«Избранное. В 2-х т. Т.2. Красавица Амга»: Современник; Москва; 1988
Аннотация

Двое
Тундра… Вы были в тундре? Как же мне рассказать о ней, чтобы вы её почувствовали, увидели? Я мог бы, конечно, назвать её прекрасной, величественной, суровой. Бывает она и страшной…
Тундра…
В ясный весенний день небо над ней светло-голубое, чистое. Куда ни посмотришь — кругом снег, снег, снег. Белый, как лебединое крыло. А на восходе огромного северного солнца снег сверкает, как драгоценные камни, переливается — изумрудный, лиловый, розовый.
Начинается день, и снег синеет, как небо.
Зимой, когда солнца нет, снег серый, словно дым, пепельный.
Тундра…
Куда ни глянешь — снег, снег, снег… Едешь день, едешь два, десять, двадцать дней, и нет ей конца и края. Едешь сегодня, как вчера, кругом — снег, снег, снег…
Снег и небо, небо и снег.
Словно нигде не шумит тайга, не светятся города, не встречаются люди.
Летящий ветер, восточный ветер… Поднимешь голову — снег, снег, и над ним тяжёлые, наползающие друг на друга тучи…
Тундра…
Ветер уже начинал понемножку тормошить, расшевеливать снега.
— Хэй! — крикнул на своих оленей старый Байбаас.
Головной олень рванулся вперёд. Из-под копыт в нарту полетели комья снега.
Ветер всё усиливался. И вот закружилась, завертелась снежная пыль. Небо исчезло. А Байбаас спокоен, он едет и поёт свою песню:
«Слушай, тундра. Говорят, Байбаасу шестьдесят лет. Верно, тундра, мне шестьдесят лет. Говорят, стар Байбаас. Нет, я не стар, тундра».
Он поёт и вспоминает собрание колхозников, вспоминает, как предлагают молодому Эрбэхтэю соревноваться с ним. А Эрбэхтэй даже рукой махнул: как можно соревноваться со стариком? Ой как обиделся Байбаас! Но смолчал. Хвастливый парень Эрбэхтэй, но из него выйдет хороший охотник. А пока пусть болтает. Совсем молодой парень. Стариком назвал! Какой же Байбаас старик? Шестьдесят лет — это разве для охотника много? Вот только в начале зимы ему не повезло. А они думают, что Байбаас уже не может промышлять. Ну что ж, пусть думают. Байбаас им докажет. Ты ведь это знаешь, тундра…
Неба не видно, а Байбаас едет, едет и поёт.
Уже в нарте семь песцов — большие песцы, хорошие. Умеет ставить Байбаас капканы. Ты шуми, тундра, всю ночь шуми. А потом хватит. Надо Байбаасу другие капканы посмотреть, а то волки смотреть капканы будут — от песцов только клочья останутся. Волков много стало, стрелять их надо; а в колхозе вертолёта ждут, с вертолёта стрелять хотят. Не летит вертолёт. Раньше и так волков били, а теперь сидят сложа руки. Молодые, ленивые.
Тундра шумит.
Байбаас едет и поёт:
«Скоро охотничья избушка, тепло будет, чай будет. Шуми, тундра, ночь шуми, а потом хватит. Оленей жалко. Трое суток не ели досыта. Около избушки какой мох — все поели, а далеко отпускать нельзя — волки».
Байбаас не правит, не понукает оленей. Головной сам знает, куда ехать, сам выбирает. А вот второй олень совсем устал.
Шумит тундра…
Вдруг олени шарахнулись в сторону. Байбаас чуть не вывалился из нарты. Чего они испугались? Волков чуют? Впереди что-то чернело. Что это? Раньше здесь ничего не было. Нет, не волк. Голодный медведь из тайги вышел или олень заблудший?
