И теперь строгим голосом Том Уилард делал сыну отеческое внушение.
- Имей в виду, Джордж, пора тебе встряхнуться, - наставлял его отец, Уилл Хендерсон мне уже три раза на тебя жаловался. Слоняется, говорит, часами, не слышит, когда окликнут, и вообще держит себя как девчонка-деревенщина. Что с тобой? - Том Уилард добродушно рассмеялся. Ну, ты, конечно, возьмешь себя в руки. Так я ему и сказал. Ты у меня не дурак и не баба. Сын Тома Уиларда сумеет встряхнуться. Я могу быть спокоен. К тому же то, что ты мне сейчас сказал, многое объясняет. Значит, попробовав газетной работы, ты решил стать писателем. Что ж, пожалуй, я не против. Только для этого тоже надо встряхнуться, а?
Том Уилард быстро зашагал прочь и спустился по лестнице в контору. Стоявшая в темноте женщина слышала, как он смеется, о чем-то разговаривая с постояльцем, который было задремал в кресле у дверей конторы, коротая скучный вечер. Она опять направилась к комнате сына. Она шла по коридору, и слабость словно рукой сняло. Тысячи мыслей вихрем проносились в мозгу. Но, услышав из-за двери шум пододвигаемого стула и скрип пера по бумаге, она повернулась и снова пошла к себе.
В этот миг жена хозяина уайнсбургской гостиницы, неудачница Элизабет Уилард, приняла решение. После многолетних и обычно бесплодных размышлений оно созрело наконец в ее мозгу.
- Пришла пора, - прошептала она, - надо действовать. Моему сыну грозит опасность, и я должна его спасти.
Ее особенно волновало то, что отец и сын разговаривали спокойно, словно прекрасно понимали друг друга. Элизабет много лет ненавидела мужа. Но ее ненависть не была направлена против него лично. Словно муж был частью чего-то другого, что было ей ненавистно. А теперь, после нескольких слов, сказанных им в коридоре, Том Уилард стал воплощением всего, что она ненавидела. Она стояла в темной спальне, сжав кулаки, глаза ее горели; потом она подошла к висящему на стене полотняному мешочку и, вынув из него длинные ножницы сжала их в руке, словно кинжал.
- Я убью его, - громко сказала она. - Он стал голосом зла, и я убью его. А когда я убью его, в моей груди что-то разорвется, и я тоже умру. Так будет лучше для всех нас.
В дни юности, до брака с Томом Уилардом, Элизабет не отличалась безупречной репутацией. Несколько лет она, как говорится, "бесилась". В ярких, кричащих платьях она разгуливала по улицам Уайнсбурга с заезжими коммивояжерами, которые останавливались в гостинице отца, и жадно выспрашивала у них о жизни в больших городах. Однажды она всполошила весь Уайнсбург: в мужском костюме она проехалась на велосипеде по Главной улице.
В мыслях высокой темноволосой девушки царило смятение. Владевшее ею беспокойство выражалось двояко. Прежде всего она жаждала перемены. Ей хотелось, чтобы жизнь ее была полна непрерывного быстрого движения. Это привело ее к мысли о сцене. Она мечтала попасть в бродячую труппу и странствовать по свету, постоянно встречать новые лица и отдавать людям частицу своей души. И порой по ночам, мечтая об этом, она совсем теряла голову. Но все попытки поговорить с актерами, которые, приезжая в город, останавливались в гостинице, ни к чему не приводили. Они не понимали, чего она хочет. А если ей удавалось кое-как выразить волновавшие ее чувства, они смеялись.
- Это совсем не то, что вам кажется, - говорили они. - В нашей жизни та же скука, что и здесь у вас. Ничего это вам не даст.
С коммивояжерами, а потом с Томом Уилардом все было по-другому. Они всегда делали вид, что понимают ее и сочувствуют. И где-нибудь в темных переулках, под деревьями, пожимали ей руку, и ей казалось, будто нечто невыразимое, переполнявшее ей душу, сливалось с чем-то столь же тайным и невыразимым в душах ее спутников.
Смутное беспокойство Элизабет находило выход еще и в другом. Поначалу это приносило ей радость и облегчение. Она не упрекала тех мужчин, с которыми проводила время, как не упрекала потом Тома Уиларда. Все всегда бывало одинаково: начиналось с поцелуев, а кончалось, после странных, бурных приступов страсти, успокоением и слезами раскаяния. Рыдая, она гладила рукой лицо мужчины, не в силах отделаться от одной и той же мысли. Даже если это был высокий, бородатый человек, ей казалось, что он вдруг превратился в маленького мальчика. И она удивлялась, почему он не плачет вместе с ней.
