На диване как попало разбросаны газеты, журналы. Тоскин сгрёб их в одну кучу, освободив место для Трофима.
— Садись!
— А где Даша? — недоумённо оглядывая комнату, спросил Оготоев.
Тоскин не торопясь собирал со стола грязную посуду и, казалось, весь был поглощён этим занятием.
— Где Даша? — повторил Оготоев. — Куда она уехала? Отдыхать?
— Нет.
— А ребята где?
Тоскин не ответил.
— Да объясни ты толком! Секретное задание выполнять отправилась, что ли? — вспылил Оготоев.
Тоскин вдруг резко повернулся к нему:
— Ушла! Развелись! — И, пересиливая себя, заговорил зло, скороговоркой: — Это ни для кого уже не новость. Зачем притворяешься, что не знаешь?
— Ушла?!
Оготоев от удивления опустился на диван. Он знал, что Кирик освобождён от должности председателя райсовета. Но это… Нет, не может быть! Видя Тоскиных, всякий понимал: счастливы, любят друг друга — это у них прямо-таки на лицах написано. Двое детей… Неужели пошутил? Нет, таким делом не шутят! Как же это так?
А Тоскин, поняв, что его приятель не притворяется, сел рядом на стул и, понурив голову, проговорил еле слышно:
— Развелись…
— Когда — после того, как освободили тебя от председательской должности, да?
— Нет, до этого… За полгода до этого.
— А почему расстались?
Тоскин зажмурил глаза, потёр веки, помолчал минуту, потом решительно хлопнул ладонями по коленям и поднялся.
— Ты ведь только что приехал. Проголодался?
— Подожди, подожди…
Но Тоскин не стал ждать, протянул ему несколько номеров «Огонька» и вышел на кухню.
«Почему?» — Оготоев вдруг понял глупость своего вопроса. Как ответить несколькими словами на такой вопрос? Да и вообще, можно ли передать в словах всё то, что чувствует сердце?
Оготоев положил журналы на диван, медленно встал и заходил взад-вперёд по комнате. Стены её прятались в полумгле — горела лишь настольная лампа. Он заглянул в открытую дверь спальни. И в комнате, и в спальне добротная новая полированная мебель. Шкафы, кровати, тумбочки — всё на своих местах. Оготоев видел, как рушатся семьи: если из дома уходил муж, то все вещи оставались на своих местах, если уходила жена, то обязательно хоть не всю, но большую часть мебели забирала с собой… А здесь что-то не так… Или Даша не хотела раздела, или Кирик не разрешил трогать вещи. Странно… Не мог же Кирик так поступить с женой и детьми?
В полутёмной спальне над кроватью на стене бледнеет едва различимая фотокарточка без рамки. Оготоев с удивлением заметил, что она прикреплена очень низко. Лёжа, можно дотянуться до неё головой. «Фотография детей», — подумал Оготоев.
Оготоев достал папиросу, зажёг спичку, но, прежде чем прикурить, вгляделся в фотографию. «Бай, это же Даша! Совсем молоденькая. Да, да, в свои студенческие годы Даша выглядела именно так».
…Хозяин приготовил ужин. В кастрюле разогрел мясо, толстыми ломтями нарезал хлеб, поставил початую бутылку водки.
— Не осуди. Больше угостить нечем. Повар я никудышный, да и не охота для одного себя готовить. Готовишь, ешь, пьёшь, моешь посуду… потом снова готовь, ешь, пей — тоска смертная. Позапрошлой ночью с рыбаками невод ставил, попалось немало карасей. А я свою долю отдал старушке соседке, не хотелось возиться, чистить их.
— Не прибедняйся. На столе всего достаточно.
Ели молча.
Только сейчас Трофим разглядел, как изменился, постарел Тоскин. Ел он мало, положил на свою тарелку маленький кусочек мяса, да и то лишь едва к нему притронулся. Опустив голову, он осторожно потягивал губами горячий чёрный чай без молока. Посидев так некоторое время, он наконец вспомнил о бутылке:
— Ну, выпьем, что ли, за встречу?
Хозяин достал из серванта две рюмки. Одну, наполнив, поставил перед Оготоевым. Хотел было наполнить и вторую рюмку, но передумал и принёс с кухни тонкий стеклянный стакан.
Оготоев раздумывал, что бы сказать — ничего подходящего не приходило в голову.
— Давай… — сказал Тоскин. И осушил в один дых стакан. Приходя в себя, потянулся за куском хлеба и подвинул бутылку поближе к гостю.
— Если хочешь, сам себе наливай. Я всё — кончил. С рыбаками выпил, голова до сих пор трещит. Раньше не знал, как напиваются, как болеют с похмелья.
