Монопольный проходимец от Зименса хотел всучить им кнопочные телефоны. Кнопочные телефоны -- это новейшее изобретение. Именно тогда, летом 1974, первый экземпляр был установлен у президента страны, и вот уже наладили их серийное производство. "Об этом не может быть и речи," -- сказал Дуквиц. Он не бухгалтер, он не щелкает по цифрам. И в телефонном вопросе он настаивает на своем праве выбора, он не желает права щелка или нажима. Потом надо было принять еще одно решение, насчет цвета. Предлагались серый, зеленый и не подлежащий обсуждению оранжевый. Человек от Зименса рекомендовал зеленый. Папоротниковый. Приятный. Если не черный, тогда уж серый, таково было мнение Гарри. К чему в офисе папоротниковая зелень? К чему этот вздор? Офис -- не лесная почва. Это выдумки производственных психологов и хозяйственников, которые хотели доказать председательствующим свое право на существование. Зеленый воздействует дружелюбно, говорили они, чем его больше на рабочем месте, тем прилежней работает служащий. И самое лучшее: против приятных рабочих мест даже производственный совет ничего не мог возразить.
И теперь у них в конторе все-таки зеленые телефоны, потому что когда их устанавливали, здесь были только секретарши, и они, разумеется, согласились на зеленый. Хелена однажды прервала дифирамбы Гарри его черному телефону ехидным замечанием, что как ни крути, а этот предмет напоминает ей гестапо и ставку Гитлера. "Умеешь же ты все испоганить," -- ответил Гарри.
Гарри обходился без будильника, он спал крепко и всегда просыпался отдохнувшим. Поэтому он не выносил людей, которые по утрам часами зевали и жаловались на то, что тяжело выбираться из постели. Сегодня он проснулся еще когда не было шести, сияние солнце наполняло комнату. Рубашка свежая, брюки и пиджак вчерашние. Хорошо, что он мужчина, это упрощало дело. И на улицу. Квартира была неплоха, а лестницы еще лучше. Красивые широкие деревянные лестницы из тех времен, когда дома строили не идиоты. И никакого подземного гаража, куда тебя выпихивает лифт. Майское утро. Прогулка. Вдоль реки. У тебя есть голова не плечах, и в ней кое-что. Этого достаточно, чтобы вспоминать, чтобы отключаться, чтобы воспринимать. А могло бы быть хуже. Глаза остры, волосы густы, он не шепелявит, чего еще надо.
Если не смотреть на всю эту мелочную возню, на этот гнусный круговорот, через который в одиночку доказываешь свою правоту, соответственно помогаешь своему недостойному поручителю в его незаслуженном праве, тогда приятно использовать свою голову, чтобы пускать пыль в глаза, вызывать сочувствие, смотреть в упор на судей-мужчин и судей-женщин и доводить до того, что рот у прокурора начинает двигаться как у карпа. Собственно, это и есть триумфы.
Отвратительные рясы, называемые таларом (1). Они были еще одной причиной, чтобы отказаться от работы. С другой стороны, уже опять было почти хорошо оттого, во что превращало себя право, когда его представители наряжались, словно на карнавал. Благодаря тому, что большинство приговоров выносилось судьями в таларах, они казались ненастоящими. Не взаправду же вот такой клоун в униформе отправляет других людей на семь лет в настоящую тюрьму. Это было как-то неправдоподобно и может быть потому абсолютно переносимо.
В Америке не было таларов, но это американцам не помогло, они остались глупым народом. Не принимая во внимание блюз и джаз, не так уж много они породили. Еще парочку дюжин сладеньких шлягеров, про них нельзя забыть. И, конечно, некоторые фильмы. И песни протеста. По-настоящему хорошие песни поп-музыки всегда против чего-нибудь протестовали, если не против войны, тогда против безразличия, с которым американские обыватели одобряли военную политику своего президента, и против наивного жвачного послушания, с которым американские солдаты поджигали людей в совершенно чужих местах земли и давали поджигать себя. И вот война во Вьетнаме уже два года назад кончилась, во всяком случае на бумаге. В 73-м американеры и вправду ушли оттуда. Напалм уже стал прошлым, Хо Ши Мин -- теперь лишь отзвук боевого клича демонстраций, и глубоко в мозгу засели воспоминания о нескольких жутких фотографиях. Остались пара песен Боба Дилана и Джоан Баэз, Дженис Джоплин, Джимми Хендрикса и "Дорз", пара-тройка диких звуков и гитарных аккордов. Сначала они считались убийственно бунтарскими. Потом выяснилось, что бунтарский дух поп-музыкантов был или надуманным или вовсе бесцельным, ничего кроме выдумки фэнов и эйфорически настроенных журналистов. И все-таки в них было что-то очень настоящее, несмотря на замарихуаненность, потому что хотя не так давно все это происходило -- протесты, сопротивление -некоторые старые песни несли в себе удивительную силу. Они выбрасывали звуки наружу настолько убедительно, что ты становился как прежде -- жестким, и мягким, и гордым, и способным сопротивляться.