В своей комнате, в самом дальнем углу старого дома, Элизабет зажгла лампу и поставила ее на маленький столик недалеко от двери. Потом что-то пришло ей на ум, она открыла шкаф, достала оттуда маленькую квадратную коробочку и поставила ее на стол. Это была коробочка с гримом, забытая среди других вещей актерами, некогда посетившими Уайнсбург. Элизабет Уилард решила сделаться красавицей! Ее густые черные волосы, еще не тронутые сединой, были заплетены в косы и уложены вокруг головы.
Она ясно представила себе сцену, которая произойдет внизу в конторе. Перед Томом Уилардом предстанет не жалкое, изможденное создание, а женщина поразительной красоты. Высокая, смуглолицая, с волосами, тяжелой волной ниспадающими с плеч, спустится она по лестнице и пройдет мимо пораженных постояльцев прямо в контору отеля. Женщина будет безмолвна - быстрая и грозная. Словно тигрица, спасающая своего детеныша, появится она из мрака и подкрадется бесшумной поступью, сжимая в руке длинные зловещие ножницы.
Подавив рыдание, Элизабет Уилард задула лампу и осталась в темноте, бессильная, дрожащая. Чудом вернувшиеся силы вновь покинули ее, и она бы упала, если бы не ухватилась за спинку кресла, в котором провела столько долгих дней, устремив взор поверх железных крыш на Главную улицу Уайнсбурга. В коридоре послышались шаги, и на пороге появился Джордж Уилард. Он опустился на стул рядом с матерью и стал говорить.
- Я уезжаю, - сказал он. - Я еще не знаю, куда поеду и что буду делать, но только мне надо ехать.
Вся дрожа, женщина в кресле молча ждала. Вдруг она сказала:
- Конечно, пора тебе встряхнуться, ведь правда? Ты поедешь в большой город и разбогатеешь, да? Тебе, наверно, хочется выйти в люди, стать удачливым, богатым дельцом?
Вся дрожа, она ждала. Сын покачал головой.
- Вряд ли я сумею тебе объяснить, но как бы мне хотелось, чтобы ты поняла, - серьезно сказал он. - Я не могу об этом говорить с отцом. Что толку? Он все равно не поймет. Да я и сам еще не знаю, что буду делать. Мне просто хочется уехать, повидать людей, подумать...
В комнате, где сидели мать и сын, воцарилось молчание. И вновь, как в прежние вечера, обоих охватило смущение. Потом юноша снова заговорил:
- Вряд ли я уеду больше чем на год, на два, но я уже давно об этом думаю, - сказал он, поднимаясь, и направился к двери. - Мне непременно надо уехать, в особенности после разговора с отцом.
Он стоял, держась за ручку двери. Теперь молчание стало для женщины невыносимым. Ей хотелось закричать от радости, которую принесли слова сына, но выражать радость она давно уже разучилась.
- Ты бы пошел погулять с друзьями, довольно тебе сидеть взаперти, сказала она.
- Что ж, я, пожалуй, немного пройдусь, - ответил сын. Помешкав, он вышел из комнаты и притворил за собой дверь.
ФИЛОСОФ
Доктор Персивал был крупный мужчина с вялым ртом и желтыми усами. Он всегда носил грязный белый жилет, из карманов которого торчали дешевые черные сигарки. У него были черные неровные зубы и что-то странное с глазами. Веко левого глаза дергалось; оно то падало, то взлетало - как будто веко было шторой, а в голове у доктора кто-то баловался шнуром.
Доктор Персивал был расположен к молодому Джорджу Уиларду. Знакомство их состоялось в тот год, когда Джордж работал в "Уайнсбургском орле", причем заслуга здесь - исключительно доктора.
В конце дня владелец и редактор "Орла" Уилл Хендерсон отправился в салун Тома Уилли. Шел он туда переулком и, нырнув в салун с черного хода, принялся за напиток из тернового джина с содовой. Уилл Хендерсон был человек плотский, а лет ему исполнилось сорок пять. Он воображал, что джин возвращает ему молодость. Как большинство плотских людей, он любил потолковать о женщинах и час судачил с Томом Уилли. Хозяин салуна был коренастый, широкоплечий человек с необычными метинами на руках. Багровые родимые пятна, которые опаляют иногда лица мужчин и женщин, у Тома Уилли собрались на пальцах и тыльных сторонах рук. Беседуя за стойкой с Уиллом Хендерсоном, он потирал руки. Чем больше он возбуждался, тем ярче выступала на пальцах краснота. Как будто руки окунулись в кровь, а потом она высохла и потускнела.
