое понятное). Если ночь не спишь. Если всё тихо... Можно уйти довольно далеко... Простор завораживает.
При луне шаг нетороплив, но мало-помалу я уходил за пределы поселка. Иногда слишком далеко. Аж до соседних перелесков. (Можно было упустить дорогу из виду. Хотя нет... Отъезжающую машину Бориса я уже умел узнать с расстояния. Легко! По шуму мотора.) А затем вольные круги моих шагов быстро-быстро стягивались. Убывая, круги сходились вновь — сжимались к одной точке. К ее даче.
В темноте я подошел совсем близко. Они не спали... Или прервали сон... На веранде с убавленным светом, отчетливо видные, сидели Вика и Борис. Никуда не уехал. И не собирался сегодня!.. На ночь глядя парочка крепко выпила. Курили. Маленькая лампа светила им едва-едва. (Им хотелось быть в полутьме. На простеньких плетеных креслах.) Транзисторный приемничек вопил:
Я са-аам себе и небо и луна-а! —
но и звук приглушили. Им было великолепно. Это чувствовалось! В куполе мягкого света... Тихие ночные минуты, когда мужчина и женщина вдвоем.
Если не считать, конечно, меня. За штакетником, дыша сырой ночной крапивой, я стоял и вглядывался. Изгибающиеся пласты их сигаретного дыма... В темное небо... Дым всплывал. Взгляд мой прицельно замер — так и держался. На ее лице... На ее голых коленях. На огоньке ее сигареты.
Но долго я не выдержал — ушел. Можно сказать, я убежал. Во всяком случае, быстрым шагом меня опять унесло за поселок. А уже там полегчало. Сердце расслабилось... Впереди — огромный кусок ночного неба... Я шел и шел.
Как вдруг из-за деревьев выскочила грузовая. Фары ее, ярко вспыхнув, воткнулись в меня. Машина мчала не сбавляя хода!.. Прямо!..
Я резво отпрыгнул в сторону. Это самосвал. Это здесь не впервой. Машины, в основном малаховские (бывает, и московские), сбрасывают по ночам свой смрадный груз. Далеко вывозить хлам им не хочется. Куча! Еще куча! А зачем далеко?.. Ночью-то! (Это как помочиться у ближайшего забора.) Они свинячили с какой-то пещерной радостью.
Свидетелей все же побаиваясь, шоферня завела лихую практику: пугать случайных прохожих. На всякий случай. Знай свое пешее место!.. Мчат прямо на тебя, слепя фарами! Поберегись! Психологический давёж. Где уж тут углядеть и запомнить номер!.. Заставляют-таки отпрыгнуть в кусты. А то и в придорожный ров с лягушками.
— Сука! Сучара! — кричал я шоферюге вслед, выбираясь из столетних лопухов.
А гул машины уже стих. Ночь... Луна в тучке. Но светло. Я один.
Петр Иваныч мог бы мне мешать. Однако после смерти Глебовны он стал на время угрюм и редко выходил вечерами. Он даже не настаивал, чтобы посидеть вместе на скамейке за портвешком. Предпочитал с женой... Дома... У телевизора. Вечер за вечером. С ума сойти!
Но тем удивительнее было наткнуться на моего Петра Иваныча однажды ночью.
И где!.. Кружащий мой шаг (отслеживающий вечер за вечером машину Бориса) случайно завел меня пройти мимо кладбища. Это получилось нечаянно. Я благоразумно свернул в сторону. (Люди съеживаются, едва припахивает смертью. Трусим слегка!) Но даже свернув, я успел кое-что увидеть. Нет, нет, мертвецы из могил не встали. Ничего такого... Однако же там был мой приятель. Среди ночи... Наш Петр Иваныч!
В одиночестве. Он сидел на земле... Возле свежей могилы, что с самого краю. Возле той самой могилы. Я сразу узнал... Камня (или креста) не было, но оградка там уже стояла. Я разглядел всю картинку издалека. (Луна. Видимость отличная.) Я приостановился.
Я даже разглядел его руки, бутылку. Лунный блик бутылки. Но я не подошел. Не хотел его смутить. Вот ведь как! Газетка!.. Перед Петром Иванычем была расстелена газетка, с кой-какой на ней закуской. Он таки навестил ночью красноносую страдалицу. (Увы, уже усопшую.) Он выпивал с ней напоследок .
Иваныч чувствителен. Я вновь им восхитился. Чтобы так скорбеть, надо быть поэтом. Или шизом. (Одним из тех лбов, что так славно несли ее вчетвером.) Я ушел... Хоть было мне любопытно... Интересно же! Беседует ли он с ней? Говорит ли чего умершей? А вот, мол, и я со стаканом!.. Еще забавная, хотя и гнусная мысль: настучать его старухе. Ревнуют ли в таких сомнительных случаях? В ярости... Примчится ли его скучная ведьма сюда — пошуметь среди могил?
О бедной Глебовне я вспомнил лишь впромельк... Возможно, был ее особый день. Ее девятины?.. Не знаю. Не считал.
На их даче кой-какие перемены. Не стало Глебовны — и почему-то сразу съехали старики Вики. (Смерть, как водится, перетряхивает наш быт.) Зато ее Борис жил теперь здесь запросто. Не сожитель — хозяин. Как у себя дома. Красивая Вика и он — им было отлично вдвоем!.. Целая дача... Никаких теперь ни о ком забот. Никого! Никого — кроме самих себя, молодых и по-летнему жадно сексуальных.
Я ждал... Я следил за приготовлениями. (Старик, когда бродит по улице, все видит.) Борис прикупил новый спиннинг. Рыбацкая страсть свое возьмет! Вот-вот и он отправится с соседом на Шатурские озера. За судаками! Вот-вот...
