но без плаща, да, без плаща, думал я, но вместо того. чтобы сказать перейдем к делу или спросить: кстати, откуда у вас этот плащ?--а главное, сказать, что на плаще Хумера, как и на плаще моего дядюшки Воррингера. шесть петель обшиты шевровой кожей и что из этого можно, безусловно, заключить, что дождевик Хумера и есть дождевик моего дяди,--вместо всего этого я сказал, что сужу о человеке по его лицу, никаких других примет я во внимание не принимаю, сужу исключительно по лицу человека, а вот вы судите людей по платью... Кстати, говорю, мое-то платье довольно среднего качества, что для адвоката несколько странно, говорю... Но, разумеется, то, что он, Хумер, одет плоховато, связано с тем, что жизнь у него, особенно за последние двадцать лет, становилась все хуже, все беспросветное, хотя, как он сам объяснил, эта беспросветность наступила не только после женитьбы сына, но гораздо раньше, лет за десять до того, а то и больше, тут и пошлина внезапно упала и подешевела гофрированная бумага и папиросная бумага, а это необходимое сырье для изготовления похоронного убранства, украшений для гробов, одежды для покойников. А я говорю: на суде, конечно, надо выступать в безукоризненной одежде, пишет Эндерер, но, еще не договорив, сам понимаю, что несу чепуху. Я-то и на суд прихожу не то чтобы в полном параде, одет я хорошо, но никакого шику, говорю, а это большая разница, пишет Эндерер. Я ни шикарной одежде, да и вообще никакой одежде особого значения не придаю. Что значит одежда?--говорю, и мне эти слова вдруг показались такой пошлятиной, но они уже выскочили у меня изо рта. А я себя не спрашиваю, хорошо я одет или нет, говорю, плохая на мне одежда или нет. Эти вопросы у меня не возникают... А то, что я не с иголочки одет, вовсе не значит, что я одет нелепо, безобразно, говорю, и еще: по большей части я вполне прилично одеваюсь, и потом-- я ненавижу портных, надеюсь, вы не обидитесь, говорю, пишет Эндерер, за то, что я сказал: ненавижу портных, особенно мужских портных, говорю, а сам не понимаю, зачем я сказал: особенно мужских портных, и еще добавил: я все покупаю в больших универмагах. Все зависит от фигуры, говорю, да и вряд ли я чего-нибудь достиг бы, если б гонялся за модой и вообще тратил время на эти дела... Еще проверить надо, больше шансов у хорошо одетого человека или у плохо одетого? Но меня-то, говорю, эти вопросы совершенно не занимают, пишет Эндерер... И вдруг говорю: а вот дождевики можно везде купить, особенно если знаешь, где дают скидку... Это зависит от профессии, говорит тут Хумер, пишет Эндерер, можно, говорит, небрежно одеваться или же нет, все зависит от той профессии, которой занимаешься... Конечно, иногда хорошо одеваться просто необходимо, говорю... И вдруг прошу Хумера точнее изложить мне все свое дело, мне уже многое стало ясно из его слов, из намеков, недоговоренностей, обрывков фраз или коротких замечаний, я уже составил себе представление о его деле, о том, зачем он пришел ко мне в контору, но хотя я и составил себе представление и картина мне была ясна, но у меня есть правило, чтобы мои клиенты сразу после первой беседы связно повторили все подряд, а при таком повторении становится яснее, о чем идет речь, все выясняется, все видишь в другом свете, в беспристрастном освещении, говорю, и когда первое изложение дела сопоставляешь со вторым, то есть делаешь попытку как бы перекрыть одно изложение другим, то часто, говорю, выясняется, что незначительные подробности вдруг приобретают основное значение и, наоборот, значительные факты вдруг становятся совсем незначительными, и оказывается, что суть дела совсем не в том... И вот я стал записывать снова то. что мне рассказывал Хумер сейчас, тут же, около первых моих записей, и думал: заставлю-ка я его рассказать все дело несколько раз, не дважды, как обычно, а раза три, может быть, и раза четыре... В такой связи все события станут отчетливее... Вы мне все еще раз повторите, говорю я Хумеру, пишет Эндерер, это необходимо, потому что хотя мне это дело и ясно, но все же полной ясности нет... И тут Хумер, пишет Эндерер, стал рассказывать не только основные факты, но изложил свое дело последовательно и уже сумел отделить важное от неважного, существенное от несущественного, относящееся