Пока Уилл Хендерсон стоял у стойки и, глядя на красные руки хозяина, рассуждал о женщинах, его помощник Джордж Уилард сидел в редакции "Орла" и слушал рассуждения доктора Персивала.
Доктор Персивал появился сразу после ухода редактора. Можно было подумать, что доктор наблюдал из окна своего кабинета и увидел, как редактор шел по переулку. Войдя в парадную дверь, он выбрал стул, закурил свою сигарку, закинул ногу на ногу и начал говорить. Он, видимо, стремился убедить юношу в преимуществах некоей линии поведения, которую сам не мог определить.
- Если вы не слепец, вы, наверно, заметили, что, хотя я зовусь врачом, пациентов у меня раз, два и обчелся, - начал он. - Тому есть причина. Это не случайность, хотя в медицине я смыслю не меньше любого в городе. Мне не нужны пациенты. Причина, видите ли, лежит не на поверхности. Она кроется в свойствах моего характера, который, если задуматься, весьма причудлив. Почему мне захотелось говорить об этом с вами - сам не знаю. Я мог бы помалкивать и выглядеть внушительнее в ваших глазах. Мне хочется, чтобы вы мной восхищались, это правда. Не знаю почему. Потому я и разговариваю. Весьма забавно, а?
Иногда доктор пускался в длинные рассказы о себе. Молодому Уиларду его рассказы представлялись очень жизненными и полными смысла. Он стал восхищаться этим толстым неопрятным человеком и во второй половине дня, когда уходил Уилл Хендерсон, с острым любопытством ждал доктора.
Доктор Персивал жил в Уайнсбурге пять лет. Приехал он из Чикаго в подпитии и подрался с носильщиком Альбертом Лонгвортом. Драка завязалась из-за сундука и кончилась тем, что доктора препроводили в городскую кутузку. Выйдя на волю, он снял комнату над сапожной мастерской в нижнем конце Главной улицы и повесил вывеску, где объявлял себя врачом. Хотя пациентов у него было мало, да и те из бедных и платить не могли, недостатка в деньгах он, по-видимому, не испытывал. Спал он в своем кабинете, несказанно грязном, а обедал в закусочной Бифа Картера - в маленьком деревянном доме напротив станции. Летом закусочная наполнялась мухами, а белый фартук Бифа Картера был грязнее пола. Доктора это не смущало. Он величественно входил в закусочную и выкладывал на прилавок двадцать центов. "Потчуйте на это чем угодно, - смеялся он. - Используйте пищу, которую больше некому скормить. Мне все равно. Я, видите ли, человек особенный. С какой стати я буду беспокоиться из-за еды?"
Рассказы, которыми доктор Персивал угощал Джорджа Уиларда, ничем не начинались и ничем не кончались. Порой молодой человек думал, что все это выдумки, сплошные небылицы. Но потом снова приходил к убеждению, что в них содержится сама суть правды.
- Я работал репортером, как вы тут, - начинал доктор Персивал. - Это было в одном городке в Айове... или в Иллинойсе? Не помню, да и какая разница? А вдруг я не хочу раскрывать, кто я такой, и поэтому избегаю подробностей? Вам никогда не казалось странным, что денег у меня хватает, хотя я ничего не делаю? А что, если я украл крупную сумму или был замешан в убийстве до того, как переехал сюда? Есть пища для размышлений, а? Будь вы в самом деле шустрым репортером, вы бы мной поинтересовались. В Чикаго был такой доктор Кронин, его убили. Не слышали? Какие-то люди убили его и засунули в сундук. Рано утром они провезли сундук через весь город. Он стоял на задке тарантаса, а они сидели спереди как ни в чем не бывало. И ехали по тихим улицам, где все еще спали. Над озером как раз вставало солнце. Ведь подумать даже странно: едут себе, покуривают трубки и болтают преспокойненько, как я сейчас. А что, если я был с ними? Неожиданный был бы поворот, правда ведь, а? - Доктор Персивал начинал свой рассказ снова: Ну, одним словом, был я репортером в газете, как вы тут, бегал туда-сюда, добывал новостишки для печати. Мать у меня была бедная. Брала на дом стирку. Мечтала сделать из меня пресвитерианского священника, и я учился, готовил себя к этому.
Отец еще много лет назад сошел с ума. Он сидел в приюте для душевнобольных в Дейтоне, Огайо. Видите, вот я и проговорился! Все это происходило в Огайо, у нас в Огайо. Вот вам и ключ, если вздумаете мной поинтересоваться.