Гарри прошагал вдоль реки до художественного музея и повернул обратно. Пришло время встроить в машину радио с магнитофоном, пришло время вернуться к игре на трубе. И еще нужно было отремонтировать проигрыватель.
Если верно то, что разбойничья политика будит к жизни причудливую музыку, тогда удивительно, что во времена нацистов не родился популярный музыкальный протест. Почему никому из музыкантов-изгоев не пришо в голову пересочинить слащавую "Лили Марлен" в фуриозную песню, в которой покусительница мечтает отправить на воздух всю банду нацистов? Вот так, в деталях:
У ворот барака,
в свете фонаря
Гитлера-собаку,
встретил я не зря:
как хорошо у этих стен
ему в лицо
пальнуть свинцом
ради Лили Марлен,
ради Лили Марлен. (2)
Музыкальное видение справедливого покушения. И все это парафразируется убийственно-чувственным звучанием трубы. А потом с этим зонгом через БиБиСи в окопы. Почему такая музыка не появилась ни во время войны, ни после? Сопротивление было малодейственным занятием офицеров и коммунистов, а осмысление прошлого -- занятием по обязанности ораторов и интеллектуалов. У историков и психоаналитиков наготове огромное количество объяснений происшедшему в немецкой истории. Но чего действительно не хватало -- так это парочки грандиозных зонгов, которые хотел слушать и мог насвистывать каждый, зонгов, которые с яростью, обращенной назад, взывали против национал-социализма и мощью своих ритмов разбили бы целое прошлое.
Гарри подумал о своей трубе, о школьной джаз-банде и о том, что здесь, во Франкфурте, еще не поздно тоже против чего-нибудь сыграть. West End Blues у него еще получится. Во всяком случае, контора, контора и только контора, так дальше не может продолжаться.
Недалеко от его квартиры была маленькая булочная, которая открывалась уже в семь утра.
Он завтракал здесь почти всегда, и каждый раз боролся сам с собой, не заговорить ли с продавщицей. Вы свободны сегодня вечером? Каждое утро он ее любил. Но он был достаточно взрослым, чтобы понимать, что это бессмысленно. Эта любовь срабатывала только в кофейне-булочной или в теплые весенние дни, как сегодня, когда столики стояли на тротуаре.
Карола. Разумеется, он ее Каролой не называл и не выкрикивал ее имени. Он ее вообще не звал. Он скромно поднимал палец, когда хотел заплатить или сделать заказ. Каждое утро одно и то же. Кофе и булочка с маслом. Он любил Каролу еще и за то, что она не спрашивала "Как всегда?" и не приносила ему, как постоянному посетителю, одно и то же. Нет, каждое утро она подходила к нему и улыбалась, словно ожидая особенного заказа. И он говорил: "Кофейник доверху и булку с маслом."
Гарри не любил слова "кофейничек". Это загородный ресторан. Сказать "кофейничек" было так же скверно, как спросить кого-нибудь, чего он ждет от жизни. Поэтому он говорил "кофейник". И слово "булочка" он не любил. Он говорил "булка", как южные немцы. Гарри вырос в южной Германии. Северная Бавария, подножие Альп, чудесно. От такого детства не откажешься. Там говорили "булка" и смеялись над тем, кто называл ее "булочка". Пруссаки. Хорошо сейчас сидеть во Франкфурте, имея прусское происхождение и называя булочку булкой. Во всем этом Гарри был доволен своей жизнью.