— И мне незачем пить, да ещё одному…
Оготоев уже согрелся, снял пиджак, повесил его на спинку стула. Помешивая в стакане остывший чай, он повернулся к хозяину, всем своим видом говоря: «Ну, я готов. Слушаю».
А Тоскин, не обращая внимания на гостя, сидел задумавшись.
Оготоев, пытаясь отвлечь Тоскина от грустных мыслей, с шумом помешивал ложкой в стакане. Хозяин и на это не обратил никакого внимания.
Некоторое время сидели молча.
— Вот так… — тяжело вздохнул Тоскин.
— А что «вот так»?
— Всё.
— А что «всё»? Сижу вот и ничего не понимаю.
— Да и не поймёшь, наверно.
Тоскина заблестели глаза, он подпёр ладонью подбородок и заговорил, зло улыбаясь:
— До поры до времени я и сам не понимал. Ты спросил, почему ушла Даша? Может быть, я резко тебе ответил: думал, что ты уже обо всём знаешь. Извини…
— Ну, что ты… — Оготоев махнул рукой.
— Правильно спрашиваешь. Семья не может развалиться без причины. Должна быть причина: ревность, ссоры или ещё что. Так вот, у нас не было ни ревности, ни ссор. За нашу немалую совместную жизнь я ни разу пальцем Дашу не тронул. И никто не назовёт меня пьяницей. Трофим Васильевич, ты ей вроде старшего брата, так скажи мне, почему ушла Даша от меня? Бросив отца своих детей, покинув родной очаг, почему одним махом перечеркнула пятнадцать лет семейной жизни?
— Не понимаю, Кирик…
— Что я — распутный мужик или хулиган, чтоб жена вот так бросила и ушла?
— А ты успокойся, Кирик. Чего ты кричишь на меня, как будто я тебя бросил?
— Не кричу на тебя, спрашиваю.
— А ты лучше себя спроси. Если ты сам не разобрался, откуда мне знать?
— Я знаю! Я-то знаю! Сразу не разобрался, а теперь-то прекрасно знаю.
Тоскин большими глотками допил чай и, закусив губу, сидел мрачный.
Оготоеву хотелось поскорей закончить этот тяжёлый разговор, и он спросил дружелюбно:
— Ну, тогда скажи — почему?
Тоскин глянул на него в упор:
— С жиру бесится! Вот и ушла.
Оготоев усмехнулся:
— Неужели?
— Не смейся! — Тоскин не дал ему договорить. — Хотя, какое тебе дело до чужих дел?!
— Ну зачем ты так? Обидно мне, что у вас разбилась семья.
Хозяин и хоносо умолкли. Оготоев отодвинул от себя тарелку. Он хотел было встать из-за стола, но почувствовал, что хозяин ещё что-то хочет сказать. «Эх, Кирик, Кирик, — подумал он с горечью. — Чего-то ты недоговариваешь… Не могла Даша так, ни с того ни с сего, уйти».
— Налить тебе горячего чаю, Трофим? — спросил устало Тоскин.
— Нет, спасибо.
— Не веришь, наверно, мне? Раньше и самому в голову не приходило, что муж и жена могут развестись из-за того, что «с жиру бесятся». Чего греха таить, когда впервые заметил, что Даша стала какой-то раздражительной, колкости говорит и даже сторонится меня, начал подозревать её… Не зря говорят: «Кто потерял, а кричит: украли, сто раз грешен». В голове озлобленного человека и мысли гадкие, злые. А всё было не так. Даша замкнулась в себе. Какой уж друг сердечный, даже в кино ходила редко, всё на работе да дома.
— Я-то думал, нет семьи дружнее, чем Тоскины, — Оготоев даже поморщился от досады. — Так из-за чего же вы ссориться стали?
— Да что там ссориться! Кто ревнует, кто пьянствует, тот ссорится. А мы… — Тоскин выглядел смущённым.
— Хорошо. Допустим, не ссорились… Тогда с чего всё началось?
— Трудно сказать. Может, когда рассердилась из-за платья…
— Из-за какого платья?
Вопрос прозвучал неожиданно резко, и Оготоев подумал: «Ну зачем я лезу в чужие дела? Чем я могу ему помочь?!»
— Ну, обыкновенное платье… — Тоскин потёр лоб. — Раньше, когда я привозил из Москвы или из Якутска ей подарки, бывало, радовались вместе. Даша всегда меня хвалила: «У тебя неплохой вкус. Покупаешь то, что надо». Ну, а тут вот в раймаге продавались красивые платья, кажется, рижской фабрики. Даша после уроков забежала в магазин, но платья не смогла купить — все разобрали. Очень она расстроилась. Назавтра я позвонил председателю райпо и велел одно платье из оставшихся на складе принести ко мне. И вот поздно возвращаюсь с работы, открываю дверь и кричу:
— Даша!