Я хотел рассказать вам о моем брате. Для чего я и начал. К чему и веду. Брат мой был железнодорожным маляром и работал на "Большой Четверке"*. Вы знаете, эта дорога проходит через Огайо. Их бригада жила в вагоне - ездили из города в город, красили семафоры, шлагбаумы, мосты, станции.
* Железная дорога Кливленд - Цинциннати - Чикаго - Сент-Луис. (Здесь и далее примеч. переводчиков.)
"Четверка" красит свои станции мерзкой оранжевой краской. Как я ненавидел эту краску! Брат всегда был в ней перемазан. В получку он напивался, приходил домой в перемазанной одежде и приносил деньги. Матери не давал, а клал стопкой на кухонный стол.
И по дому ходил в одежде, перемазанной мерзкой оранжевой краской. Как сейчас вижу. Мать - она была маленькая, с красными грустными глазами приходила из сарайчика на заднем дворе. Там она проводила свои дни над корытом, стирая чужую грязную одежду.
Придет, станет у стола и трет глаза фартуком, а фартук - весь в хлопьях мыльной пены.
- Не трогай! Не смей трогать эти деньги! - орал брат, а потом сам брал пять или десять долларов и, топоча, отправлялся по кабакам.
Истратив деньги, он приходил за новыми. Матери денег совсем не давал и оставался дома, пока не спускал все - понемногу за раз. А тогда опять возвращался на работу - в бригаду маляров на железной дороге. Когда он уезжал, к нам начинали приходить покупки - бакалея и тому подобное. Иногда - платье для матери или пара туфель для меня.
Странно, а? Мать любила брата гораздо больше, чем меня, хотя ни ей, ни мне он в жизни не сказал доброго слова, а только скандалил и грозил: не сметь прикасаться к деньгам, которые, случалось, по три дня пролеживали на столе.
Жили мы сносно. Я учился, чтобы стать священником, и молился. Форменным ослом был по молитвенному усердию. Слышали бы вы меня. Когда отец умер, я всю ночь молился - и так же бывало, когда брат пьянствовал в городе и делал нам покупки. Вечером, после ужина, я становился на колени у стола с деньгами и молился часами. Если никто не смотрел, я мог стянуть доллар-другой и спрятать в карман. Теперь мне это смешно, но тогда было ужасно. Из головы не выходило. В газете я получал шесть долларов в неделю и нес их прямо домой, матери. А то, что крал из денег брата, тратил на себя на всякую, знаете, ерунду: конфеты, сигареты и тому подобное.
Когда отец умер в дейтонском приюте, я поехал туда. Занял денег у своего издателя и поехал ночным поездом. Шел дождь. В приюте меня встречали, как короля.
Тамошние работники откуда-то прознали, что я репортер. И они испугались. Понимаете, за больным отцом ухаживали невнимательно, ухаживали недобросовестно. И они решили, что я пропечатаю их в газете, подниму шум. А у меня и в мыслях такого не было.
Короче говоря, я вошел в комнату, где лежал покойный отец, и благословил тело. Не знаю, с чего мне вздумалось. Вот посмеялся бы над этим мой брат-маляр! Я встал над мертвым телом и распростер руки. Заведующий приютом и какие-то подчиненные вошли и остановились с робким видом. Я распростер руки и сказал: "Да упокоится в мире этот труп". Вот что я сказал.
Доктор Персивал прервал рассказ, вскочил на ноги и заходил по редакции "Уайнсбургского орла", где сидел его слушатель Джордж Уилард. Доктор был неуклюжий, а комната редакции - тесная, и он то и дело налетал на мебель.
- И с чего я, дурак, разболтался? - сказал он. - Не для того я пришел сюда и навязываюсь вам в знакомые. Я имел в виду другое. Вы репортер, как я был когда-то, и вы привлекли мое внимание. Вы можете кончить тем, что станете таким же заурядным болваном. Я хочу предостеречь вас и остерегать постоянно. Вот для чего я с вами встретился.
Доктор Персивал заговорил об отношении Джорджа Уиларда к людям. Юноше казалось, что цель у доктора только одна - выставить всех в гнусном виде.