Карола терпеливо сносила его желание отказа от россказней про "булочки" и "кофейнички". Если она была в хорошем настроении, она говорила не без иронии: "Вот ваш кофейник и ваша булка". Сегодня она опять так сказала. Секунду они заговорщически смотрели друг на друга, и Гарри спросил себя, не попробовать ли. Гарри и девушка из булочной. Если бы на нем не висел этот абсурд с титулом. Покажи-ка свой паспорт, скажет она в быстро ставшем реальностью путешествии в Венецию или Париж. "Доктор Гарри Фрайхерр фон Дуквиц". Смех да и только. Раньше было сословное чванство. С этим покончено. Сегодня другие преграды.
Целоваться, нежиться, заниматься любовью, молчать -- отлично. Еще в кино хорошо ходить, но критическим может оказаться уже один стакан пива или бокал вина потом. Куда после этого со всеми ассоциациями? Это еще вопрос, понравятся ли Кароле его наблюдения. И весьма слабо представляемо пойти с нею в музей и смотреть там старые полотна. Разумеется, в хорошую погоду, когда в здании пусто. Может быть, она пойдет, может быть, она проявит интерес и любопытство, но потом он чего доброго начнет ее поучать. Мерзость какая. В картинные галереи можно ходить только в одиночку. Или с Хеленой. Молча мимо всего современного искусства. Замечательно, не удостоив и взглядом весь этот хлам, зная, что он ни на что не годится. С высоким чувством, что ты не попал впросак оттого, что директора музеев и критики искусства дозволяют себе вкручивать. И потом поспешить к старым мастерам. И здесь тоже нельзя быть падким на все подряд, тут достаточно дешевой чепухи. Только никакого благоговения, а хихикая над плохо нарисованными фигурами, над смехотворными сценами из мифов, над христианской чушью, над убогими святыми. То, что ему больше всего нравилось, удавалось старым мастерам между делом: подоконник с полотенцем и вазой на нем, собачонка в уголке, и позади голубеют горы у горизонта -- край земли. То, что казалось им самым неважным, стало сегодня лучшим. Здесь нечего объяснять.
Такой была жизнь с Хеленой. Словно волна. Несколько лет все-таки. Студенчествовать значило иметь время. Раз в году пашешь в поте лица, а потом у тебя опять много времени. Хелена изучала то одно, то другое. Языки, театроведение и прежде всего искусство. Спали вместе. Говорили и занимались любовью, ели и пили. Денег было немного, но их хватало. Ходили в кино. Ходили на выставки. Слушали пластинки. В возрасте чуть за 20 считали себя уже слишком старыми для посещения поп-концертов. Не могли себе представить, как это будет -- когда заимеешь профессию и надо будет зарабатывать деньги. Откуда-то они всегда появлялись, чтобы наполнить бак. Сколько стоил бензин до кризиса в 73-м? Меньше 60 пфеннигов? Гарри получал пенсию. Пенсию ребенка, осиротевшего во время войны. Родители умерли. Он их не знал. Ничего страшного. Хотя Хелена была другого мнения: "В подобной ситуации нельзя стать нормальным. Если ты растешь без матери, без невроза не обойдешься!"
Гарри рассказывал ей о своих тетушках. Вилла Хуберта. Прекрасное детство у подножья Альп, вблизи австрийской границы. Время от времени в Зальцбург за шоколадом, и кажешься себе контрабандистом. Позже 80-градусный ром, и надежда, что от него не станешь импотентом, как некоторые говорят.
Одна тетушка подарила Гарри на день рождения в октябре 66-го (ему исполнилось 21) старый мотоцикл, от которого он был в восторге еще ребенком. Мотоцикл принадлежал одному теткиному любовнику, не вернувшемуся с войны. На мотоцикле он был королем, а Хелена -- королевой. Два огромных цилиндра справа и слева. Оппозитный двигатель. Низкое рычанье. Неизбежные починки. Торговец запчастями был важнее, чем университет. Он был так же важен, как демонстрации против войны американеров во Вьетнаме.
Гарри в то время несколько семестров учился в Берлине. Чтобы не ходить в армию. Бундесвер, идти в Бунд, сидеть на пайке -- уже от этих выражений его тянуло блевать. Отказ от военной службы, отказ от призыва в армию, все словеса, об этом не могло быть и речи. Избежать комиссии, подлавливавшей на злокозненных вопросах, было невозможно. Кстати, долгие месяцы ухода за больными тоже не были альтернативой.