Мои все выскочили в коридор. Испугались крика. Даша даже побледнела.
— Что, что случилось, Кирик?
— А ты закрой глаза.
Я развернул платье и накинул ей на руку. Ну и началось тогда! Прижав платье к груди, Даша от радости закружилась на месте, бросилась мне на шею, поцеловала в щеку. Может, впервые поцеловала меня при детях.
Утром Даша пошла в школу в новом платье.
Возвратился с работы. «Добрый вечер!» — говорю. Не отвечает. Стоит у окна спиной ко мне.
Думаю, заболела, что ли? Но почему же встречает так неприветливо?
И вдруг Даша резко повернулась ко мне. Я был поражён отчуждённостью, с которой она смотрела на меня.
— Что с тобой? — удивился я.
Жена взяла со спинки стула платье:
— Где ты платье достал?
Только и всего-то! Я с облегчением вздохнул:
— Даша, напугала-то ты меня… — и засмеялся. — Не воровал. За свои собственные деньги брал.
А она смотрит на меня в упор и твердит своё: «Где достал?»
Я разозлился: из-за какого-то платья такое устраивать. Но взял себя в руки, решил превратить всё в шутку.
— Не воровал. Не грабил, — прижав ладони к груди, поклонился ей. — Если не веришь, у меня есть живые свидетели.
— Не кривляйся! Правду говори.
Мелкие стычки и раньше в семье, конечно, были. Ну, например, с этим говорил не так, того ненароком обидел. Ну что ж, виноват так виноват, признавался в своей оплошности, принимал её замечания. Такие недоразумения рассеивались без следа. Я тебе так скажу: люди, которые живут, не зная разногласий, сплошная тишь да благодать, безразличны друг к другу. Но тогда я понял, что должен сказать ей правду. Поэтому объяснил ей, что платье было принесено со склада.
Жена ладонью закрыла глаза.
— Так и знала… А я-то, дура, думала вчера: «Опоздал потому, что в магазине задержался», — пробормотала она и, достав из шкафа платье, положила его на мою кровать.
Ночью Даша наконец объяснила мне, что произошло. Учительница, которая позавчера стояла вместе с ней в очереди и которая тоже не купила платье, увидев её в обнове, при всех заговорила возмущённо: «Жена тойона… Где уж нам равняться с ней! Только для вида стояла в очереди, ей, видно, платье прямо на дом доставили».
По щекам Даши текли слёзы.
— Со стыда хоть сквозь землю провались. Такое ощущение, будто платье горит на мне. Насилу дотянула до большой перемены, потом побежала домой переодеться. Кирик, золотой мой, больше не делай так. Никогда! Давай жить как все люди, не хочу я никаких привилегий, прошу тебя, родной!
— Да пойми ты, — говорю ей, — председатель райисполкома не имеет свободного времени, чтобы стоять в очередях.
А она знай себе твердит:
— Нельзя… нельзя… Чем ты лучше других? Должностью? Должность на это права не даёт, наоборот, обязывает тебя пресекать такое. Нарушая законы, как же ты сможешь требовать, чтобы другие их соблюдали?!
…Так вот, чтобы вернуть прежний мир да согласие, решил не обращать внимания на её капризы, по-всякому ублажать её старался. Из командировок привозил ей гостинцы, отрез какой на платье, кофточку нарядную, её любимые лакомства, но она как-то перестала радоваться подаркам или делала вид, что всё это её не интересует. Нет, неправильно сказал, что делала вид. Она действительно ничего от меня принимать не хотела. Заимела привычку не надевать купленные мною вещи, не брать в рот мои гостинцы. Дети только лакомились. Живём одной семьёй, где уж тут делить на твоё и моё, но она строго соблюдала этот ею же самой установленный порядок. И у меня нервы есть, и у моего терпенья был предел. Стал раздражителен, вспыльчив. Думал про себя: «Ну, погоди, посмотрим, долго ли ты выдержишь», — посмотреть-то посмотрел, да ничего не высмотрел… До последнего дня нашей совместной жизни так и вела двойное хозяйство.
Но не думай, что мы ссорились, цеплялись друг к другу, нет! Порой бывали, как в молодые годы, друг к другу ласковыми, нежными, словно жених и невеста, которые встретились после долгой разлуки. Но и в те добрые часы жена вдруг, умолкнув, всматривалась в меня, обжигая внимательным, изучающим взглядом. То целует, а то лежит рядом и молчит, глядя на тёмный потолок комнаты. Однажды, помню, не выдержал я, вспылил: «Вспоминаешь кого, даже слов моих не слышишь?!» Ревность… она такая, даже если ревновать не к кому, ревнуешь к себе прежнему, ведь любила когда-то… Да ладно. Чего уж об этом говорить… Не надоел ли я тебе?