- Я хочу вселить в вас ненависть и презрение, чтобы вы стали выше людей, - объявил он. - Возьмите моего брата. Вот это тип, а? Он презирал всех, понятно? Вы себе не представляете, с каким пренебрежением он взирал на мать и на меня. И разве он не был над нами высшим? Сами понимаете, что был. Вы его не видели, но я вам это показал. Дал почувствовать. Он умер. Однажды напился, лег на путях, и его переехал тот самый вагон, в котором он жил с малярами.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Уайнсбург, Огайо'
1 2 3 4
- Имей в виду, Джордж, пора тебе встряхнуться, - наставлял его отец, Уилл Хендерсон мне уже три раза на тебя жаловался. Слоняется, говорит, часами, не слышит, когда окликнут, и вообще держит себя как девчонка-деревенщина. Что с тобой? - Том Уилард добродушно рассмеялся. Ну, ты, конечно, возьмешь себя в руки. Так я ему и сказал. Ты у меня не дурак и не баба. Сын Тома Уиларда сумеет встряхнуться. Я могу быть спокоен. К тому же то, что ты мне сейчас сказал, многое объясняет. Значит, попробовав газетной работы, ты решил стать писателем. Что ж, пожалуй, я не против. Только для этого тоже надо встряхнуться, а?
Том Уилард быстро зашагал прочь и спустился по лестнице в контору. Стоявшая в темноте женщина слышала, как он смеется, о чем-то разговаривая с постояльцем, который было задремал в кресле у дверей конторы, коротая скучный вечер. Она опять направилась к комнате сына. Она шла по коридору, и слабость словно рукой сняло. Тысячи мыслей вихрем проносились в мозгу. Но, услышав из-за двери шум пододвигаемого стула и скрип пера по бумаге, она повернулась и снова пошла к себе.
В этот миг жена хозяина уайнсбургской гостиницы, неудачница Элизабет Уилард, приняла решение. После многолетних и обычно бесплодных размышлений оно созрело наконец в ее мозгу.
- Пришла пора, - прошептала она, - надо действовать. Моему сыну грозит опасность, и я должна его спасти.
Ее особенно волновало то, что отец и сын разговаривали спокойно, словно прекрасно понимали друг друга. Элизабет много лет ненавидела мужа. Но ее ненависть не была направлена против него лично. Словно муж был частью чего-то другого, что было ей ненавистно. А теперь, после нескольких слов, сказанных им в коридоре, Том Уилард стал воплощением всего, что она ненавидела. Она стояла в темной спальне, сжав кулаки, глаза ее горели; потом она подошла к висящему на стене полотняному мешочку и, вынув из него длинные ножницы сжала их в руке, словно кинжал.
- Я убью его, - громко сказала она. - Он стал голосом зла, и я убью его. А когда я убью его, в моей груди что-то разорвется, и я тоже умру. Так будет лучше для всех нас.
В дни юности, до брака с Томом Уилардом, Элизабет не отличалась безупречной репутацией. Несколько лет она, как говорится, "бесилась". В ярких, кричащих платьях она разгуливала по улицам Уайнсбурга с заезжими коммивояжерами, которые останавливались в гостинице отца, и жадно выспрашивала у них о жизни в больших городах. Однажды она всполошила весь Уайнсбург: в мужском костюме она проехалась на велосипеде по Главной улице.
В мыслях высокой темноволосой девушки царило смятение. Владевшее ею беспокойство выражалось двояко. Прежде всего она жаждала перемены. Ей хотелось, чтобы жизнь ее была полна непрерывного быстрого движения. Это привело ее к мысли о сцене. Она мечтала попасть в бродячую труппу и странствовать по свету, постоянно встречать новые лица и отдавать людям частицу своей души. И порой по ночам, мечтая об этом, она совсем теряла голову. Но все попытки поговорить с актерами, которые, приезжая в город, останавливались в гостинице, ни к чему не приводили. Они не понимали, чего она хочет. А если ей удавалось кое-как выразить волновавшие ее чувства, они смеялись.
- Это совсем не то, что вам кажется, - говорили они. - В нашей жизни та же скука, что и здесь у вас. Ничего это вам не даст.
С коммивояжерами, а потом с Томом Уилардом все было по-другому. Они всегда делали вид, что понимают ее и сочувствуют. И где-нибудь в темных переулках, под деревьями, пожимали ей руку, и ей казалось, будто нечто невыразимое, переполнявшее ей душу, сливалось с чем-то столь же тайным и невыразимым в душах ее спутников.
Смутное беспокойство Элизабет находило выход еще и в другом. Поначалу это приносило ей радость и облегчение. Она не упрекала тех мужчин, с которыми проводила время, как не упрекала потом Тома Уиларда. Все всегда бывало одинаково: начиналось с поцелуев, а кончалось, после странных, бурных приступов страсти, успокоением и слезами раскаяния. Рыдая, она гладила рукой лицо мужчины, не в силах отделаться от одной и той же мысли. Даже если это был высокий, бородатый человек, ей казалось, что он вдруг превратился в маленького мальчика. И она удивлялась, почему он не плачет вместе с ней.
