».
У тропинки сидели один парень и три девушки, они посмотрели на буйволицу равнодушно, потом вместо стада и равнины блеснуло пронизанное бликами света лёгкое прозрачное озеро. Лежавшие на песке юноши и девушки из двухнедельных своих бесед вынесли: если я пишу, рисую, бегаю, люблю, прыгаю, одеваюсь, — значит, я стремлюсь к самоутверждению, и раз так — значит, я неполноценен. Но если ж я не пишу, не рисую, не бегаю, не люблю, не прыгаю, не одеваюсь, а вот так вот валяюсь себе голый на берегу, — значит, я не нуждаюсь в самоутверждении, значит, не хочу размножать или даже улучшать свою разновидность, значит, я не самовлюблённый, и да сгинет, значит, моя разновидность, которую я не считаю лучшей среди существующих… — резюмировали они, возлежа на песке. Голые, смуглые, довольные и потухшие, они оторвали головы от песка и от собственных рук и увидели буйволицу. Музыка Вагнера, философические споры о живописи — и буйволица? Потом, когда они захотели вспомнить, что же это они видели — тень от самолёта или самого дьявола, — буйволицы уже не было, а громкоговоритель только поблёскивал подвешенный к карнизу белого домика, поблёскивал, молчал и не звал ещё к обеду.
И было неизвестно, откуда они сами взялись тут, откуда берут начало воды этого озера, откуда завезён сюда этот тонкий шелковистый песок, откуда берётся электричество, которое питает кухонную печь, и как оно туда проведено и, главное, что питает их мозги, их мозги с таким мягким, таким незавершённым подсознанием. Со снисходительной любовью они согласились с Эсхилом — да-да, ему известно, что такое трагедия, но при этом они перемигнулись и, не сговариваясь, пришли к согласию, что самый трагический век — двадцатый, а в двадцатом веке самые трагические — они сами, поскольку главное — осознать трагедию, а не жить в ней. Их органы чувств говорили им, что это озеро расположено правильно, песок удобно расстелен, а где-то далеко машины делают хлеб и икру, батальоны докториц колют пухлые детские ручки, послы засовывают в нагрудные карманы свежие платки, газопроводы перегоняют газ по степям и ущельям, — и всё это для того, чтобы они из великого хаоса первозданности вынесли для себя смысл времени и определили место земного шара в Солнечной системе. Да, но тем временем их чрева и позвоночники усыхали в медленном ленивом круговороте дней.
Вдруг воздуха не стало — весь воздух по всему склону вдруг словно улетучился. Буйволица остановилась — цветы, пчёлы, листья и травы сплели новый воздух, и в нём снова сошлись запахи мяты и тимьяна — буйволица зашагала вновь.
Но — сначала с ритмичным мерным шумом, а затем с перестуком, перестуком, с духотой, паром, жаром, с удушьем карбида, со звоном, со скрипом, со скрежетом, с языками пламени и мощной, но неживой силой — дорогу буйволице преградило что-то непонятное, чего вчера ещё не было. От лесистых синих гор до скалистых склонов оно выкачало все ароматы и всю свежесть из всех чашечек цветочных, из всех листьев и всех дупел и, втянув в себя всю эту благодать, выдохнуло взамен раскалённую горькую гарь. Оно насадило железо на железо, плеснуло горячий асфальт на асфальт, превратило в чугун глину и, окончательно всё кругом подчистив, снова поглотило все ароматы и запахи радиусом в один день пути и высотою в один орлиный полёт — от лесистых гор до скалистых склонов. И всё похоронило под своим бетоном — старая зелёная долина, единственное дерево дуба, маленький камышатник, четыре мака, куст шиповника, мохнатое семейство диких пчёл, белое ячменное поле, буйвол, красный пастуший волкодав, буйволёнок и следы других буйволов — всё осталось далеко, под бетоном. Но ведь это могло плохо кончиться, раз буйвол остался под землёй, недаром же старое поверье говорит: ежели закричит красная корова под землёй — ждите землетрясения.
