Поэт приравнивает ее к Афродите с ее милой улыбкой и к Артемиде с ее стройными ногами. Мы видим ее склонившейся над ткацким станком, на котором ткет она покрывало, коего кончить ей не суждено, и еще видим в тот великий момент, когда она появляется среди женихов с луком Одиссея в руках – достойная, недоступная, заманчивая.
Пенелопа мудра, ее суждения благородны и справедливы, сердце доброе и мужественное, а уж такая скромница, что спускается в общий зал из верхних своих комнат подобно несовершеннолетней девице, всегда в обществе служанок, и держится в стороне от толпы гостей. Одиссей унес с собой драгоценную память о ней, и ложе бессмертной богини не могло угасить в нем тоску по любимой супруге. А она – словно время бессильно перед ее красотой, – несмотря на свои сорок лет, излучает такое очарование, что самые избранные молодые люди из окрестных княжеских родов ищут ее руки.
Пенелопа глуха к их мольбам и угрозам. Она верна мужу, может, не ему самому, а их прежней любви и его тени. Ибо уже оплакала его (ведь давно трава выросла на месте, где стояла Троя), не надеется на его возвращение, не имеет никаких достоверных известий о нем, а тем не менее героически отвергает все искушения, согретая искрой какой-то почти сумасшедшей надежды. Этот идеальный портрет побуждал к недоверию. Древние риторики шумно воздавали «хвалу Пенелопе», но историки, мифографы и поэты, изучавшие старые легенды, наталкивались на какие-то иные, несмелые упоминания, намеки на то, что не все было так, как описал Гомер. Мощный золотой поток поэзии Гомера поглотил миф о Пенелопе, затмил все своим великолепием и совершенством и отбросил как бесполезный мусор из своего русла исчезающе малые, но несколько отличные представления.
Но раз они все-таки уцелели, более поздние писатели стали подумывать: зачем бы это Гомеру полностью затушевывать все неблагоприятные для Пенелопы упоминания и, невзирая на них, превозносить ее как идеальную женщину?
По литературному миру пошли сплетни, слухи. Гомер, этот старый и, как говорили, слепой поэт, не всегда был так стар и определенно не был слепым. Он демонстрирует очень подробное знание Итаки. И сейчас еще можно убедиться в достоверности его описания, ибо горы сохранили свои очертания, заливы и форма побережья остались такими же, какими изображены в «Одиссее». Таким образом, Гомер был на Итаке, и не мимоходом, а достаточно долго, чтобы все подробно осмотреть и запомнить. Пребывал там только из простого любопытства? Кто знает!
И вот родилась не легенда, а словно бы слух, несмелое подозрение, что Гомер пребывал при дворе Одиссея во время отсутствия там хозяина. Его звучный голос, понимание гармонии, его песни захватили, покорили опечаленную душу Пенелопы, и он, может быть, был первым, кто дал ей утешение после стольких дней одиночества и опустошения. А когда он уезжал, то увозил с собой не только память о замечательной женщине, очарование которой не могли ослабить ни слезы, ни время, но и венок песенных восхвалений, сотканный из глубокой благодарности за милые, незабываемые минуты.
Таким старались понять Гомера все те, кто не особенно верил в непоколебимую верность супруги царя– странника. Почему бы ей вдруг так отличаться от прочих? Откуда у нее постоянство, какого не обнаружила ни одна из жен героев осады Трои? Столь редким постоянством не отличались ни Елена, ни Клитемнестра, в жилах которых текла бессмертная кровь Зевса. Трудно вообразить, чтобы именно она, дочь Икария…
Она, кстати, состояла в родстве с обеими легкомысленными женщинами. Отец ее, Икарий, был братом спартанского царя Тиндарея, формального отца Елены Троянской. Икарий, изгнанный с родины, нашел пристанище в Этолии. Он был тогда еще очень молод. Чтобы заглушить в себе тоску по отчему дому, бродил по лесам и горам. Там он и познакомился с одной наядой, маленькой голубоглазой богиней родника. Длинных объяснений своих чувств от него не потребовалось: водяные богини очень милы и понятливы. Голубоглазая наяда сразу сообразила, что от нее надо красивому Икарию, и, поскольку желание его не показалось ей предосудительным, она приняла его в свои прохладные объятия. Наяда родила ему пять сыновей и одну дочь по имени Пенелопа. Та милая наяда, по слухам, носила имя Перибоя. Впрочем, не следует этому особенно доверять. Солидные писатели приводят еще четыре имени, а некоторые признают их все, подтверждая тем легкомыслие и ветреность Икария, отца Пенелопы.