— Нет, нет, рассказывай дальше. — Оготоев закурил. У него уже прошло первое тяжёлое впечатление от встречи с Кириком. И ему было жаль этого враз постаревшего человека и хотелось помочь, сказать что-то облегчающее.
— Ты не осуждай меня, Трофим. Оглушил я тебя своими бедами, — продолжал Тоскин. — Сам знаешь, что у кого болит…
— Да что ты, — Оготоев вздохнул. — Не чужие вы с Дашей мне. Если проследить корни наших родов, должно быть, я и Даша хотя и дальние, но родственники, да и мы с тобой столько лет знакомы — не шутка!
— Поэтому-то тебе и рассказываю. Раньше никому о нашем разладе ни слова не говорил. А знаешь, по району прошёл слух, мол, Даша меня подозревать стала в неверности — ну и развелась. Э-э… пусть говорят что хотят!.. Истрепали имя моё, изгадили. Но близкий мне человек должен знать правду. Я вот рассказываю тебе, и как-то мне легче становится.
— Не переживай так, Кирик. Я понимаю, как тебе тяжело.
— А чего мне переживать?! Что я, зазорное что совершил, чтобы стыдиться? Да и Даша у меня хорошая. Только, видишь, чудная она… Другая бы на её месте рада была, что муж такой заботливый да хозяйственный, а она всем недовольна. Ну чем ей плохо жилось — муж человек уважаемый, заметный в районе, дом — полная чаша, дети растут. Ну скажи, Трофим, чего ей не хватало?!
Оготоев слушал Кирика, и ему вдруг припомнилось, как семья Тоскиных переезжала из города в колхоз. Кирик тогда хотел уступить квартиру своему приятелю, с которым он работал в министерстве, молодому парню, агроному. Тот жил с семьёй в небольшой комнате в общежитии. Кирик сам побывал у заместителя министра и заручился его согласием. А председатель месткома профсоюза, не зная об этом, распорядился в их квартиру вселить семью недавно умершего инвалида войны.
Накануне отъезда Тоскиных в село, когда Даша была дома одна, молодой агроном пришёл взглянуть на «свою квартиру». Вслед за ним явилась и вдова: услышав, что квартира предназначена молодому специалисту, словно онемела и молча стояла у стенки. А парень, смеясь и радуясь, прикидывал вслух, как его семья разместится в этой светлой, уютной квартире. Даша вдруг остановила уже собравшуюся уходить женщину, что-то тихо сказала ей, успокаивая.
— У тебя сейчас есть время? — спросила Даша у агронома.
— Есть, а что?
— Тогда пойдём с нами.
На дальней окраинной улице они вошли в маленький ветхий домик, подпёртый в нескольких местах брёвнами, — там жила вдова. На полу в комнате возились четверо детей, старший из них схватил мать за руку:
— Мам, скоро переедем?
Даша повернулась к стене, где в деревянной рамке висела фотокарточка солдата в пилотке, и стала рассматривать её.
— Это муж, — сказала женщина. — Прошлым летом умер, вот так теперь и живём.
Даша обернулась к агроному:
— Ну, что делать будем?
А вскоре в освободившуюся квартиру Тоскина переехала вдова с детьми.
— Ну, а потом поссорились мы из-за этой мебели… Если уж захочешь к человеку придраться, повод всегда можно найти.
Тоскин тяжело поднялся, медленно ступая, подошёл к двери и несколько раз повернул выключатель:
— Вот смотри!
Сразу радужно заискрились стекла серванта, и на глади тёмного полированного шкафа отразился свет хрустальной люстры с хрустальными подвесками, с похожими на свечи лампочками. У Тоскина, перехватившего удивлённый взгляд Оготоева, заметно поднялось настроение.
— Нам, когда кочевали с места на место, не до новой мебели было. Имели для себя железные кровати, для детей — топчаны. Были ещё у нас шкафы из досок, пёстрые от стёршейся краски. Были старые скрипучие стулья — вот-вот развалятся. Сам понимаешь, наверно… Когда Даша прикрывала нашу мебель разными накидками с узорами да кружевами, нам казалось, что неплохо она выглядит.
Прошлой весной — ну да, Первого мая — были в гостях у второго секретаря райкома. Это новая здесь семья, приехали они из соседнего района. Жена его тоже учительница. Они позапрошлым летом в Москве купили гарнитур импортной мебели с гнутыми ножками, медными украшениями, сверкающий полировкой. По всему видно было, очень понравилась Даше эта мебель. Но она, надо сказать правду, никогда не завидовала людям. И детей растила независтливыми. Когда из гостей возвращались, я спросил:
1 2 3 4 5 6 7