к делу от неотносящегося, то, что проясняет суть дела, от того, что затемняет,--что же касается меня, то я в своей практике, работая для этих людей, с этими людьми, так понаторел, мне их образ мыслей, их речь очень понятны... А мое дело, сказал Хумер, с одной стороны, запутано донельзя, но с другой--проще простого, пишет Эндерер, и Хумер во всех подробностях описал то, что происходит у него дома, на Верхней Заггенгассе, пока я, подкладывая дрова в печку, наблюдал, как он все плотней закутывал колени в полы дождевика и не замечал, что я, присев у печки, самым недопустимым образом наблюдал за ним так настырно, как вообще человеку за человеком наблюдать нельзя, но он-то ничего не замечал--уставился в пол, а у этих людей никогда не разберешь, смотрят ли они в пол, потому что чувствуют себя не по себе при других людях, то есть смотрел ли Хумер в пол, потому что у меня, в конторе, ему было не по себе, или как смотрят в пол от страха, или от злости, или из каких-нибудь подлых намерений, но, когда я наблюдал от печки за Хумером. мне бросилась в глаза невероятная длина его дождевика; потом я рассмотрел его грубые башмаки--нелепо огромные, нелепо грубые, из юфтовой кожи,--его брюки, грубошерстные штаны, очень старомодные... И как эти люди всегда одинаково себя ведут, думал я, наблюдая за Хумером, и он, как все зябнущие, принял позу, характерную для озябшего человека, особенно в чужой обстановке,---съежился, крепче прижал застегнутый на все пуговицы дождевик к груди... А я уже знал, в чем дело, и сказал: знаю, в чем дело, но, если вы мне еще раз все подробно опишете, подробно перечислите, ничего не пропуская, понимаете, ничего не пропуская, говорю, я тогда лучше пойму и возьмусь за ваше дело по-настоящему, и пользы будет больше, а для этого мне надо еще раз выслушать все подробности, познакомиться со всеми подробностями, повторил я... Меня самого раздражало то, что я еще на лестнице, еще когда мы только вошли в контору, не вдумываясь, принял Хумера за агента по продаже участков или за скотопромышленника. и я опять разозлился на себя за эту оплошность... Я знал, что вы владелец похоронного бюро, сказал я вдруг, сам того не желая, вдруг сказал: разумеется, я это знал,--неизвестно, зачем меня толкнуло на эту ложь; и тут Хумер сказал, что в этих домах на Заггенгассе, и главным образом на Верхней Заггенгассе,-- там дома самые старые, и жить в этих старых домах просто погибель, и если все время не быть начеку, погибнешь--и все, сказал он вдруг взволнованно, даже встал и подчеркнуто повторил: погибнешь--и все!.. И всегда они так, пишет Эндерер, сначала путаются во всяких мелких подробностях, а потом выйдут из себя и говорят без конца, даже слушать неохота, но, впрочем, Хумер ограничивался только самыми необходимыми сведениями, даже те замечания, которые мне казались совершенно излишними--про его детство, про кройку грубошерстных тканей и так далее,--теперь показались мне очень важными, даже то, что его мать, как он сразу сказал, родом из Матрая... И стоит таким людям только согреться, как они выходят из оцепенения и, насколько им это свойственно, не только начинают вызывать доверие, но и сами становятся доверчивей, пишет Эндерер,-- сначала они стесняются, но постепенно, сначала робко, а потом совершенно определенно, отметают всякий страх, и теперь, у печки, я подумал: как полезно дать такому человеку, как этот Хумер, хорошенько согреться, вместо того чтобы сразу его спровадить или заткнуть ему рот, сбить с толку вопросами, а как часто я грешил таким неумелым подходом и, к несчастью, портил все дело... А этот Хумер был такой невзрачный, пишет Эндерер, такой старый--ему, наверно, было лет шестьдесят пять, а то и семьдесят,---таким он мне показался несчастным, какое-то жалкое существо, честное слово, у меня создалось впечатление, что ко мне, в контору, приползло какое-то существо и с ним. с этим существом, надо обращаться очень бережно... Но потом меня снова поглотила мысль, какой у меня никогда раньше не бывало, и я опять стал мучительно думать: почему у Хумера такой дождевик... Если на нем грубошерстные штаны, думал я,--такие штаны носят и для тепла, и оттого, что они дешевые,-- значит, как мне сразу показалось по запаху, на нем и рубаха грубошерстная, и куртка, и жилетка, видно, вся одежда из грубой шерсти, раз на нем такие брюки, я их сразу заметил, хотя в конторе было полутемно, в ноябре к вечеру электричество совсем плохо светит, виной этому, с одной стороны, слабая подача тока с высокогорных станций, с другой--невероятный рост промышленности; но я все же установил: на нем грубошерстные брюки и куртка,--самая .