В своей комнате, в самом дальнем углу старого дома, Элизабет зажгла лампу и поставила ее на маленький столик недалеко от двери. Потом что-то пришло ей на ум, она открыла шкаф, достала оттуда маленькую квадратную коробочку и поставила ее на стол. Это была коробочка с гримом, забытая среди других вещей актерами, некогда посетившими Уайнсбург. Элизабет Уилард решила сделаться красавицей! Ее густые черные волосы, еще не тронутые сединой, были заплетены в косы и уложены вокруг головы.
Она ясно представила себе сцену, которая произойдет внизу в конторе. Перед Томом Уилардом предстанет не жалкое, изможденное создание, а женщина поразительной красоты. Высокая, смуглолицая, с волосами, тяжелой волной ниспадающими с плеч, спустится она по лестнице и пройдет мимо пораженных постояльцев прямо в контору отеля. Женщина будет безмолвна - быстрая и грозная. Словно тигрица, спасающая своего детеныша, появится она из мрака и подкрадется бесшумной поступью, сжимая в руке длинные зловещие ножницы.
Подавив рыдание, Элизабет Уилард задула лампу и осталась в темноте, бессильная, дрожащая. Чудом вернувшиеся силы вновь покинули ее, и она бы упала, если бы не ухватилась за спинку кресла, в котором провела столько долгих дней, устремив взор поверх железных крыш на Главную улицу Уайнсбурга. В коридоре послышались шаги, и на пороге появился Джордж Уилард. Он опустился на стул рядом с матерью и стал говорить.
- Я уезжаю, - сказал он. - Я еще не знаю, куда поеду и что буду делать, но только мне надо ехать.
Вся дрожа, женщина в кресле молча ждала. Вдруг она сказала:
- Конечно, пора тебе встряхнуться, ведь правда? Ты поедешь в большой город и разбогатеешь, да? Тебе, наверно, хочется выйти в люди, стать удачливым, богатым дельцом?
Вся дрожа, она ждала. Сын покачал головой.
- Вряд ли я сумею тебе объяснить, но как бы мне хотелось, чтобы ты поняла, - серьезно сказал он. - Я не могу об этом говорить с отцом. Что толку? Он все равно не поймет. Да я и сам еще не знаю, что буду делать. Мне просто хочется уехать, повидать людей, подумать...
В комнате, где сидели мать и сын, воцарилось молчание. И вновь, как в прежние вечера, обоих охватило смущение. Потом юноша снова заговорил:
- Вряд ли я уеду больше чем на год, на два, но я уже давно об этом думаю, - сказал он, поднимаясь, и направился к двери. - Мне непременно надо уехать, в особенности после разговора с отцом.
Он стоял, держась за ручку двери. Теперь молчание стало для женщины невыносимым. Ей хотелось закричать от радости, которую принесли слова сына, но выражать радость она давно уже разучилась.
- Ты бы пошел погулять с друзьями, довольно тебе сидеть взаперти, сказала она.
- Что ж, я, пожалуй, немного пройдусь, - ответил сын. Помешкав, он вышел из комнаты и притворил за собой дверь.
ФИЛОСОФ
Доктор Персивал был крупный мужчина с вялым ртом и желтыми усами. Он всегда носил грязный белый жилет, из карманов которого торчали дешевые черные сигарки. У него были черные неровные зубы и что-то странное с глазами. Веко левого глаза дергалось; оно то падало, то взлетало - как будто веко было шторой, а в голове у доктора кто-то баловался шнуром.
Доктор Персивал был расположен к молодому Джорджу Уиларду. Знакомство их состоялось в тот год, когда Джордж работал в "Уайнсбургском орле", причем заслуга здесь - исключительно доктора.
В конце дня владелец и редактор "Орла" Уилл Хендерсон отправился в салун Тома Уилли. Шел он туда переулком и, нырнув в салун с черного хода, принялся за напиток из тернового джина с содовой. Уилл Хендерсон был человек плотский, а лет ему исполнилось сорок пять. Он воображал, что джин возвращает ему молодость. Как большинство плотских людей, он любил потолковать о женщинах и час судачил с Томом Уилли. Хозяин салуна был коренастый, широкоплечий человек с необычными метинами на руках. Багровые родимые пятна, которые опаляют иногда лица мужчин и женщин, у Тома Уилли собрались на пальцах и тыльных сторонах рук. Беседуя за стойкой с Уиллом Хендерсоном, он потирал руки. Чем больше он возбуждался, тем ярче выступала на пальцах краснота. Как будто руки окунулись в кровь, а потом она высохла и потускнела.