Его, должно быть, зачали в Берлине, если все шло нормально. Как только можно было в то время прийти к мысли заниматься любовью, оставалось загадкой. Его отец был врачом в берлинской больнице. Наверняка, не член партии (3). Тетки позже клялись ему в этом. В начале февраля 1945-го он погиб во время одной из самых сильных бомбежек. 3000 тонн бомб, 22000 убитых. Предположительно, до этого он зачал Гарри. Может, даже, в день смерти. Потому что Гарри появился на свет в Берлине в мирный октябрь.
В 1946-м родился Фриц, его приемный брат -- непостижимое желание жизни у матери. Она умерла при родах. Фриц рос в Рейнланде у приемных родителей. Гарри отправили в Баварию к теткам. Забота лучше не бывает. Зимой горы снега, летом -- пышные луга.
Воспоминания о детстве притушили очарование Каролы. Гарри снял с крючка газету. 16 мая 1975 года. Кобыле по имени "Халла" исполнилось 30 лет. Невероятно. Лошадь, а на полгода старше его. В 1956-м героический наездник Винклер, несмотря на разрыв мускулов живота, завоевал с Халлой золотую медаль. Тогда -- большая тема для разговоров. "Сильно, парень," -- сказала тетка Фрида, которая раньше тоже наездничала. Похоже, как черт. До войны. Причем, до первой. Другая тетка Урзула. Она повышала свой сильный прокуренный голос. "Идиот!" -- кричала она. -- "Дерьмовый Сталинград! Позиция выдержки!" Тетка Хуберта добавляла: "Сам виноват, чванистый болван!" Молчание тетки Фриды перевешивало. Одноклассники Гарри и классный руководитель были склонны к уважительным объяснениям а la тетка Фрида. И Гарри, который больше держался мнения тетки Урзулы, нравился сам себе, обзывая прославленного победителя засранцем и самодовольным идиотом. В свои десять лет Гарри отчетливо ощущал, как импонируют другим его ругательства. Ругаться он научился от теток. Они были исключительно графини и баронессы, а говорили только о засранцах, стервецах, негодяях, кретинах, дураках и трусах.
Карола рассчитывала за соседним столиком. Пока гость отрывался от стула и искал в заднем кармане брюк кошелек, Карола независимо стояла с большим портмоне рядом с ним и без определенной цели глядела вдоль улицы, насколько хватало взгляда. Стоит начинать, подумал Гарри, только с женщинами, с которыми чувствуешь себя более или менее уверенно, так что после второго номера с ними, если больше ничего пока что не выходит, можно целый час сплетничать, например, о глупости наездника, о живодерстве и об отвратительности наезднических сапог и шпор.
Через несколько дней, писали газеты, в Штуттгарте начнется процесс над террористами из RAF (4). Гарри было горько оттого, что он не успел объявиться там в качестве адвоката. Выступить против этих собак государственных прокуроров -- это бы его удовлетворило. И подзащитными были бы те, кого ему хотелось защищать. Как они были правы, говоря о "государстве свиней" (5). Содержание в изоляции, высокая надежность (6). А старым нацистам позволительно гулять на свободе.
Дуквиц расплатился. В своем гневе он не улыбнулся Кароле. Нельзя обращаться с горсткой делавших важное дело, которым стоит вменять во благо, что они в своей вере в лучшее общество палили направо и налево, как с буйно помешанными, в то время как массовые убийцы из концлагерей разгуливают на свободе и продолжают быть судьями государственной службы, выносившими во времена наци жутчайшие приговоры. Факт известный, известный, ничего не поделаешь. Однако произносить темпераментные речи в суде было бы бессмыслицей. Судья и госпрокурор начнут зевать. Только журналисты левацкой прессы, понятия не имеющие о судопроизводстве, будут записывать эти популярные указания в свои сообщения из сала суда. И Хелена при случае прочтет о нем в газете. Адвокат Дуквиц продолжает вызывать в суд новых свидетелей. Судья такой-то по ходатайству адвоката Дуквица исключен за предубежденность. Может быть, Хелена будет сидеть среди слушателей во время заключительной речи, срочно прибыв из своего странного северо-английского университета, куда она, глазом не моргнув, поступила на преподавательскую работу. "Я думаю, что разлука пойдет нам на пользу," -- сказала. она. Не заметил ли Гарри, что они оба уже давно живут вместе лишь постольку поскольку
Нет, он этого не заметил. И, кстати, ему казалось, что жить вместе постольку поскольку не так уж плохо.
