Рассказы –

OCR Busya
«Дилан Томас «Портрет художника в щенячестве»»: Азбука-классика; Москва; 2001
ISBN 5-352-00045-1
Аннотация
Дилан Томас (1914–1953) – валлиец, при жизни завоевавший своим творчеством сначала Англию, а потом и весь мир. Мастерская отделка и уникальное звучание стиха сделали его одним из самых заметных поэтов двадцатого столетия, вызывающих споры и вносящих новую струю в литературу. Его назвали самым загадочным и необъяснимым поэтом. Поэтом для интеллектуалов. Его стихами бредили все великие второй половины двадцатого века.
Детство Томаса прошло главным образом в Суонси, а также на ферме в Кармартеншире, принадлежавшей семье его матери. Эти поездки в деревню и их контраст с городской жизнью в Суонси, стали основой для большой части его творчества Томаса, в особенности его рассказов и радиопостановок. Также важным источником вдохновения писателя были валлийский фольклор и мифология.
Дилан Томас
Рассказ
Собственно, это и рассказом-то не назовешь. Ни настоящего начала, ни конца, да и середина ни то ни се. И речь всего лишь об однодневной поездке на шарабане в Порткоул, до которого, понятное дело, шарабан так и не докатился. И произошло это во времена, когда я был возвышенным и куда более симпатичным.
Тогда я жил у моего дяди и его жены. Она, хоть и приходилась мне теткой, всегда оставалась для меня женою дяди – отчасти потому, что дядюшка был огромного роста, громогласный и рыжеволосый и, казалось, заполнял собой все пространство малюсенького домика – точь-в-точь старый буйвол, втиснутый в загон зоосада, – а отчасти потому, что сама она была такая миниатюрная, шелковая и шустрая и так неслышно скользила на мягких лапках, смахивая пыль с фарфоровых собачек, подавая еду буйволу, расставляя мышеловки, в которые никогда не попадалась сама: стоило ей юркнуть из комнаты, чтоб тихонько попищать где-нибудь в уголке, в укромном гнездышке на соломе, и вы тотчас забывали, что она вообще здесь была.
Но он-то пребывал там неизменно, не человек, а пыхтящая, сопящая махина – его подтяжки напрягались, словно тросы, когда он втаскивался в узкий проход за стойкой крошечной лавки, смотревшей окнами на улицу, и дышал шумно, словно целый духовой оркестр. И буйно обжорствовал на кухне, причмокивая над обильным ужином, такой несоразмерный с окружающим, слишком огромный для всего, кроме своих собственных ботинок – не ботинок, а двух громадных черных лодок. Когда он ел, дом уменьшался в размерах; он вздымался громадой над мебелью, на крикливой клетчатой лужайке его жилета валялись, словно после пикника, окурки, корки, капустные кочерыжки, птичьи косточки, виднелись разводы от подливки; лесной пожар его шевелюры потрескивал между окороками, на крюках свисавших с потолка. Жена дядюшки была такая малютка, что ударить его могла, только встав на стул, – посему каждую субботу вечером в половине десятого он брал ее под мышки и осторожненько ставил на стул, причем обязательно на кухне, чтобы она могла треснуть его по голове тем, что под руку попадется, а на кухне под руку всегда попадалась фарфоровая собачка. По воскресеньям – и под мухой – он пел высоким тенором и завоевал множество призов.
Впервые о ежегодной поездке я услышал однажды вечером, когда сидел за стойкой, на мешке с рисом под одним из дядюшкиных животов, и читал рекламу моющего средства для овец, потому что больше читать было нечего. Помещение до краев заполнял мой дядюшка, – когда вошли мистер Бенджамин Франклин, мистер Уизли, Ной Боуэн и Уилл Сентри, я решил, что лавка вот-вот лопнет. Казалось, мы все забились в ящик буфета, где пахло сыром и скипидаром, махоркой и бисквитами, нюхательным табаком и поношенным жилетом. Мистер Бенджамин Франклин сообщил, что набрал достаточно денег, чтобы нанять шарабан, купить двадцать ящиков светлого эля, да еще кое-что останется – чтоб всем участникам поездки подкрепиться при первой остановке, и еще, ему до чертиков надоела слежка, которую установил за ним Уилл Сентри.
– Целый день, куда ни пойду, – жаловался мистер Франклин, – он тащится за мной, как одноглазая собака за пастухом. К моей собственной тени у меня в придачу есть еще и собака. На черта мне какой-то олух, таскающийся за мной повсюду с замурзанным шарфом на шее?
Уилл Сентри покраснел и возразил:
– Это масляные пятна. У меня теперь велосипед.