Байбаас остановил оленей, взял карабин. Ба! Это же избушка! Труба торчит. Удивительно. Кто мог построить? Место плохое, на самом ветру. Байбаас подъехал ещё ближе. Нет, это не избушка. Трактор, откуда? Зачем он здесь? Байбаас приподнял шапку, прислушался: не гудит, мотор не работает. Он объехал трактор, привстал, заглянул в кабину. Никого нет. В санях — брёвна. Говорили, что рыбозавод строит дома для рыбаков в Кумахтахе, около моря. Значит, эти брёвна туда везли. А где же человек? Куда он мог уйти пешком? А это что?! Байбаас нагнулся, взял в руки обгоревшую тряпку. Видно, телогрейка сгорела.
Байбаас влез в кабину. Там пахло гарью. Байбаас быстро спрыгнул. Беда! Пожар был! Где же тракторист? Байбаас стал искать следы. Трактор ещё тёплый, человек далеко не ушёл. Вот след, вот…
Байбаас, ведя за собой оленей, медленно шёл по следу. А вот здесь человек падал. Опять пошёл. А вот на коленях полз. Да что с ним?! Что с ним такое?
Байбаас уже бежал по следу и чуть не наткнулся на человека, зарывшегося в снег.
Байбаас приподнял человека и испугался: лицо у него было в волдырях от ожогов. Глаза были закрыты, но человек дышал.
— Друг! — крикнул Байбаас — Слышишь меня?
Человек открыл глаза. Ресниц у него не было.
— Друг, как же ты попал в такую беду?
Байбаас сдернул с плеч человека тяжёлую промасленную тряпку (это была обгоревшая ватная стёганка от капота), снял с себя шапку, скинул кухлянку. Стал одевать тракториста, как ребёнка.
Одел, поднял стёганку, постелил её на нарту и уложил тракториста. Сам он остался в меховом жилете. Голову повязал длинным толстым шарфом. «Спасать надо… Плохой трактор. Так обжёг человека…»
Была ночь, когда молодой тракторист Михась Калиновский отправился в путь.
Снег. Звёзды.
Со стороны могло показаться, что трактор не сам идёт, что кто-то тянет его, ухватившись за лучи фар, как за два светящихся дрожащих троса.
В Кумахтах, где теперь строили дома для рыбаков, Михась возил лес уже дважды. Ему казалось, что к тундре он привык, и нисколько не жалел, что год назад после демобилизации приехал сюда. Он родился в Белоруссии, в деревне, а службу проходил на Дальнем Востоке. Был у них в части якут Семён Петров. Хороший парень. Он говорил, что красивее тундры ничего нет. Вот Михась и поехал посмотреть. Поехал и остался. Понравилось ему тут. И заработок хороший — Михась помогал своим старикам, да и сестре посылал чуть не каждый месяц.
Мотор работал ровно, в кабине было тепло.
Михась напевал какую-то весёлую песенку. Он был молод. Ему хотелось петь. И он пел.
Один среди бесконечно снежной равнины. Так прошла ночь.
Михась видел, как небо светлело, становилось всё шире. И вот на востоке вслед за красным свечением зари возникло огромное холодное солнце Севера. Михась снова увидел живые снега, ослепительную ширь тундры.
Михась открыл дверцу кабины и, высунув голову, крикнул: «О-о, го-го-го-оо!»
И его голос полетел во все концы тундры.
Солнце уже склонилось на запад. Позади осталась половина пути. И тут Михась увидел облака. «Может, пурга будет?» Михась до сих пор не попадал в пургу. Но бояться ему нечего: этого стального оленя, пожалуй, никакая пурга не осилит, а если ничего видно не будет, по компасу можно доехать.
А пурга и в самом деле начиналась.
Михась прислушался к голосу мотора и вдруг встревожился. Он прибавил газ, но трактор шёл с той же скоростью. Неужели двигатель перегрелся?
Михась остановил трактор, открыл капот. Система питания в порядке, с маслом всё нормально… Он начал было осторожно отвинчивать крышку радиатора — пар вырвался со свистом. Михась заглянул в радиатор: вода булькала только на дне. Куда же она девалась? А, вот оно что: течёт. Внизу капает. Да, плохо. Полчаса придётся потерять, но исправить можно.