Буйволица стояла на каменном выступе над бездной и, одолеваемая страхами и сомнениями, не знала, как быть дальше.
За пение в нетрезвом виде под окнами общественности милиция остригла кудри художника Рубена Костаняна, а его самого сдала на четыре дня ведомству, варившему и прессующему асфальт, — там ему в руки всучили каток и лопату — он рассыпал лопатой асфальт и катком его утрамбовывал. Сквозь липкий дым он вдруг увидел на каменном выступе буйволицу. Дальше? …Дальше он так на месте и подскочил, отшвырнул каток, разбил к чертям лопату и бросился на землю, приникнув лицом к чёрному свежему асфальту.
— Сволочи! — царапая этот асфальт, возопил он. — Низкие подлецы, принудители… почему горный буйвол, птица, ветер, куст, почему все свободны и вольны, а я нет — почему? Тиски, роботы, квадраты, разбивающие — режущие — стригущие — выкраивающие… — А когда, задрав голову, он посмотрел сквозь паясничанье, дёготь, искренность и пар на каменный выступ, ему показалось — буйволица парит над городом, прямо к синим горизонтам летит.
Престарелый дед Тигран, бывший погонщик буйволов, свесив голову на грудь, сидел на балконе шестого этажа, щёлкая, перебирал зерна чёток, тут же забывал про них и говорил сквозь сладкий зов смерти, мысли о боге и городскую духоту:
— Это буйвол или кажется?.. Всё имеет свой конец… Потом примчался Левон, на лошади… мол… Это буйволица или мне кажется?.. Добро — зло — бог… Добро — зло — бог…
Буйволица решила оставить тропу, пойти в обход. Солнце быстро закатывалось за гору, а город внизу тянулся, и конца у него не было. Буйволица проревела с тоской оранжевому солпцу вслед — зачем-де оно бросает своё дитя в этом враждебном чужом мире. А потом она стояла одна на гребне. Бездна внизу наполнялась ночью, густой шум внизу, рассеиваясь, тихо-тихо сходил на нет. Потом внизу зажглись сразу миллиарды огней, и над городом нависла световая крыша, — казалось, можно пойти по этой крыше и дойти до далёких скалистых гор на этой стороне. Но бездна обманывала — буйволица приближалась к её краю и отодвигалась, пройдя немного, она снова приближалась к краю бездны и снова пятилась. И вдруг — что-то коснулось её, что-то родное обняло ласково, обволокло её всю — было ли это желанием быть подоенной или пёс Басар шагнул ей навстречу от расстеленного на солнце зерна, а может, в это время в дальних туманах горячо и глухо проревел буйвол… тропинка к дому терялась в сознании, запах бабкиного платка совсем забылся, а буйвол хоть и звал её, но его не было, и всё было неправдою — буйволица поплакала немного.
Город спал себе спокойно. К рассвету похолодало. Буйволица была уже на другом конце города. Где-то лаяла, себя не обнаруживая, собака. Кукарекнул петух. Буйволице хотелось спать, звук собственных шагов она слышала издалека, потом донёсся до неё запах влажной овечьей шерсти, но этого не могло быть, это была иллюзия, потому что горы остались вдалеке, потом опять донеслось блеянье овцы, а бабка похвалила буйволицу: умница, сегодня много молока принесла. Буйволица поскользнулась, наполовину проснулась и встала — земля дрожала от дробного перестука овечьих копыт. Буйволица услышала пастуший посвист, и это уже не было иллюзией, овца, та же самая, три раза проблеяла, потом встал на круче, чихнул и пошёл вниз — к буйволице и к городу — козёл-вожак. Потом на круче показалась сама отара и, с секунду поколебавшись, со всего маху заструилась, потекла в город.
— Вах-вах-вах, смотрите-ка, — усмехнулись пастухи, — город важный стал, буйвола уже держит.