– Ну просто ни минуты уединения, – продолжал мистер Франклин. – Веришь, прямо-таки прилип ко мне: боюсь, двинься я внезапно назад, окажусь у него на коленях. Просто удивительно, что он не ложится по вечерам в мою постель.
– Жена не позволит, – сказал Уилл Сентри.
Тут мистер Франклин еще больше разозлился, и они все принялись урезонивать его, приговаривая:
– И что тебе дался этот Уилл Сентри?
– Какой вред от старика Уилла?
– Да он просто за денежками присматривает, Бенджи.
– Я что, нечестный? – удивленно воскликнул мистер Франклин.
Ответа не последовало, а потом Ной Боуэн произнес:
– Ты же знаешь, что такое комитет. После Боба Скрипача они не очень-то доверяют новому казначею.
– По-вашему, выходит, я способен пропить деньги на поездку, как Боб Скрипач? – спросил мистер Франклин.
– Способен, – медленно произнес дядюшка.
– Я подаю в отставку, – сказал мистер Франклин.
– Только денежки сначала отдай, – вставил Уилл Сентри.
– Кто подложил динамит в водоем для лососей? – спросил мистер Уизли, но на него никто и внимания не обратил.
Через некоторое время они преспокойненько играли в карты в сгущающихся сумерках разогретой, пропахшей сыром лавки, и мой дядюшка надувался и трубил всякий раз, когда выигрывал, а мистер Уизли погромыхивал, как землечерпалка, и в конце концов я уснул на благоухающей подливками всхолмленной лужайке дядюшкиного жилета.
Однажды воскресным вечером, вернувшись из Бетезды, мистер Франклин заглянул на кухню, где мы с дядюшкой поедали ложками сардинки прямо из консервной банки, потому что было воскресенье и дядюшкина жена все равно не позволила бы нам играть в шашки. Она тоже была где-то в кухне. Может, притулилась в бабушкиных настенных часах, свесивших гири и вздыхающих. Через секунду дверь отворилась снова, и в комнату проскользнул Уилл Сентри, вертя в руках несгибающуюся круглую шляпу. Оба они уселись на диванчик, одинаково чопорные, пронафталиненные, черные в своих костюмах для церкви – прямо как с похорон.
– Я принес список, – сказал мистер Франклин. – Все заплатили полностью. Можешь спросить у Уилла Сентри.
Дядюшка надел очки, обтер усы носовым платком, размером напоминающим наш государственный флаг, отложил в сторону ложку, которой только что ел сардины, взял у Франклина список, снял очки, чтоб видеть буквы, а потом не торопясь перебрал все имена одно за другим.
– Энох Дэвис. Кулаки у него что надо. Никогда не знаешь, что ему в голову взбредет. Малютка Гервейн.
Очень мелодичный бас. Мистер Кадвалладур. То, что надо. И часы мои ни к чему – он точнее скажет, когда начинать. Мистер Уизли. Никаких сомнений. Был в Париже. Увы, он плохо переносит дорожную тряску. В прошлом году на пути от «Улья» до «Золотого дракона» останавливал шарабан девять раз. Ной Борн. Миротворец. Сладкоречивый, как горлица. Никогда не спорьте с Ноем Боуэном. Дженнис Лаугор. Этого держите подальше от денежных дел. В противном случае приготовьте заранее окно с зеркальными стеклами. И десять кружек пива для сержанта. Мистер Джарвис. Весьма достойный человек.
– Пытался протащить в шарабан поросенка, – вставил Уилл Сентри.
– Живи и давай жить другим, – сказал дядюшка.
Уилл Сентри покраснел.
– Синдбад-мореход. Пусть посидит дома. Старый О. Джонс.
– Откуда это он взялся? – спросил Уилл Сентри.
– Старый О. Джонс ездит всегда, – сказал дядюшка. Я поглядел на кухонный стол. Банка с сардинами
исчезла. «Вот это да, – сказал я про себя, – дядюшкина жена быстротой с молнией поспорит».
– Катберт Джонни Форнайт. Как раз то, что нужно, – сказал дядюшка.
– Он волочится за женщинами, – опять вставил Уилл Сентри.
– Как и ты, – возразил мистер Бенджамин Франклин, – но только ты проделываешь это в мыслях.
В конце концов дядюшка одобрил весь список; в какой-то момент он сделал паузу и сказал, перескочив через одно имя:
– Не будь мы христианской общиной, мы бы утопили этого Боба Скрипача в море.
– Можно сделать это в Порткоуле, – ответил мистер Франклин и вскоре после этого поднялся уходить, а Уилл Сентри следовал за ним на расстоянии не больше дюйма, и их по-воскресному начищенные ботинки скрипели по кухонному полу.