Икарий подался в изгнание из Спарты один, а вернулся с шестью детьми. Мать (или матери) осталась в Этолии, привязанная к своим родникам с прозрачными водами. Пенелопа, вырастая, превратилась в хорошенькую девушку. Женихов у нее хватало. Икарий был доволен и горд своей дочерью. По примеру прежних героев он пообещал ее руку тому, кто победит в беге: не хотел, чтобы дочь богини родника попала в руки какому-нибудь недотепе. На состязание собралась самая отборная молодежь. Побежали. Трижды обежали выбранное поле. Блестели на солнце нагие, лоснящиеся от масла и пота тела. У финиша первым был Одиссей, сын Лаэрта, мудрого царя Итаки. Одиссей так был этому рад, что немедленно заложил красный храм в честь Афины, своей личной покровительницы. После чего с женой вернулся на родину.
Старый отец был доволен невестой сына и отдал новобрачным дворец, а сам удалился в тишину сельской усадьбы. Через год у них родился мальчик, которого нарекли Телемахом. После окончания трудов, под вечер, садился Одиссей под развесистым платаном и смотрел, как Пенелопа, со временем становившаяся все более прекрасной, кормила дитя налитой грудью. Ему было хорошо и покойно. Но однажды явились послы от царя Спарты Менелая с тяжелой и тревожной вестью: похищена Елена, а виновник этого – Парис, сын царя Трои. Нанесено оскорбление всему греческому народу. Эллада вооружается. Одиссей встревожился и вначале притворился безумным: не хотел идти на войну. Но обман его раскрыли. И пришлось ему покинуть молоденькую жену и маленького сына. Одиссей рассчитывал вернуться скоро, не предполагая, что это произойдет только через двадцать лет.
Тем временем Пенелопа растила маленького Телемаха, на ночь пела ему дивные песни об отце, о том, что он самый мудрый из ахейцев, что в собрании посрамил он скверного Терсита, как участвовал в посольстве в Трое, как похитил коней Реса. С последними звуками песни прерывались известия о царе Итаки и понемногу тускнел его дорогой образ. Пролетели годы. Возвращались герои осады Трои, а об Одиссее не было и слуху. Весь дом заполнился женихами, юными отпрысками княжеских домов скалистой Итаки, Дулихиона, Самоса и лесистого Закинта.
Пенелопа глядела на них, но никто не напоминал ей Одиссея. Где же сейчас его широкие плечи, где грудь, как сдвоенный панцирь, где руки, как мощные ветви, где бедра, как стволы деревьев, вбитые в землю с такой мощью, словно вросли корнями? Воистину никто не мог с ним сравниться. Однако постепенно Пенелопа привыкла к женихам, оценила их достоинства. После нескольких месяцев они уже не казались ей столь ничтожными и смешными. Придет же время, когда кого-нибудь из них она выберет себе в мужья. Если до этого Одиссей не вернется. Очевидно…
Даже Гомер не мог скрыть, что кое-кому из женихов Пенелопа отдавала предпочтение: охотно прислушивалась к речам Амфинома и Антиноя. Гомер поведал об этом весьма осторожно, но, вероятно, не стоит ему доверять. И тут понемногу Пенелопу начинают покидать возвышенные эпитеты, в которые ее облек Гомер, – один за другим, так что скоро остается она перед нами нагой, не прикрытой и, более того, отмеченной неожиданным прозвищем – бассара, очень непристойным и поэтому весьма трудно переводимым (буквально: длинное одеяние вакханок. – Примеч. пер.). В чем же ее обвиняют? Итак, Амфином, Ангиной… О, нет, значительно больше! Все! Как так «все»? Да, все претенденты, один за другим, каждый по отдельности и все вместе. Все до одного, сколько их было, – сто восемнадцать. Сто восемнадцать!
Трудно поверить, но это почти правда. Почти такая же правда, как то, что Пенелопа оставалась до конца чистой и верной. Только правда, опирающаяся не на великое имя Гомера, а на какие-то незначительные имена забытых поэтов и въедливых историков. Кто знает, может, и они были правы, лишенные полета творческого воображения, раболепно послушные мифам.