подходящая одежда для такого человека, подумал я... И сверху--дождевик... И на голове--черная шляпа, а носки серые... С одной стороны, мое дело сложное, сказал он опять, но с другой стороны--нет, пишет Эндерер, и как бы в подкрепление того. что он мне уже рассказал, пишет Эндерер, он все время повторяет: когда началась эта трагедия (его слово!), пишет Эндерер, он повторяет: когда моему сыну исполнилось двадцать два года, и потом когда мой сын женился, и еще когда у нас в доме появилась моя невестка из Матрая... Через каждые пять, шесть или семь фраз он опять повторяет: когда моему сыну исполнилось двадцать два года или когда у нас в доме появилась невестка из Матрая,-- впечатление, что для Хумера все мрак, если не беспросветная тьма; а"го впечатление еще усиливалось от тусклого электрического света и вообще от этого осеннего дня. Вдруг он сказал: так как вы обо мне совсем ничего не знаете... И так как мы двадцать лет проходили мимо друг друга... И фраза повисла в воздухе, пока он не сказал: но если вам знакомо мое дело... Но тут я сказал, пишет Эндерер: нет, я никогда в вашем магазине не бывал, правда, я знаю, что на Заггенгассе есть магазин похоронных принадлежностей, но я там ни разу не был, говорю, чтобы у Хумера никаких сомнений не осталось. Хумер сказал: отец мне передал это дело сорок лет назад, пишет Эндерер, и еще: дело шло в гору, а я падал все ниже. И эти слова Хумер повторил много раз. Что касается дела, говорил Хумер, пишет Эндерер, то оно шло все лучше и лучше, а для меня--все хуже и хуже. Началось с того, что Хумер обучил сына шить одежду для покойников, это дело тонкое, пишет Эндерер, я только теперь узнал, пишет Эндерер, какое нужно мастерство, и он обучил сына, как отец--самого Хумера, а дед--отца и так далее. К семнадцати годам все они, как и сын Хумера, уже вполне овладевали этой профессией, и каждый перенял ее от отца, их магазин был единственным магазином похоронных принадлежностей на весь Тироль. Можете спросить, только никто, наверно, не знает, пишет Эндерер, что магазин Хумера существует на Верхней Заггенгассе уже около восьмидесяти лет. А если знать, сколько требуется похоронных принадлежностей, и здесь, в Тироле, особенно, то сразу поймешь--дело это выгодное, очень выгодное. И Хумер все время об этом говорит, за всеми его словами чувствуется одно--это дело очень выгодное, хорошее дело. И Хумер этого не скрывает, слушаешь его и понимаешь--дело у него и впрямь хорошее, и, конечно, главную роль во всем, что с ним случилось, играет то, что он вдруг перестал быть главным человеком в собственном деле. А ведь мы, сказал Хумер, пишет Эндерер, мы даже на экспорт работаем. И при слове экспорт голос у него дрогнул. Словом, сказал Хумер, пишет Эндерер, я к вам пришел, потому что мое существование стало невыносимым. Уж одно то, что я, хозяин такого процветающего дела, должен ходить в грубошерстных дешевых брюках, в грубой куртке, в таких скверных башмаках... Сами подумайте, пишет Эндерер, и продолжает: вы моего сына не знаете, сказал Хумер, но видеть вы его не раз видели, чаще, чем меня, он все время шляется по Верхней Заггенгассе, здоровенный такой малый и одет с иголочки, говорит Хумер, и еще: мой сын вот уже сколько лет ходит в ресторан "Серый медведь", вы понимаете, что это значит! А довела его моя невестка, привез он ее из Матрая, ему волей-неволей приходится ходить в "Серый медведь", я-то должен удовольствоваться самой грубой пищей, а мой сын, сказал Хумер, пишет Эндерер, тратит уйму денег! Да еще и в другие рестораны ходит, и в городской театр! Спрашиваешь себя, говорит Хумер, пишет Эндерер, до чего же дошел человек! Но суть дела в том, что мой сын так неудачно женился, да еще не вовремя, он-то этого не признает, но я точно знаю: это несчастный брак, только он признать этого не желает. Мой сын--несчастный человек, эта женщина испортила