И незамедлительно возникла дядюшкина жена – прямо перед кухонным шкафом, с фарфоровой собачкой в руке. «Вот это да, – подумал я про себя опять, – ты видел когда-нибудь такую женщину, если она вообще женщина?» Свет на кухне еще не был зажжен, и она стояла в перекрещениях теней, и тарелки на буфете позади нее поблескивали, как белые и розовые глазки.
– Мистер Томас, если вы исчезните в следующую субботу, – сказала она дядюшке своим слабым, шелковым голоском, – я уеду домой, к маме.
«Ничего себе, – подумал я, – у нее еще и мама есть. Ну прямо старая плешивая мышь – а будь их целая стая, не хотел бы я с ними повстречаться в темном месте».
– Я или шарабан, мистер Томас.
Я бы сделал выбор без промедления, но дядюшке потребовалось почти полминуты, чтобы наконец сказать:
– Ну что ж, Сара, любовь моя, я выбираю шарабан.
Он взял ее под мышки, поднял, поставил на кухонный стул, и она треснула его по голове фарфоровой собачкой. После этого он снял ее со стула, и тогда уж я сказал: «Спокойной ночи».
Всю оставшуюся часть недели дядюшкина жена шмыгала по дому со своей вездесущей тряпкой для пыли и шебуршилась по углам, а дядюшка сопел, трубил и надувался, а я все время старался чем-нибудь заняться, чтобы не попадаться им под руку. А за завтраком в субботнее утро, в то самое утро, на которое был назначен отъезд, я обнаружил на кухонном столе записку. Вот что в ней говорилось: «В кладовке есть немного яиц. Перед тем как лечь в постель, снимай ботинки». Да, дядюшкина жена ушла, исчезнув с быстротой молнии.
Увидев эту записку, дядюшка вытащил из кармана полотнище носового платка, и трубы его издали такой рев, что тарелки на буфете задрожали.
– Одна и та же история каждый год, – сказал он. Потом взглянул на меня: – Нет, в этом году есть кое-что новое. Ты должен поехать со мной, и мне страшно подумать, что скажут об этом все остальные.
Шарабан подкатил, и, когда все участники поездки увидели нас с дядюшкой – мы выскочили вдвоем из лавки, оба наглаженные, начищенные, при полном параде, – они зарычали, как звери в зоологическом саду.
– Вы берете мальчишку? – спросил мистер Бенджамин Франклин, когда мы уже влезли в шарабан. Он посмотрел на меня с откровенным ужасом.
– Мальчишки – это отвратительно, – проронил мистер Уизли.
– Он за него не платил, – вставил Уилл Сентри.
– Для мальчишки места нет. И потом, их в шарабанах вечно укачивает.
– И тебя тоже, Энох Дэвис, – ответил дядюшка.
– С таким же успехом можно брать с собой и женщин.
По тому, как было произнесено это слово, стало ясно, что женщины гораздо хуже мальчишек.
– Уж лучше, чем брать дедушек.
– Дедушки – это тоже отвратительно, – сказал мистер Уизли.
– А что мы с ним будем делать, когда остановимся подкрепиться?
– Я дедушка, – добавил мистер Уизли.
– До открытия осталось ровно двадцать шесть минут, – заорал старичок в панамке, не глядя на часы. Про меня они тотчас забыли.
– Молодчина! – закричали они мистеру Кадвалладуру (а это оказался он), и шарабан тронулся в путь по улице нашего городка.
Несколько хмурых женщин с порогов своих домов мрачно смотрели вслед удалявшемуся шарабану. Какой-то малыш помахал нам ручкой, но мать наградила его оплеухой. Было чудесное августовское утро.
Мы выехали из городка, переехали через мост и поднимались уже по холму к Стиплхэтскому лесу, и вдруг мистер Франклин, держа в руках список, громко закричал:
– А где старина О. Джонс?
– Где старина О.?
– Старина О. остался.
– Без старины О. мы ехать не можем.
И хотя мистер Уизли шипел всю дорогу, мы повернули и поехали обратно в городок, где на пороге «Принца Уэльского» старина О. Джонс терпеливо ждал, покинутый всеми, с холщовой сумкой в руках.
– Мне вовсе не хотелось ехать, – заявил старина О. Джонс, когда они втащили его в шарабан, похлопывая по спине, усадили на сиденье и всучили в руки бутылку, – но я ведь езжу всегда.
И мы покатили через мост, вверх по холму, в зеленых потемках леса, по пыльной дороге, и мимо мелькали ленивые коровы и утки. Вдруг мистер Уизли заорал:
– Остановите омнибус! Я оставил зубы на камине!
– Ну и что? – ответили ему. – Вы же никого кусать не собираетесь. – И ему дали бутылку с соломинкой.