Эти пастухи были родные, отара тоже, единственный волкодав при отаре — тоже. С ними буйволица города не боялась. Да, но она поставила этих пастухов в затруднительное положение, задала им задачу — вдруг им словно на ухо кто зашептал, что эта буйволица ничья, без хозяина, а кило мяса три рубля, три рубля помножить на триста кило — девятьсот рублей, сто тому, кто спросит: что это, мол, за мясо такое продаёте, — останется, значит, восемьсот рублей, восемьсот поделить на два… В этом мире изобилия воровать так просто — стыдно, отсиживать за это в Сибири — тем более, но не украсть тоже трудно, потому что потом постоянно будешь вспоминать, что не украл, будешь вспоминать и себя грызть. Есть же такое дурачьё на свете — они как привяжутся, так и не отстанут, по-доброму от них не отделаешься, «это что за мясо» — спрашивают они вначале, вроде бы невинно, «буйвола» — говоришь ты им, ты им так говоришь, и они опять «так что это за мясо, значит?» — и не на руку твою смотрят, а в глаза, да в упор. Окна чёрные, ни в одном света нет, — город тайком наблюдал за их сомнениями, за их сомнениями и поступью отары. Нет уж, лучше себя стесняться, чем других не стесняться, а потом на суде делать вид, будто стесняешься… Из окна второго этажа бросили окурок и спросили:
— Это овцы, что ли?
— Овцы. Утро доброе.
— А вон буйвол, — сказали.
— Не буйвол — осёл.
Уличные фонари светлели. Усталая поступь отары заполнила улицу. Совсем как в ущелье это бывает — с тем же отзвуком — снова закашляла всё та же простуженная овца. Но было бы странно, если бы в этом безжизненном мире оказались вдруг загон, костёр, сторожевые псы, впавшие в дрёму. Вряд ли эта дорога кончалась пастбищем. Буйволица учуяла вкус солёной крови и увидела мёртвые глаза на мёртвых головах. Нервы у буйволицы пучок за пучком постепенно парализовались, и это не было больно, буйволица словно в тепловатую воду погружалась — она могла утонуть, но нисколько этому не противилась. И то ли в действительности, то ли в кошмарном сне — какое-то крыло — птицы ли, смерти ли — скользнуло тенью, затрепетало над отарой, и буйволица с этой минуты оглохла.
Отара стояла перед воротами и покрывалась мурашками, волкодав скулил и пятился, потом прильнул к ногам буйволицы и словно хотел проглотить звуки собственного голоса, потом он затих совсем. Кто-то незаметно, тихо растапливал нервы, отгонял страхи и расслаблял сопротивление — на отару опускалась мягкая дрёма. Потом ворота дали трещинку, подались назад, и буйволица увидела пару немигающих глаз, которые отплывали-отплывали куда-то, гасли и снова вперялись в неё, зелёные и пристальные. Отара, казалось оторванная от земли, умиротворённо и бесшумно устремилась в ворота. Кто-то невидимый убаюкивал буйволицу и ласково, но с силой подталкивал к воротам.
Потом вдруг на неё заорали — это был пастух, он заставил её повернуть назад, потом снова закричал и ударил её — и пробудил.
— Пошла отсюда! И твоё настанет время, иди сейчас, ищи своего хозяина…
— Иди, говорят! — И он снова ударил её.
Но что-то ещё тянуло её обратно, не давало уйти, задние ноги увязали будто в вате, каждую секунду ей казалось — сейчас она упадёт, но пастух ударил её как следует, боль глодала ей ноги и спину, буйволица хотела кончиком хвоста смахнуть боль, но боль пристала крепко и не отцеплялась, и буйволица пошла отсюда, не оглядываясь.
Городская потрёпанная собака немного проводила её, пытаясь установить с ней знакомство, и даже остановилась, чтобы вспомнить, — может, они родственники? — но всё путалось в её растерянной головушке, и она отступилась от этой трудной затеи. И, оставив буйволицу, затрусила к бойне.