Пока Уилл Хендерсон стоял у стойки и, глядя на красные руки хозяина, рассуждал о женщинах, его помощник Джордж Уилард сидел в редакции "Орла" и слушал рассуждения доктора Персивала.
Доктор Персивал появился сразу после ухода редактора. Можно было подумать, что доктор наблюдал из окна своего кабинета и увидел, как редактор шел по переулку. Войдя в парадную дверь, он выбрал стул, закурил свою сигарку, закинул ногу на ногу и начал говорить. Он, видимо, стремился убедить юношу в преимуществах некоей линии поведения, которую сам не мог определить.
- Если вы не слепец, вы, наверно, заметили, что, хотя я зовусь врачом, пациентов у меня раз, два и обчелся, - начал он. - Тому есть причина. Это не случайность, хотя в медицине я смыслю не меньше любого в городе. Мне не нужны пациенты. Причина, видите ли, лежит не на поверхности. Она кроется в свойствах моего характера, который, если задуматься, весьма причудлив. Почему мне захотелось говорить об этом с вами - сам не знаю. Я мог бы помалкивать и выглядеть внушительнее в ваших глазах. Мне хочется, чтобы вы мной восхищались, это правда. Не знаю почему. Потому я и разговариваю. Весьма забавно, а?
Иногда доктор пускался в длинные рассказы о себе. Молодому Уиларду его рассказы представлялись очень жизненными и полными смысла. Он стал восхищаться этим толстым неопрятным человеком и во второй половине дня, когда уходил Уилл Хендерсон, с острым любопытством ждал доктора.
Доктор Персивал жил в Уайнсбурге пять лет. Приехал он из Чикаго в подпитии и подрался с носильщиком Альбертом Лонгвортом. Драка завязалась из-за сундука и кончилась тем, что доктора препроводили в городскую кутузку. Выйдя на волю, он снял комнату над сапожной мастерской в нижнем конце Главной улицы и повесил вывеску, где объявлял себя врачом. Хотя пациентов у него было мало, да и те из бедных и платить не могли, недостатка в деньгах он, по-видимому, не испытывал. Спал он в своем кабинете, несказанно грязном, а обедал в закусочной Бифа Картера - в маленьком деревянном доме напротив станции. Летом закусочная наполнялась мухами, а белый фартук Бифа Картера был грязнее пола. Доктора это не смущало. Он величественно входил в закусочную и выкладывал на прилавок двадцать центов. "Потчуйте на это чем угодно, - смеялся он. - Используйте пищу, которую больше некому скормить. Мне все равно. Я, видите ли, человек особенный. С какой стати я буду беспокоиться из-за еды?"
Рассказы, которыми доктор Персивал угощал Джорджа Уиларда, ничем не начинались и ничем не кончались. Порой молодой человек думал, что все это выдумки, сплошные небылицы. Но потом снова приходил к убеждению, что в них содержится сама суть правды.
- Я работал репортером, как вы тут, - начинал доктор Персивал. - Это было в одном городке в Айове... или в Иллинойсе? Не помню, да и какая разница? А вдруг я не хочу раскрывать, кто я такой, и поэтому избегаю подробностей? Вам никогда не казалось странным, что денег у меня хватает, хотя я ничего не делаю? А что, если я украл крупную сумму или был замешан в убийстве до того, как переехал сюда? Есть пища для размышлений, а? Будь вы в самом деле шустрым репортером, вы бы мной поинтересовались. В Чикаго был такой доктор Кронин, его убили. Не слышали? Какие-то люди убили его и засунули в сундук. Рано утром они провезли сундук через весь город. Он стоял на задке тарантаса, а они сидели спереди как ни в чем не бывало. И ехали по тихим улицам, где все еще спали. Над озером как раз вставало солнце. Ведь подумать даже странно: едут себе, покуривают трубки и болтают преспокойненько, как я сейчас. А что, если я был с ними? Неожиданный был бы поворот, правда ведь, а? - Доктор Персивал начинал свой рассказ снова: Ну, одним словом, был я репортером в газете, как вы тут, бегал туда-сюда, добывал новостишки для печати. Мать у меня была бедная. Брала на дом стирку. Мечтала сделать из меня пресвитерианского священника, и я учился, готовил себя к этому.
Отец еще много лет назад сошел с ума. Он сидел в приюте для душевнобольных в Дейтоне, Огайо. Видите, вот я и проговорился! Все это происходило в Огайо, у нас в Огайо. Вот вам и ключ, если вздумаете мной поинтересоваться.