– А если я захочу улыбнуться? – спросил он.
– Нет, нет, только не вы, – ответили ему.
– Который час, мистер Кадвалладур?
– Осталось двенадцать минут! – прокричал им в ответ старичок в панамке, и все в один голос начали поносить его.
Шарабан остановился у дверей «Горной овцы» – маленькой, неказистой таверны, соломенная крыша которой напоминала парик, изъеденный стригущим лишаем. На флагштоке у мужской уборной развевался флаг Сиама. То, что флаг был сиамским, я знал по сигаретным коробкам. Хозяин таверны стоял на пороге, приветствуя нас с улыбкой прикинувшегося овечкой волка. Это был долговязый поджарый мужчина с гнилыми зубами, сальными завитками на лбу и сверлящим взглядом.
– Какой чудесный летний день! – произнес он и тронул завиток когтистой лапой.
«Точно так же он обратился к овечке, спустившейся с гор, прежде чем сожрать ее», – подумал я про себя. Честная компания, блея, высыпала из повозки и кинулась в таверну.
– Присмотри-ка за шарабаном, – сказал мне дядюшка, – чтоб никто его не увел.
– Да некому тут его увести, – ответил я, – разве что коровам.
Но дядюшка уже самозабвенно трубил в свой рог внутри таверны.
Я смотрел на коров, а они на меня. Больше нам просто ничего не оставалось. Три четверти часа тянулись, как долгая тягучая туча. Солнце бросало свои лучи на пустынную дорогу, на забытого, никому не нужного мальчишку и коров с бездонными, как озера, глазами. Компания в темноте таверны была уже до того переполнена счастьем, что била посуду. Бретонец из «Лукового Шони», в берете, со связкой луковиц на шее, подкатил на велосипеде и остановился у дверей.
– Quelle un grand matin, monsieur, – сказал я.
– Ба, да тут французы! – воскликнул он.
Я пошел за ним по коридору и заглянул внутрь. Участников поездки я узнал с трудом. У всех изменился цвет кожи. С лицами из свеклы, ревеня и переспелой арбузной мякоти, они с гиканьем отплясывали в темной, застланной дымом комнате, словно чудовищно постаревшие сорванцы, а посредине раскачивался дядюшка, состоящий из рыжих усов и множества животов. На полу лежали разбитый бокал и мистер Уизли.
– Всем налить! – орал Боб Скрипач, избежавший наказания маленький человек с ясными синими глазами и пухлой улыбкой.
– Кто обокрал сироток?
– Кто продал собственного малютку цыганам?
– Доверишься старику Бобу – он доведет тебя до беды.
– Издевайтесь, издевайтесь на здоровье, – усмехаясь, приговаривал Боб Скрипач, – я вас всех прощаю.
Из духоты и галдежа неслись крики:
– Где старина О. Джонс?
– Где ты, старина О.?
– Он на кухне, готовит себе обед.
– Уж про обед-то он никогда не забудет.
– Молодчина.
– Выходи-ка, подеремся!
– Не сейчас, попозже.
– Нет, сейчас, пока я в запале.
– Посмотрите-ка на Уилла Сентри, он прямо подметки рвет.
– Посмотрите, какие он кренделя выписывает!
– Посмотрите-ка на мистера Уизли, вон – разлегся барином на полу.
Шипя, как гусь, мистер Уизли поднялся с пола.
– Этот мальчишка нарочно толкнул меня, – сказал он ткнув в меня пальцем.
Я предпочел выскользнуть по коридору на дорогу, к ласковым, добрым коровам.
Время плыло медленно, коровы пялились на меня, я кинул в них камень, и они, не переставая пялиться, поплелись прочь. Потом из таверны выкатился дядюшка и, надуваясь как шар, затрубил в свой рог, и тогда из дверей с шумом вывалились все остальные. Они выпили в «Горной овце» все до капли, мистер Уизли выиграл связку луковиц, которую человек из «Лукового Шони» предложил для розыгрыша в таверне.
– Какой толк в луковицах, если зубы остались на каминной полке, – сказал он.
Я посмотрел в заднее окошко громыхающего шарабана и увидел, как таверна становится все меньше и меньше. А флаг Сиама на флагштоке у мужской уборной развевался теперь на середине мачты.
«Голубой бык», «Дракон», «Звезда Уэльса», «Кислые гроздья», «В объятьях пастуха», «Абердовейские колокола» – мне ничего другого не оставалось в этом взбесившемся августовском мире, как запоминать названия всех таверн, где останавливалась честная компания, и караулить шарабан. И всякий раз, когда шарабан проезжал мимо таверны, мистер Уизли начинал кашлять, как старый козел, и кричать:
1 2