В это время в молодёжном туристском лагере Ерванд Хачатрян умывался холодной водой и сам себе говорил, что он мужчина что надо — темпераментный как армянин и как европеец образованный — и что русский — почти как английский — международный язык, а сорок польских девушек, одна к другой его ревнуя, поголовно влюблены в него, потому что он смуглый, волосатый и сдержанный.
— На завтрак — пятнадцать минут, — не глядя ни на одну из этих девушек, сказал он.
— Мастер, я думаю, через пятнадцать минут машина будет готова, — сказал он, не глядя на водителя.
— Армения — страна развитых городов, старинных строений и удобных дорог. Армянский народ трудолюбивый и гостеприимный народ. Если бы турки не перерезали нас вполовину в 1915–1916 годах, наш народ мог разостлать сейчас скатерть перед всем миром. Наши скалы дикие и суровые, но ни в одном из наших ущелий не прячутся разбойники, чтобы с оружием в руках выскочить оттуда, напугать и изнасиловать туристов. Вот почему эту маленькую страну называют страной контрастов. С одной стороны, суровая природа, с другой стороны — приветливый народ!..
Машина долго сигналила, потом резко затормозила. О!.. Какое-то громоздкое потешное животное медленно двигалось, заполнив собою всё шоссе, — у существа этого и в мыслях даже не было уступить дорогу машине. Водитель вышел из машины, отогнал его за обочину и вернулся, сел за руль — перед машиной, невозмутимое, возникло то же существо. Ерванд Хачатрян высунулся из окна, чтобы пристыдить пастуха, но стада не было, была одна буйволица. Машина с рёвом понеслась на неё, напугала немного, но стронуть с дороги всё равно не сумела и, легонько ударившись об эту громаду, затормозила опять, а польские девушки заметили:
— Эти армяне — бурный и темпераментный народ.
Ерванд Хачатрян вышел из автобуса, чтобы расправиться с ней, подошёл к буйволице. Вымя у неё было изранено. Придерживая её за ухо, Ерванд Хачатрян подождал, пока машина проехала, потом с серьёзностью тореодора поднялся в машину и там в атмосфере тёплых коленок, зелёных очков, трепета крепких грудей, не стеснённых бюстгальтерами, в атмосфере тайного союза полов и международной корректности проговорил, усаживаясь на сиденье своим упругим задом гимнаста, — он сказал:
— Это животное называется, кажется, буйвол. В горах Кавказа ещё проживают две-три скотоводческие народности. Возникновение армянской колонии в Польше относится к глубокому средневековью. Ваш народ хорошо принял наших предков, предоставив им всё, вплоть до внутреннего самоуправления общин. Известно, что в битве под Грюнвальдом участвовал целый армянский полк. Кинорежиссёр Ежи Кавалерович — армянин. Каждый армянин в Польше может стать Ежи Кавалеровичем, поскольку каждая полька талантливая актриса. Внимание, начинается подъём к монастырю Ахавнаванк. Начало строительства монастыря датируется восемьсот двадцать пятым годом. Зодчий неизвестен, назовём его условно Трдат. Откуда нам знакомо это имя? Тр-дат… ра-аз-ва-алины А-ани… — и на манер дирижёра он наклонился немного вперёд, — в зелёных очках, с расслабленным галстуком на шее, таким он и запечатлелся в памяти девушек и в объективах их фотоаппаратов.
Потом их очкастые головы разом повернулись — на мычание. Буйволица с архитектурой не имела ничего общего и вызвала улыбки, но Ерванд Хачатрян не позволил себе выпасть из поля зрения своих слушательниц.
— Лирическое отступление, — объявил он, и получилось так, что теперь в центре внимания были он и буйволица одновременно. Он подошёл к ней, зажмурился, взял её за рог и — со сжатым кулаком в кармане — оборотил лицо к фотоаппаратам.
— Снимайте на память об Африке!