Современные ученые не могли обойти молчанием столь скандальную версию. И выдумали хитроумное и весьма замысловатое объяснение. Так вот, по-гречески Пенелопа означает «утка». Это не обычная утка, а символ, означающий богиню земли и луны. Сто восемнадцать ее женихов и их слуг, помноженные на три, дают количество дней в лунном году. Одиссей же – не что иное, как бог солнца, который своим знаменитым выстрелом из лука, когда стрела прошла через двенадцать колец, побеждает женихов, то есть за двенадцать месяцев поглощает полностью все дни года и освобождает богиню земли, с которой потом соединяется в супружеском союзе.
Моему разуму трудно это воспринимать, и мне кажется, что такого замысловатого объяснения не поняли бы также те почтенные варвары, которые в молодой еще Греции сочиняли мифы. Не убеждает меня также другая попытка оправдать Пенелопу: тут, дескать, имеет место подмена имен, то есть одна Пенелопа была верной супругой, а другая… Нет, я не берусь защищать честь Пенелопы – не был на Итаке, не был влюблен в дочь Икария, поэтому смело могу сказать, что было потом. Потом родился сын Пенелопы и всех женихов, ибо греческая сказка не признает границ правдоподобия.
Забавно выглядел этот сын, плод позора, истинное посмешище и божье наказание. Вы знаете его имя – это Пан.
О, сколь сумасбродны пути греческой легенды! Едва обнаружили зерно истины – показалось нам, что честнейшим образом мы опровергли историческую ложь, как опять приходит сомнение. Из отдельных фрагментов, полуслов, найденных у других писателей, из поэтических намеков и поясняющих эпитетов накапливается в моих руках материал иной легенды. В роскошном лабиринте греческой мифологии открывается передо мной новая, неизвестная тропинка, которая на сей раз ведет не во дворец, а на поля, луга, в лес, в горную пещеру. И опять перед нами предстает это загадочное существо по имени Пенелопа, на этот раз не в образе зрелой женщины, а в коротком платьице, только начинающая расцветать девушка.
Это было в те времена, когда Пенелопа обитала в доме своего отца Икария. Ежедневно выгоняла она на лакедемонские луга многочисленное стадо коз и овец. Была она льноволосая и голубоглазая, как горсть колосьев, сжатая серпом вместе с васильками. Босая, с распущенными волосами, загоняла свое любимое стадо. Соседние пастухи были друзьями ее невинных забав, и петь она научилась у птиц и утреннего ветра, шумящего в тростниках. И когда-то, в один день, душный и грозовой, в каком-то гроте в предгорьях налетел на нее нежданно великолепный козел, разодрал одежды, обнажив скрытые девичьи тайны, и взял ее, полуживую, неизвестно, от ужаса или наслаждения. В этот единственный в жизни миг Пенелопа узнала, что напавшим был сам бог торговли, красноречия и обмана Гермес. Пан сохранил выразительное сходство со своим отцом, но из-за этой незадачливой метаморфозы имел рога на голове, кривой нос, клочковатую бороду, раздвоенные козлиные копыта, до половины тела был покрыт густой шерстью, а сзади свисал у него хвост. Хвалиться таким потомством не приходилось. Пенелопа, уезжая с Одиссеем, оставила козлоногого в Лаконии, а мудрый сын Лаэрта, не обнаружив в свадебную ночь того, что положено, не имел смелости спросить, поскольку каждый вопрос вызывал горькие слезы у его достойной супруги.
Пан тем временем вырос, а узнав обо всем, хотел обязательно поговорить с отцом. Это было делом нелегким, поскольку Гермес всегда был занят и никогда нельзя было знать, где он находится. Никто из богов не был так загружен, как Гермес. Уже на рассвете он подметал пиршественный зал на Олимпе, раскладывал подушки в зале советов, а закончив утренние хлопоты, ждал пробуждения Зевса. Едва услыхав мощный зевок сына Крона, представал для получения указаний и с этого момента весь день был в бегах и полетах, поскольку на ногах имел крылышки. Возвращался Гермес запыхавшийся, отчитывался о содеянном и тут же приступал к раскладыванию амброзии по золотым тарелкам, из которых едят счастливые боги. И еще ему надо было выделить время, чтобы давать уроки гимнастики молодежи и навевать вдохновение ораторам на собраниях. Да и ночью он не знал отдыха. В то время когда небо и земля погружались в сон, он сопровождал души умерших в подземный мир и выполнял обязанности рассыльного при адском суде. Не будь он бессмертным и вечно молодым богом, давно бы обессилел и скончался от переутомления. Нет, Гермес никогда не имел свободного времени. Даже на любовь, которая у него приобретала характер порывистого вожделения.