Конечно, иной раз он возвращался с рыбалки прямо среди ночи, но чаще... но гораздо чаще, когда уже светало! Он словно бы дразнил меня.
Однажды его машина уже было всерьез выползла к вечеру. Уже шумела за воротами... В полутьме я не видел, пронес ли Борис в машину спиннинги. Но по сборам была полная уверенность, что он едет рыбалить. Сосед, его приятель, уже с обеда уехал. Все совпадало! (Ах, какой был бы промах.) Однако я не поленился пройти мимо шумящей машины. Ухо тугое!.. Но все-таки я оказался возле и расслышал вялое Викино недовольство. И в ответ — его слова:
— Вика... Не вяжись. Я через сорок минут вернусь.
— А если там очередь?
— Какая ночью очередь! — Борис засмеялся. Он ехал всего лишь в автосервис, что на далеком от нас шоссе. Что-то насчет запаски — запасного колеса.
Утром я подстерег Вику в нашем магазине. Просто повидать. Я не мог без нее... Повидать, слегка прикоснуться. Это ведь так немного!
Небогатые дачники, семь-восемь человек... Маленькая очередь поутру, где я тотчас встал за Викой и ей на ушко что-то болтал. По-поселковски пошучивал. По-стариковски пускал слюну. Это ведь утром! Летним бездельным утром. Когда еще у нас поболтаешь!.. В магазине привоз молока. А красивая Вика покупала плохонький сыр.
Вика моим шуточкам смеялась, она охотно смеялась (снисходительно, конечно!), а я, стоя сзади, этак легко-легко трогал ее плечики. Вроде бы для ее же равновесия. Вроде бы она могла от собственного смеха все больше и больше раскачаться и упасть.
— Но-но! — Вика по-поселковски же, по-простецки оглядывалась на меня: чего, мол, этот за меня держится. И опять смеялась. И опять плечиками подергивала: эй, не слишком, не слишком!
Я подумал, как это правильно. Как кстати!.. Руки мои должны были стать не только смелы. Но и знакомы... Ей знакомы... И сколько-то привычны ее чутким плечам. После этой магазинной прикидки. (Вика не удивится. Мои руки будут сама нежность. Руки заскучавшего пианиста. Руки крадущегося ночного вора.) Ведь ночью... Как только она попросит боржоми.
Борис в ночь уедет, а я опять окажусь в том доме. В той спальне. Первый шаг всегда труден... Но это ровно одна минута! Две!.. Однако надо же дать ей заснуть... Ее ночная жажда? Я ведь помню, где стоит бутылка с боржоми. (В реальности я прошагал к ней в темноте даже скорее, чем за минуту. Я пролетел... Прямо к ее постели. Я все уже здесь знал. И выждать я умел... И я сразу поискал глазами под кроватью боржоми, но боржоми не оказалось... Я (помню) удивился. Я растерялся. Как же так! Я даже нагнулся поискать к ножке кровати. Лунные полосы... Луна была, а боржоми не было. Я сунулся к другой кроватной ножке... Не было. А Вика уже буркнула мне, что ты так долго!.. Сонным голосом. И я вдруг сообразил, что слова ее относились не к боржоми.)
На четвереньках она была изящна, с прогнутой юной спинкой. Вика сама и почти сразу приняла эту покорную позу... Вероятно, обычную у них с Борисом в предыдущие ночи. Почти сразу и прогнулась спиной, едва я бережно (едва дыша) коснулся руками ее бедер. Ах, как взыграла в окне луна! Луна взревновала, клянусь! Смуглая (при луне) попка Вики уже сама по себе (и отдельно от Вики) ритмично поддавалась. Она уже и подыгрывала... Скромно... Слаженно... В конце только легкий сбой... Но сбой так понятен. Я же не все знал!
Разумеется, я был деликатен — хотя бы потому, что был осторожен. Но неполное и приблизительное знание (уже нажитых ими ласк) привело в финале к слегка грубоватому пришлепу — к нарочито отбиваемому такту в ночной тьме: шлеп! шлеп!..
— Мягче, мягче... Сколько раз тебе говорить! — сквозь сон пробурчала Вика.
Она, уверен, и не разлепляла глаз. Ловила кайф в полусне.
Мы отдохнули. Всё тихо. И даже луна притихла... Я был счастлив. Но я колебался: открыться ли сейчас? или нет?.. Не знаю, зачем мне это. В ночной тьме что-то меня теперь давило. Тьма не могла быть вечной. Сказать ей? Или нет?.. Акт (ночной и с моей стороны очень осторожный) давал мне в ту минуту обе возможности. Гуляй, Вася. Свое получил — можно уйти.
Но, видно, в том и заноза, что полученное счастье казалось мне слишком малым. Слишком тихим... Ведь не хотелось, чтобы это исчезло. Чтобы ушло в ночь. Чтобы растаяло в космосе. И в вечном перестуке колес. (Как у мужчины и женщины, которые вдруг сошлись в пустом купе поезда Москва — Пенза.)
Я возомнил!.. Возомнил о вдруг найденной в эту ночь любви. О большом чувстве... У стариков бывает. (Луна луной — а женщина женщиной. Я не хотел ее терять. Похоже, я просто жадничал.)
И тронул сонное плечо... Я будил, как бы проверяя теперь наши с ней отношения на прочность. (Что от них останется?..) Теперь я ласкал и ласкал ее плечо, ее грудь. Я отгонял тьму. Настойчиво... Хотя и мягко.
Она вяло отыграла ласку. Провела мне ладонью сначала по ключице, а пальцами к горлу, к моей сонной артерии.
1 2 3 4