Он достал ящик с инструментом и принялся запаивать трещину на радиаторе. Работать было трудно — ветер мешал. Наконец запаял. Посмотрел на часы: ну и ну! — целый час возился. Михась влез на гусеницу и стал заводить мотор. Не получается! Застыл мотор! Делать нечего. Михась сделал факел из пакли и принялся разогревать картер. Тут и случилось непоправимое. Сильный порыв ветра вздул пламя, и оно охватило пропитанную маслом ватную стёганку на капоте. Стёганка вспыхнула. Михась растерялся. А длинные языки пламени через раскрытую дверцу уже тянулись в кабину. Загорелось сиденье. Михась сбросил стёганку в снег, скинул телогрейку, вскочил в кабину. Телогрейкой он начал сбивать пламя, но и она загорелась. Жгло лицо, руки. Михась уже ничего не видел. Но он знал, что делает. Сиденье полетело в снег.
«Всё-таки удалось сбить пламя. Но руки, руки в волдырях… Как же я такими руками трактор заведу?»
На снегу дымилась ватная стёганка от капота. Телогрейка почти вся сгорела.
У него ещё хватило сил взяться за рычаги. Мотор снова не заводился. «Нет, такими руками ничего не сделаешь. Как же быть? До Кумахтахи километров сорок. Не дойти. Пурга начинается. Оставаться нельзя. Замёрзну. Надо идти на восток, к избушке охотников».
Михась набросил на плечи стёганку, шапку не нашёл. Хорошо хоть компас не потерялся.
Михась побрёл на восток.
Тундра…
Летящий ветер, восточный ветер… снег, снег, а над головой — тяжёлые, наползающие друг на друга тучи.
Тундра…
Вот и узнал тебя Михась…
Он идёт из последних сил, налегает на ветер грудью. В глазах красные, жёлтые круги. Гудит ветер. Кругом снег, снег, снег…
Михась упал и не сразу поднялся.
Гудит ветер. Михась шёл и падал, падал и шёл и, наконец, лежа на снегу, понял, что подняться он уже не сможет. Снег был мягкий и даже тёплый. Хотелось уснуть. Глаза сами закрывались, — уснуть…
«Пропаду, — думал Михась. — Надо идти».
Но идти он не мог и теперь полз, загребая руками снег, задыхаясь.
Он подтягивался на локтях, прижимаясь к снегу горячим лбом.
Тундра…
Так мог погибнуть человек. Один.
Но тундра — это двое.
Старый Байбаас, держа в правой руке вожжи, бежал рядом с нартой, погоняя оленей.
На нарте лежал Михась.
Ветер всё усиливался, снежные вихри налетали со всех сторон, впереди мелькали только спины оленей.
Байбаас догнал оленей и увидел, что нарту везёт один головной олень, а второй совсем обессилел, не тянет нарту.
Жалко Байбаасу, очень жалко оставлять в тундре свою добычу, но что делать? Пришлось закопать в снег песцов, хоть этим облегчить нарту. Больше он своих песцов не увидит: почуют их по запаху волки и сожрут. Ничего не поделаешь.
Потом стал сдавать и головной олень. Байбаас, как мог, помогал ему: толкал нарту сзади.
Когда головной олень стал шататься от ветра, а Байбаас уже совсем задыхался, показалась наконец избушка охотников. Теперь согреть надо человека…
Байбаас нашел в избушке всё необходимое: дрова для печи, масло, рыбу, мясо, посуду для варки пищи, оленью шкуру — чтобы было на чём отдохнуть. Всё это было приготовлено в избушке на случай беды — по обычаю тундры.
Уложив тракториста на оленью шкуру, Байбаас затопил железную печку и набил чайник снегом.
Железная печка раскалилась быстро, в избушке стало тепло. Байбаас поставил вариться мясо и подсел к трактористу, который не открывал глаз, только изредка тихо-тихо стонал.
При свете свечи Байбаас увидел, что он совсем молодой. Байбаас не помнил такого тракториста на рыбозаводе, — видно, новый, приехал недавно.