На спине её вскочила шишка величиною с орех, то ли собака, то ли волк вонзили недавно клык в её вымя, она подрагивала, третий день уже томимая жаждой оплодотворения, её вымя, наверное, болело, потому что сосцы были сильно растопырены, она мычала натужно, и Ерванд Хачатрян, криво улыбнувшись, как глупец, потянул носом и с зажмуренными глазами не то погладил её ладонью, не то ударил, потом спросил, скорее в уме, неслышным совсем шёпотом:
— Ты куда идёшь, Сатик?.. Как ты, сестрица?.. А бабушка моя как?.. А мне как быть?
Машина призывала его, сигналя. Сжав губы, Ерванд Хачатрян спрыгнул с камня и — оба кулака в карманах — пошёл к машине. Русский — что английский, такой же международный язык, от жизни нужно брать всё и отдавать, но если можно — лучше не отдавать. Трудная жизнь, оно, конечно, дело хорошее, но пусть-ка она будет подальше от тебя.
Зачать было трудно и в прошлый раз. Буйвола тогда она нашла уже на обратном пути — она побыла немного возле него, но не оплодотворилась. Через месяц кровь в ней снова загорелась, и она по своим старым следам без труда нашла долину одинокого дуба и два дня побыла там. Детёныш того года родился в конце августа, простыл, постонал, постонал, покашлял и умер.
Буйволица подождала, пока ёж опустил иглы: высунув маленькую головку, он поглядел на неё блестящими глазками и, перекатываясь, побежал с тропинки. Потом в жарких кустах промемекали две козы и зашипела под ногой змея. На краю поля промычала корова, привязанная, как лошадь привязывают. Где это видано — привязывать корову. В поле, близко друг от друга — в двух местах — шевельнулись колосья, значит, ягнята забрались в посевы. Полевого сторожа не было видно, а на далёком склоне белели палатки летнего выгона. Буйволица пошла немного по краю поля, потом неожиданно для полевого сторожа, следившего за ней откуда-нибудь из укрытия, рывком подалась в посевы и — поминай как звали — побежала бегом. Колосья шелестели и ласкали, буйволица чувствовала томящее присутствие буйвола. Это было почти реальное счастье, но поле разом оборвалось — у обочины шоссе стояла светлая машина, а рядом на траве сидел толстый, лысый, добрый кастрат Эдвард Айрапетян и говорил двум своим спутницам всякие хорошие слова, которые были мертвы, потому что были только слова.
1 2 3 4
У тропинки сидели один парень и три девушки, они посмотрели на буйволицу равнодушно, потом вместо стада и равнины блеснуло пронизанное бликами света лёгкое прозрачное озеро. Лежавшие на песке юноши и девушки из двухнедельных своих бесед вынесли: если я пишу, рисую, бегаю, люблю, прыгаю, одеваюсь, — значит, я стремлюсь к самоутверждению, и раз так — значит, я неполноценен. Но если ж я не пишу, не рисую, не бегаю, не люблю, не прыгаю, не одеваюсь, а вот так вот валяюсь себе голый на берегу, — значит, я не нуждаюсь в самоутверждении, значит, не хочу размножать или даже улучшать свою разновидность, значит, я не самовлюблённый, и да сгинет, значит, моя разновидность, которую я не считаю лучшей среди существующих… — резюмировали они, возлежа на песке. Голые, смуглые, довольные и потухшие, они оторвали головы от песка и от собственных рук и увидели буйволицу. Музыка Вагнера, философические споры о живописи — и буйволица? Потом, когда они захотели вспомнить, что же это они видели — тень от самолёта или самого дьявола, — буйволицы уже не было, а громкоговоритель только поблёскивал подвешенный к карнизу белого домика, поблёскивал, молчал и не звал ещё к обеду.