"Огромное спасибо," -- сказала Хелена, -- "но не со мной." И потом ушла от него. Увы, не без замечания: "У тебя своя жизнь, а у меня своя." Что за уродская фраза под занавес многолетней истории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
И теперь у них в конторе все-таки зеленые телефоны, потому что когда их устанавливали, здесь были только секретарши, и они, разумеется, согласились на зеленый. Хелена однажды прервала дифирамбы Гарри его черному телефону ехидным замечанием, что как ни крути, а этот предмет напоминает ей гестапо и ставку Гитлера. "Умеешь же ты все испоганить," -- ответил Гарри.
Гарри обходился без будильника, он спал крепко и всегда просыпался отдохнувшим. Поэтому он не выносил людей, которые по утрам часами зевали и жаловались на то, что тяжело выбираться из постели. Сегодня он проснулся еще когда не было шести, сияние солнце наполняло комнату. Рубашка свежая, брюки и пиджак вчерашние. Хорошо, что он мужчина, это упрощало дело. И на улицу. Квартира была неплоха, а лестницы еще лучше. Красивые широкие деревянные лестницы из тех времен, когда дома строили не идиоты. И никакого подземного гаража, куда тебя выпихивает лифт. Майское утро. Прогулка. Вдоль реки. У тебя есть голова не плечах, и в ней кое-что. Этого достаточно, чтобы вспоминать, чтобы отключаться, чтобы воспринимать. А могло бы быть хуже. Глаза остры, волосы густы, он не шепелявит, чего еще надо.
Если не смотреть на всю эту мелочную возню, на этот гнусный круговорот, через который в одиночку доказываешь свою правоту, соответственно помогаешь своему недостойному поручителю в его незаслуженном праве, тогда приятно использовать свою голову, чтобы пускать пыль в глаза, вызывать сочувствие, смотреть в упор на судей-мужчин и судей-женщин и доводить до того, что рот у прокурора начинает двигаться как у карпа. Собственно, это и есть триумфы.
Отвратительные рясы, называемые таларом (1). Они были еще одной причиной, чтобы отказаться от работы. С другой стороны, уже опять было почти хорошо оттого, во что превращало себя право, когда его представители наряжались, словно на карнавал. Благодаря тому, что большинство приговоров выносилось судьями в таларах, они казались ненастоящими. Не взаправду же вот такой клоун в униформе отправляет других людей на семь лет в настоящую тюрьму. Это было как-то неправдоподобно и может быть потому абсолютно переносимо.
В Америке не было таларов, но это американцам не помогло, они остались глупым народом. Не принимая во внимание блюз и джаз, не так уж много они породили. Еще парочку дюжин сладеньких шлягеров, про них нельзя забыть. И, конечно, некоторые фильмы. И песни протеста. По-настоящему хорошие песни поп-музыки всегда против чего-нибудь протестовали, если не против войны, тогда против безразличия, с которым американские обыватели одобряли военную политику своего президента, и против наивного жвачного послушания, с которым американские солдаты поджигали людей в совершенно чужих местах земли и давали поджигать себя. И вот война во Вьетнаме уже два года назад кончилась, во всяком случае на бумаге. В 73-м американеры и вправду ушли оттуда. Напалм уже стал прошлым, Хо Ши Мин -- теперь лишь отзвук боевого клича демонстраций, и глубоко в мозгу засели воспоминания о нескольких жутких фотографиях. Остались пара песен Боба Дилана и Джоан Баэз, Дженис Джоплин, Джимми Хендрикса и "Дорз", пара-тройка диких звуков и гитарных аккордов. Сначала они считались убийственно бунтарскими. Потом выяснилось, что бунтарский дух поп-музыкантов был или надуманным или вовсе бесцельным, ничего кроме выдумки фэнов и эйфорически настроенных журналистов. И все-таки в них было что-то очень настоящее, несмотря на замарихуаненность, потому что хотя не так давно все это происходило -- протесты, сопротивление -некоторые старые песни несли в себе удивительную силу. Они выбрасывали звуки наружу настолько убедительно, что ты становился как прежде -- жестким, и мягким, и гордым, и способным сопротивляться.