Я хотел рассказать вам о моем брате. Для чего я и начал. К чему и веду. Брат мой был железнодорожным маляром и работал на "Большой Четверке"*. Вы знаете, эта дорога проходит через Огайо. Их бригада жила в вагоне - ездили из города в город, красили семафоры, шлагбаумы, мосты, станции.
* Железная дорога Кливленд - Цинциннати - Чикаго - Сент-Луис. (Здесь и далее примеч. переводчиков.)
"Четверка" красит свои станции мерзкой оранжевой краской. Как я ненавидел эту краску! Брат всегда был в ней перемазан. В получку он напивался, приходил домой в перемазанной одежде и приносил деньги. Матери не давал, а клал стопкой на кухонный стол.
И по дому ходил в одежде, перемазанной мерзкой оранжевой краской. Как сейчас вижу. Мать - она была маленькая, с красными грустными глазами приходила из сарайчика на заднем дворе. Там она проводила свои дни над корытом, стирая чужую грязную одежду.
Придет, станет у стола и трет глаза фартуком, а фартук - весь в хлопьях мыльной пены.
- Не трогай! Не смей трогать эти деньги! - орал брат, а потом сам брал пять или десять долларов и, топоча, отправлялся по кабакам.
Истратив деньги, он приходил за новыми. Матери денег совсем не давал и оставался дома, пока не спускал все - понемногу за раз. А тогда опять возвращался на работу - в бригаду маляров на железной дороге. Когда он уезжал, к нам начинали приходить покупки - бакалея и тому подобное. Иногда - платье для матери или пара туфель для меня.
Странно, а? Мать любила брата гораздо больше, чем меня, хотя ни ей, ни мне он в жизни не сказал доброго слова, а только скандалил и грозил: не сметь прикасаться к деньгам, которые, случалось, по три дня пролеживали на столе.
Жили мы сносно. Я учился, чтобы стать священником, и молился. Форменным ослом был по молитвенному усердию. Слышали бы вы меня. Когда отец умер, я всю ночь молился - и так же бывало, когда брат пьянствовал в городе и делал нам покупки. Вечером, после ужина, я становился на колени у стола с деньгами и молился часами. Если никто не смотрел, я мог стянуть доллар-другой и спрятать в карман. Теперь мне это смешно, но тогда было ужасно. Из головы не выходило. В газете я получал шесть долларов в неделю и нес их прямо домой, матери. А то, что крал из денег брата, тратил на себя на всякую, знаете, ерунду: конфеты, сигареты и тому подобное.
Когда отец умер в дейтонском приюте, я поехал туда. Занял денег у своего издателя и поехал ночным поездом. Шел дождь. В приюте меня встречали, как короля.
Тамошние работники откуда-то прознали, что я репортер. И они испугались. Понимаете, за больным отцом ухаживали невнимательно, ухаживали недобросовестно. И они решили, что я пропечатаю их в газете, подниму шум. А у меня и в мыслях такого не было.
Короче говоря, я вошел в комнату, где лежал покойный отец, и благословил тело. Не знаю, с чего мне вздумалось. Вот посмеялся бы над этим мой брат-маляр! Я встал над мертвым телом и распростер руки. Заведующий приютом и какие-то подчиненные вошли и остановились с робким видом. Я распростер руки и сказал: "Да упокоится в мире этот труп". Вот что я сказал.
Доктор Персивал прервал рассказ, вскочил на ноги и заходил по редакции "Уайнсбургского орла", где сидел его слушатель Джордж Уилард. Доктор был неуклюжий, а комната редакции - тесная, и он то и дело налетал на мебель.
- И с чего я, дурак, разболтался? - сказал он. - Не для того я пришел сюда и навязываюсь вам в знакомые. Я имел в виду другое. Вы репортер, как я был когда-то, и вы привлекли мое внимание. Вы можете кончить тем, что станете таким же заурядным болваном. Я хочу предостеречь вас и остерегать постоянно. Вот для чего я с вами встретился.
Доктор Персивал заговорил об отношении Джорджа Уиларда к людям. Юноше казалось, что цель у доктора только одна - выставить всех в гнусном виде.
- Я хочу вселить в вас ненависть и презрение, чтобы вы стали выше людей, - объявил он. - Возьмите моего брата. Вот это тип, а? Он презирал всех, понятно? Вы себе не представляете, с каким пренебрежением он взирал на мать и на меня. И разве он не был над нами высшим? Сами понимаете, что был. Вы его не видели, но я вам это показал. Дал почувствовать. Он умер. Однажды напился, лег на путях, и его переехал тот самый вагон, в котором он жил с малярами.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Уайнсбург, Огайо'
1 2 3 4