Байбаас стал поить парня с ложки. Веки у него дрогнули, он открыл глаза. Байбаас обрадовался:
— Сынок, как себя чувствуешь?
Тот ничего не ответил. Из потрескавшихся губ его сочилась кровь. Байбаас вспомнил, как лечили раньше ожоги медвежьим жиром. Но сейчас его нигде не достанешь, и потом, медвежий жир не поможет: ожоги очень большие. В посёлок везти надо, в больницу. «Как же я поеду завтра? Олени опять голодные, — так думал Байбаас, прислушиваясь к тундре. — Где теперь родители этого парня? Они, наверное, не знают, что их сын попал в беду».
Вдруг больной пошевелился.
Байбаас приложил ухо к его губам.
— Где… я?
— В тундре. Не бойся, — ответил Байбаас по-якутски. И, спохватившись, сказал по-русски: — Я охотньик… Тундра, юрта…
— Пить…
Байбаас напоил его чаем из стакана.
— Может, поешь? Мясо… мясо… килиэп… Балык…
Парень не ответил.
— Как имя?
— Мих-ась…
— Мэхээс? — удивлённо воскликнул Байбаас. — Мэхээс, да?
Парень кивнул.
— Мэхээс! У тебя якутское имя. Моего отца тоже звали Мэхээсом. А откуда ты?
— Белорус… Бело… рус…
— Так, так, сейчас понятно. Значит, белорус… На войне был мой брат, вот там и воевал. Мэхээс, я — сын Мэхээсэ, а ты тоже Мэхээс! — бормотал радостно Байбаас. — Будешь кушать, Мэхээс? Ты бы покушал, подкрепился.
Михась закрыл глаза. Байбаас вышел за дверь, набрал в тряпку снега, приложил ко лбу Михася.
— Мэхээс, не бойся. Вот скоро притихнет ветер, поедем. У нас есть хороший лекарь, очень хороший человек. Даже мёртвого оживить может. Тебя, Мэхээс, он обязательно полечит, — бормотал Байбаас. — Не бойся, парень… Он тебя вылечит… Слышишь, Мэхээс?
Байбаас всё подкладывал в печь дрова, кипятил чай.
«Тундра, не надо шуметь. Человек совсем больной. Тундра, ты слышишь меня?»
После полуночи ветер начал стихать. Байбаас решил ехать, не ожидая полного затишья.
Олени Байбааса за ночь совсем не отдохнули. Второй олень далее не встал, когда Байбаас вышел из избушки. Что ж, придётся его здесь оставить.
Байбаас почти насильно накормил Михася супом и сам поел досыта.
Остатки сваренного мяса и другую еду положил на полку. Налил бульон в бутылку, сунул её за пазуху: пригодится в пути. Отрезал от буханки половину, отдал оленям.
Запряг головного.
Оказывается, тундра только притихла и теперь снова бушевала. Всё было так же, как вчера: олень тянул нарту, а Байбаас толкал её сзади.
«Еще километров сорок. До вечера доедем», — думал Байбаас.
Когда до посёлка оставалось километров пять, олень поранил левую переднюю ногу, из раны потекла кровь. Олень виновато посмотрел на своего хозяина. Головного никогда не надо было понукать… Раз остановился — значит, всё. Байбаас освободил его от постромок и сам повёз нарту, налегая на лямку. Тяжело. Очень тяжело.
Олень шёл за нартой, но всё больше отставал. «Ничего, хороший олень, не пропадёт, сам вернётся домой».
— Ничего, ничего, — твердил Байбаас и шёл, шёл, шёл…
Тундра…
Снег, снег, снег. Снег в лицо.
«Неправду говорят, что стар Байбаас. Дойду».
Вечером во двор больницы вошел шатаясь облепленный снегом человек. Он тащил за собой нарту. Вокруг с громким лаем носились поселковые собаки.
На шум вышел врач.
Наткнувшись, как слепой, на крыльцо, человек показал ему на нарту, сказал еле слышно:
— Спасите его!.. — и упал.
Врач заметался — кого нести первым: того, кто на нарте, или этого, на снегу.
Тундра — это двое.
1962

1