Гарри прошагал вдоль реки до художественного музея и повернул обратно. Пришло время встроить в машину радио с магнитофоном, пришло время вернуться к игре на трубе. И еще нужно было отремонтировать проигрыватель.
Если верно то, что разбойничья политика будит к жизни причудливую музыку, тогда удивительно, что во времена нацистов не родился популярный музыкальный протест. Почему никому из музыкантов-изгоев не пришо в голову пересочинить слащавую "Лили Марлен" в фуриозную песню, в которой покусительница мечтает отправить на воздух всю банду нацистов? Вот так, в деталях:
У ворот барака,
в свете фонаря
Гитлера-собаку,
встретил я не зря:
как хорошо у этих стен
ему в лицо
пальнуть свинцом
ради Лили Марлен,
ради Лили Марлен. (2)
Музыкальное видение справедливого покушения. И все это парафразируется убийственно-чувственным звучанием трубы. А потом с этим зонгом через БиБиСи в окопы. Почему такая музыка не появилась ни во время войны, ни после? Сопротивление было малодейственным занятием офицеров и коммунистов, а осмысление прошлого -- занятием по обязанности ораторов и интеллектуалов. У историков и психоаналитиков наготове огромное количество объяснений происшедшему в немецкой истории. Но чего действительно не хватало -- так это парочки грандиозных зонгов, которые хотел слушать и мог насвистывать каждый, зонгов, которые с яростью, обращенной назад, взывали против национал-социализма и мощью своих ритмов разбили бы целое прошлое.
Гарри подумал о своей трубе, о школьной джаз-банде и о том, что здесь, во Франкфурте, еще не поздно тоже против чего-нибудь сыграть. West End Blues у него еще получится. Во всяком случае, контора, контора и только контора, так дальше не может продолжаться.
Недалеко от его квартиры была маленькая булочная, которая открывалась уже в семь утра.
Он завтракал здесь почти всегда, и каждый раз боролся сам с собой, не заговорить ли с продавщицей. Вы свободны сегодня вечером? Каждое утро он ее любил. Но он был достаточно взрослым, чтобы понимать, что это бессмысленно. Эта любовь срабатывала только в кофейне-булочной или в теплые весенние дни, как сегодня, когда столики стояли на тротуаре.
Карола. Разумеется, он ее Каролой не называл и не выкрикивал ее имени. Он ее вообще не звал. Он скромно поднимал палец, когда хотел заплатить или сделать заказ. Каждое утро одно и то же. Кофе и булочка с маслом. Он любил Каролу еще и за то, что она не спрашивала "Как всегда?" и не приносила ему, как постоянному посетителю, одно и то же. Нет, каждое утро она подходила к нему и улыбалась, словно ожидая особенного заказа. И он говорил: "Кофейник доверху и булку с маслом."
Гарри не любил слова "кофейничек". Это загородный ресторан. Сказать "кофейничек" было так же скверно, как спросить кого-нибудь, чего он ждет от жизни. Поэтому он говорил "кофейник". И слово "булочка" он не любил. Он говорил "булка", как южные немцы. Гарри вырос в южной Германии. Северная Бавария, подножие Альп, чудесно. От такого детства не откажешься. Там говорили "булка" и смеялись над тем, кто называл ее "булочка". Пруссаки. Хорошо сейчас сидеть во Франкфурте, имея прусское происхождение и называя булочку булкой. Во всем этом Гарри был доволен своей жизнью.
Карола терпеливо сносила его желание отказа от россказней про "булочки" и "кофейнички". Если она была в хорошем настроении, она говорила не без иронии: "Вот ваш кофейник и ваша булка". Сегодня она опять так сказала. Секунду они заговорщически смотрели друг на друга, и Гарри спросил себя, не попробовать ли. Гарри и девушка из булочной. Если бы на нем не висел этот абсурд с титулом. Покажи-ка свой паспорт, скажет она в быстро ставшем реальностью путешествии в Венецию или Париж. "Доктор Гарри Фрайхерр фон Дуквиц". Смех да и только. Раньше было сословное чванство. С этим покончено. Сегодня другие преграды.