И было неизвестно, откуда они сами взялись тут, откуда берут начало воды этого озера, откуда завезён сюда этот тонкий шелковистый песок, откуда берётся электричество, которое питает кухонную печь, и как оно туда проведено и, главное, что питает их мозги, их мозги с таким мягким, таким незавершённым подсознанием. Со снисходительной любовью они согласились с Эсхилом — да-да, ему известно, что такое трагедия, но при этом они перемигнулись и, не сговариваясь, пришли к согласию, что самый трагический век — двадцатый, а в двадцатом веке самые трагические — они сами, поскольку главное — осознать трагедию, а не жить в ней. Их органы чувств говорили им, что это озеро расположено правильно, песок удобно расстелен, а где-то далеко машины делают хлеб и икру, батальоны докториц колют пухлые детские ручки, послы засовывают в нагрудные карманы свежие платки, газопроводы перегоняют газ по степям и ущельям, — и всё это для того, чтобы они из великого хаоса первозданности вынесли для себя смысл времени и определили место земного шара в Солнечной системе. Да, но тем временем их чрева и позвоночники усыхали в медленном ленивом круговороте дней.
Вдруг воздуха не стало — весь воздух по всему склону вдруг словно улетучился. Буйволица остановилась — цветы, пчёлы, листья и травы сплели новый воздух, и в нём снова сошлись запахи мяты и тимьяна — буйволица зашагала вновь.
Но — сначала с ритмичным мерным шумом, а затем с перестуком, перестуком, с духотой, паром, жаром, с удушьем карбида, со звоном, со скрипом, со скрежетом, с языками пламени и мощной, но неживой силой — дорогу буйволице преградило что-то непонятное, чего вчера ещё не было. От лесистых синих гор до скалистых склонов оно выкачало все ароматы и всю свежесть из всех чашечек цветочных, из всех листьев и всех дупел и, втянув в себя всю эту благодать, выдохнуло взамен раскалённую горькую гарь. Оно насадило железо на железо, плеснуло горячий асфальт на асфальт, превратило в чугун глину и, окончательно всё кругом подчистив, снова поглотило все ароматы и запахи радиусом в один день пути и высотою в один орлиный полёт — от лесистых гор до скалистых склонов. И всё похоронило под своим бетоном — старая зелёная долина, единственное дерево дуба, маленький камышатник, четыре мака, куст шиповника, мохнатое семейство диких пчёл, белое ячменное поле, буйвол, красный пастуший волкодав, буйволёнок и следы других буйволов — всё осталось далеко, под бетоном. Но ведь это могло плохо кончиться, раз буйвол остался под землёй, недаром же старое поверье говорит: ежели закричит красная корова под землёй — ждите землетрясения.
Буйволица стояла на каменном выступе над бездной и, одолеваемая страхами и сомнениями, не знала, как быть дальше.
За пение в нетрезвом виде под окнами общественности милиция остригла кудри художника Рубена Костаняна, а его самого сдала на четыре дня ведомству, варившему и прессующему асфальт, — там ему в руки всучили каток и лопату — он рассыпал лопатой асфальт и катком его утрамбовывал. Сквозь липкий дым он вдруг увидел на каменном выступе буйволицу. Дальше? …Дальше он так на месте и подскочил, отшвырнул каток, разбил к чертям лопату и бросился на землю, приникнув лицом к чёрному свежему асфальту.
— Сволочи! — царапая этот асфальт, возопил он. — Низкие подлецы, принудители… почему горный буйвол, птица, ветер, куст, почему все свободны и вольны, а я нет — почему? Тиски, роботы, квадраты, разбивающие — режущие — стригущие — выкраивающие… — А когда, задрав голову, он посмотрел сквозь паясничанье, дёготь, искренность и пар на каменный выступ, ему показалось — буйволица парит над городом, прямо к синим горизонтам летит.