ему жизнь, сказал Хумер, пишет Эндерер. А кроме того, сын Хумера уже давно не ходит в ресторан "Серый медведь", он стал ходить в "Королевскую корону", можете себе представить, сказал Хумер, пишет Эндерер, он ходит в "Королевскую корону"! А так как вы сами, говорит мне Хумер, тоже, как мне известно, часто бываете в "Сером медведе", вы должны знать моего сына, я уже сказал: он очень высокий и прекрасно одет, очень, очень заметный человек, говорит Хумер; а я себя спрашиваю, пишет Эндерер, откуда Хумер знает, что я действительно часто захожу в ресторан "Серый медведь", как вы знаете, пишет нам Эндерер, я захожу туда и по субботам и по воскресеньям, все-таки это лучший ресторан. Правда, и там. в "Сером медведе", случается, что тебе подадут такое, что и в рот не возьмешь, пишет Эндерер, и дальше: Хумер говорит, что у его невестки необычайно длинные волосы, и всегда, пишет Эндерер, она растрепанна, говорит Хумер, да, растрепанна, моя невестка растрепа, всегда растрепанна, а я больше всего на свете ненавижу растреп, мало того что она растрепа, я к ней плохо отношусь, говорит Хумер, но все вышло из-за этой женщины, а она из самых низов, отец до сих пор работает простым маляром, мать подрабатывает поденной работой, в голосе Хумера было столько презрения, пишет Эндерер, словом, они уже вдвоем ходят в "Королевскую корону", а там цены вдвое выше против "Серого медведя", говорит Хумер, и я уверен, кутят на мои деньги, говорит Хумер, долго ли им все спустить, теперь, когда для них удовольствие важней дела, и такое дело, как мое дело, загубить окончательно, но пока что это дело принадлежит мне!--крикнул Хумер. Все еще принадлежит мне! Нет, тут причиной не только их дурь, тут еще ненависть к отцу. Да, я правильно расслышал-- Хумер так и сказал: ненависть--и потом: шестнадцать швейных машин, господин доктор, только представьте себе--теперь уже шестнадцать машин,--и я подумал, пишет Эндерер, значит, шестнадцать человек сидят за шестнадцатью машинами,--мы поставляем товар по договорам, сказал Хумер, пишет Эндерер, и в Форарльберг, и в Зальцбург, а с недавних пор и в Баварию, в Баварии похоронные принадлежности вдвое дороже, чем у нас, говорит Хумер, не жалко заплатить и двойную пошлину, около сорока похоронных бюро заказывают одежду для покойников в хумеровской мастерской, на Верхней Заггенгассе, пишет Эндерер. И все то, что я создавал десятки лет, теперь мой сынок в обществе своей вульгарной супруги транжирит вовсю, ходит в "Королевскую корону"!--говорит Хумер и продолжает: что же касается меня, то мое правовое положение складывается так... И тут, по этим его словам, я понял, что за то короткое время, что Хумер провел у меня в конторе (если он сказал правду, что я--первый в жизни юрист, к которому он обратился, а я в его словах не сомневаюсь, он говорит правду и умеет слушать очень внимательно, ни слова мимо ушей не пропустит, слышит даже то, чего я не успел сказать), так за то время, что он тут просидел, он уже привык к юридическим терминам, потому и сказал: мое правовое положение складывается так... В то время как я, и вы это знаете--и я действительно это знаю, потому что Хумер уже несколько раз об этом упоминал,--в то время как я, продолжал Хумер, вот уже тридцать лет жил спокойно и мирно внизу, то есть на первом этаже, около магазина на Заггенгассе, с самого рождения, добавил он взволнованно, я жил в этой квартире, в нижнем этаже, и еще раз подчеркнул: с самого рождения, и при этом впервые стал жестикулировать, он уже не сидел, вцепившись намертво руками в полу дождевика, он стал жестикулировать, заговорил громче и даже вытянул свои длинные ноги, медленно так вытянул ноги, они у него действительно довольно длинные, пишет Эндерер, и все его длинное худое тело как-то расслабилось, когда он заговорил о своей квартире в нижнем этаже, на Заггенгассе; почти целый час он сидел судорожно зажатый, а ведь он и вправду просидел у меня больше часу, а в сущности, то, что он тут вообще очутился, вышло только потому, что я, не подумав, забыл про то, что у меня в то утро вообще приема не было, просто предложил ему зайти, впустил его в контору, наверно оттого, что он стоял и ждал меня внизу, у входа, явно ждал именно меня по важному делу, я и подумал:
1 2 3 4