Целоваться, нежиться, заниматься любовью, молчать -- отлично. Еще в кино хорошо ходить, но критическим может оказаться уже один стакан пива или бокал вина потом. Куда после этого со всеми ассоциациями? Это еще вопрос, понравятся ли Кароле его наблюдения. И весьма слабо представляемо пойти с нею в музей и смотреть там старые полотна. Разумеется, в хорошую погоду, когда в здании пусто. Может быть, она пойдет, может быть, она проявит интерес и любопытство, но потом он чего доброго начнет ее поучать. Мерзость какая. В картинные галереи можно ходить только в одиночку. Или с Хеленой. Молча мимо всего современного искусства. Замечательно, не удостоив и взглядом весь этот хлам, зная, что он ни на что не годится. С высоким чувством, что ты не попал впросак оттого, что директора музеев и критики искусства дозволяют себе вкручивать. И потом поспешить к старым мастерам. И здесь тоже нельзя быть падким на все подряд, тут достаточно дешевой чепухи. Только никакого благоговения, а хихикая над плохо нарисованными фигурами, над смехотворными сценами из мифов, над христианской чушью, над убогими святыми. То, что ему больше всего нравилось, удавалось старым мастерам между делом: подоконник с полотенцем и вазой на нем, собачонка в уголке, и позади голубеют горы у горизонта -- край земли. То, что казалось им самым неважным, стало сегодня лучшим. Здесь нечего объяснять.
Такой была жизнь с Хеленой. Словно волна. Несколько лет все-таки. Студенчествовать значило иметь время. Раз в году пашешь в поте лица, а потом у тебя опять много времени. Хелена изучала то одно, то другое. Языки, театроведение и прежде всего искусство. Спали вместе. Говорили и занимались любовью, ели и пили. Денег было немного, но их хватало. Ходили в кино. Ходили на выставки. Слушали пластинки. В возрасте чуть за 20 считали себя уже слишком старыми для посещения поп-концертов. Не могли себе представить, как это будет -- когда заимеешь профессию и надо будет зарабатывать деньги. Откуда-то они всегда появлялись, чтобы наполнить бак. Сколько стоил бензин до кризиса в 73-м? Меньше 60 пфеннигов? Гарри получал пенсию. Пенсию ребенка, осиротевшего во время войны. Родители умерли. Он их не знал. Ничего страшного. Хотя Хелена была другого мнения: "В подобной ситуации нельзя стать нормальным. Если ты растешь без матери, без невроза не обойдешься!"
Гарри рассказывал ей о своих тетушках. Вилла Хуберта. Прекрасное детство у подножья Альп, вблизи австрийской границы. Время от времени в Зальцбург за шоколадом, и кажешься себе контрабандистом. Позже 80-градусный ром, и надежда, что от него не станешь импотентом, как некоторые говорят.
Одна тетушка подарила Гарри на день рождения в октябре 66-го (ему исполнилось 21) старый мотоцикл, от которого он был в восторге еще ребенком. Мотоцикл принадлежал одному теткиному любовнику, не вернувшемуся с войны. На мотоцикле он был королем, а Хелена -- королевой. Два огромных цилиндра справа и слева. Оппозитный двигатель. Низкое рычанье. Неизбежные починки. Торговец запчастями был важнее, чем университет. Он был так же важен, как демонстрации против войны американеров во Вьетнаме.
Гарри в то время несколько семестров учился в Берлине. Чтобы не ходить в армию. Бундесвер, идти в Бунд, сидеть на пайке -- уже от этих выражений его тянуло блевать. Отказ от военной службы, отказ от призыва в армию, все словеса, об этом не могло быть и речи. Избежать комиссии, подлавливавшей на злокозненных вопросах, было невозможно. Кстати, долгие месяцы ухода за больными тоже не были альтернативой.
Его, должно быть, зачали в Берлине, если все шло нормально. Как только можно было в то время прийти к мысли заниматься любовью, оставалось загадкой. Его отец был врачом в берлинской больнице. Наверняка, не член партии (3). Тетки позже клялись ему в этом. В начале февраля 1945-го он погиб во время одной из самых сильных бомбежек. 3000 тонн бомб, 22000 убитых. Предположительно, до этого он зачал Гарри. Может, даже, в день смерти. Потому что Гарри появился на свет в Берлине в мирный октябрь.