Посему трудолюбивый бог был немало удивлен, когда однажды ему преградил дорогу Пан, козлоногий божок пастухов, и назвал его отцом. Глядя на эту уродливую фигуру, Гермес возмутился: такое чудище может быть разве что плодом звериной любви, коза его родила, а отцом был козел. Пан знал, что не отличается красотой, но и его укололо, что от него отрекается собственный отец. Тогда он сказал:
– Чем более глумишься над своим сыном, тем менее заслуживаешь уважения к себе самому, создателю подобного совершенства. Не моя вина, что я такой получился.
И напомнил ему о Пенелопе, пещере и о том козле. Гермес не имел возможности возразить. Осмотрелся кругом, не видит ли их кто, и сказал:
– Знаешь, мой сын, что я тебе скажу? Подойди и обними меня. Но прошу, не называй меня отцом, а то нас кто-то может услышать.
И улетел.
Пан погрустнел. Остался он теперь один на свете. Мать покинула его навсегда, отец от него отрекся. И остался он тем, кем мы его видим: лесным духом, олицетворением дикой природы.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПАНА
Был Пан аркадским пастухом, кочевником, как все пастухи. Лето проводил в горах, а на зиму переселялся в Эфиопию. Вставал с проблесками дня и отправлялся на охоту, с которой возвращался в полдень. Подкреплялся чем придется и ложился в тени деревьев у журчащего родника, и весь лес, и поля, и холмы, и долины знали, что это «час Пана», тишину которого нельзя нарушать ни музыкой, ни пением, ни каким-либо шумом. Пастухи боялись Пана. Он напускает неожиданную панику на стада, тяжким кошмаром, как полуденный демон, опускается на спящих и бессилием отягощает их члены.
Вечером Пан играет. Вокруг него на лесной поляне танцуют нимфы. Их легкие одеяния и сиреневые тела издали напоминают белые испарения, возносящиеся среди черных древесных стволов. Пан играет на сиринге. Это его излюбленный инструмент: несколько обрезков тростника разной длины, склеенных воском в один ряд. Незамысловата его пастушеская свирель, но он не сменил бы ее на златострунную кифару Аполлона, ибо в ней есть то, чего нет в Аполлоновой кифаре, – сердце.
Как же может быть иначе, если эта сиринга была когда-то сладкоголосой девой? Да. Дева звалась Сирингой. Пасла коз, играла с нимфами и пела, так красиво пела! Пан увидел ее и полюбил. Не знал, что делать, что сказать ей, чтобы добиться взаимности. В итоге подошел к ней и сказал напрямую, что с этого времени по его воле козы у нее в стаде будут давать двойное потомство. Догадалась Сиринга, зачем он это говорит, и залилась смехом: хорош у нее возлюбленный – не козел, не человек. Пан разгневался и захотел взять ее силой. Неоднократно проделывал он это с нимфами, захватывая их врасплох. Но Сиринга убежала. Чувствуя сзади быстрый топот козлиных ног, она вбежала в заросшую тростником топь. Напрасно искал ее Пан, впустую срезал тростник, желая найти ее убежище. А когда удалился, то забрал с собой срезанный тростник и склеил из него музыкальный инструмент, в котором с тех пор жалобно пела печальная душа прекрасной Сиринги.
Эту первую свирель, срезанную над озером Молпея, Пан хранил в посвященной ему пещере в Эфесе. Пещера была эфесским «пробным камнем». Когда в ней закрывали девушку, сиринга начинала сама издавать чистые, ласковые звуки, и через какое-то время вход, словно под воздействием божественной силы, открывался, и девушка в венке из фиговых листьев выходила в объятия ожидающих. Если же, однако, она не была девушкой, сиринга молчала, а из глубины пещеры раздавались жалобные стенания.
Пан не был счастлив в любви. Женщины, которых он любил, избегали его объятий. Поэтому гонялся он по лесным полянам за быстроногими нимфами, а иногда, к возмущению пастухов, наносил ущерб их козам. Рассказывали, что только одна богиня луны Селена предпочитала его, и показывали грот, в котором романтичная возлюбленная Эндимиона приникала своим бледным ликом к косматой груди сына Пенелопы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9