В 1946-м родился Фриц, его приемный брат -- непостижимое желание жизни у матери. Она умерла при родах. Фриц рос в Рейнланде у приемных родителей. Гарри отправили в Баварию к теткам. Забота лучше не бывает. Зимой горы снега, летом -- пышные луга.
Воспоминания о детстве притушили очарование Каролы. Гарри снял с крючка газету. 16 мая 1975 года. Кобыле по имени "Халла" исполнилось 30 лет. Невероятно. Лошадь, а на полгода старше его. В 1956-м героический наездник Винклер, несмотря на разрыв мускулов живота, завоевал с Халлой золотую медаль. Тогда -- большая тема для разговоров. "Сильно, парень," -- сказала тетка Фрида, которая раньше тоже наездничала. Похоже, как черт. До войны. Причем, до первой. Другая тетка Урзула. Она повышала свой сильный прокуренный голос. "Идиот!" -- кричала она. -- "Дерьмовый Сталинград! Позиция выдержки!" Тетка Хуберта добавляла: "Сам виноват, чванистый болван!" Молчание тетки Фриды перевешивало. Одноклассники Гарри и классный руководитель были склонны к уважительным объяснениям а la тетка Фрида. И Гарри, который больше держался мнения тетки Урзулы, нравился сам себе, обзывая прославленного победителя засранцем и самодовольным идиотом. В свои десять лет Гарри отчетливо ощущал, как импонируют другим его ругательства. Ругаться он научился от теток. Они были исключительно графини и баронессы, а говорили только о засранцах, стервецах, негодяях, кретинах, дураках и трусах.
Карола рассчитывала за соседним столиком. Пока гость отрывался от стула и искал в заднем кармане брюк кошелек, Карола независимо стояла с большим портмоне рядом с ним и без определенной цели глядела вдоль улицы, насколько хватало взгляда. Стоит начинать, подумал Гарри, только с женщинами, с которыми чувствуешь себя более или менее уверенно, так что после второго номера с ними, если больше ничего пока что не выходит, можно целый час сплетничать, например, о глупости наездника, о живодерстве и об отвратительности наезднических сапог и шпор.
Через несколько дней, писали газеты, в Штуттгарте начнется процесс над террористами из RAF (4). Гарри было горько оттого, что он не успел объявиться там в качестве адвоката. Выступить против этих собак государственных прокуроров -- это бы его удовлетворило. И подзащитными были бы те, кого ему хотелось защищать. Как они были правы, говоря о "государстве свиней" (5). Содержание в изоляции, высокая надежность (6). А старым нацистам позволительно гулять на свободе.
Дуквиц расплатился. В своем гневе он не улыбнулся Кароле. Нельзя обращаться с горсткой делавших важное дело, которым стоит вменять во благо, что они в своей вере в лучшее общество палили направо и налево, как с буйно помешанными, в то время как массовые убийцы из концлагерей разгуливают на свободе и продолжают быть судьями государственной службы, выносившими во времена наци жутчайшие приговоры. Факт известный, известный, ничего не поделаешь. Однако произносить темпераментные речи в суде было бы бессмыслицей. Судья и госпрокурор начнут зевать. Только журналисты левацкой прессы, понятия не имеющие о судопроизводстве, будут записывать эти популярные указания в свои сообщения из сала суда. И Хелена при случае прочтет о нем в газете. Адвокат Дуквиц продолжает вызывать в суд новых свидетелей. Судья такой-то по ходатайству адвоката Дуквица исключен за предубежденность. Может быть, Хелена будет сидеть среди слушателей во время заключительной речи, срочно прибыв из своего странного северо-английского университета, куда она, глазом не моргнув, поступила на преподавательскую работу. "Я думаю, что разлука пойдет нам на пользу," -- сказала. она. Не заметил ли Гарри, что они оба уже давно живут вместе лишь постольку поскольку
Нет, он этого не заметил. И, кстати, ему казалось, что жить вместе постольку поскольку не так уж плохо.
"Огромное спасибо," -- сказала Хелена, -- "но не со мной." И потом ушла от него. Увы, не без замечания: "У тебя своя жизнь, а у меня своя." Что за уродская фраза под занавес многолетней истории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15