Престарелый дед Тигран, бывший погонщик буйволов, свесив голову на грудь, сидел на балконе шестого этажа, щёлкая, перебирал зерна чёток, тут же забывал про них и говорил сквозь сладкий зов смерти, мысли о боге и городскую духоту:
— Это буйвол или кажется?.. Всё имеет свой конец… Потом примчался Левон, на лошади… мол… Это буйволица или мне кажется?.. Добро — зло — бог… Добро — зло — бог…
Буйволица решила оставить тропу, пойти в обход. Солнце быстро закатывалось за гору, а город внизу тянулся, и конца у него не было. Буйволица проревела с тоской оранжевому солпцу вслед — зачем-де оно бросает своё дитя в этом враждебном чужом мире. А потом она стояла одна на гребне. Бездна внизу наполнялась ночью, густой шум внизу, рассеиваясь, тихо-тихо сходил на нет. Потом внизу зажглись сразу миллиарды огней, и над городом нависла световая крыша, — казалось, можно пойти по этой крыше и дойти до далёких скалистых гор на этой стороне. Но бездна обманывала — буйволица приближалась к её краю и отодвигалась, пройдя немного, она снова приближалась к краю бездны и снова пятилась. И вдруг — что-то коснулось её, что-то родное обняло ласково, обволокло её всю — было ли это желанием быть подоенной или пёс Басар шагнул ей навстречу от расстеленного на солнце зерна, а может, в это время в дальних туманах горячо и глухо проревел буйвол… тропинка к дому терялась в сознании, запах бабкиного платка совсем забылся, а буйвол хоть и звал её, но его не было, и всё было неправдою — буйволица поплакала немного.
Город спал себе спокойно. К рассвету похолодало. Буйволица была уже на другом конце города. Где-то лаяла, себя не обнаруживая, собака. Кукарекнул петух. Буйволице хотелось спать, звук собственных шагов она слышала издалека, потом донёсся до неё запах влажной овечьей шерсти, но этого не могло быть, это была иллюзия, потому что горы остались вдалеке, потом опять донеслось блеянье овцы, а бабка похвалила буйволицу: умница, сегодня много молока принесла. Буйволица поскользнулась, наполовину проснулась и встала — земля дрожала от дробного перестука овечьих копыт. Буйволица услышала пастуший посвист, и это уже не было иллюзией, овца, та же самая, три раза проблеяла, потом встал на круче, чихнул и пошёл вниз — к буйволице и к городу — козёл-вожак. Потом на круче показалась сама отара и, с секунду поколебавшись, со всего маху заструилась, потекла в город.
— Вах-вах-вах, смотрите-ка, — усмехнулись пастухи, — город важный стал, буйвола уже держит.
Эти пастухи были родные, отара тоже, единственный волкодав при отаре — тоже. С ними буйволица города не боялась. Да, но она поставила этих пастухов в затруднительное положение, задала им задачу — вдруг им словно на ухо кто зашептал, что эта буйволица ничья, без хозяина, а кило мяса три рубля, три рубля помножить на триста кило — девятьсот рублей, сто тому, кто спросит: что это, мол, за мясо такое продаёте, — останется, значит, восемьсот рублей, восемьсот поделить на два… В этом мире изобилия воровать так просто — стыдно, отсиживать за это в Сибири — тем более, но не украсть тоже трудно, потому что потом постоянно будешь вспоминать, что не украл, будешь вспоминать и себя грызть. Есть же такое дурачьё на свете — они как привяжутся, так и не отстанут, по-доброму от них не отделаешься, «это что за мясо» — спрашивают они вначале, вроде бы невинно, «буйвола» — говоришь ты им, ты им так говоришь, и они опять «так что это за мясо, значит?» — и не на руку твою смотрят, а в глаза, да в упор. Окна чёрные, ни в одном света нет, — город тайком наблюдал за их сомнениями, за их сомнениями и поступью отары. Нет уж, лучше себя стесняться, чем других не стесняться, а потом на суде делать вид, будто стесняешься… Из окна второго этажа бросили окурок и спросили:
— Это овцы, что ли?
— Овцы. Утро доброе.
— А вон буйвол, — сказали.
— Не буйвол — осёл.
Уличные фонари светлели. Усталая поступь отары заполнила улицу. Совсем как в ущелье это бывает — с тем же отзвуком — снова закашляла всё та же простуженная овца. Но было бы странно, если бы в этом безжизненном мире оказались вдруг загон, костёр, сторожевые псы, впавшие в дрёму. Вряд ли эта дорога кончалась пастбищем. Буйволица учуяла вкус солёной крови и увидела мёртвые глаза на мёртвых головах. Нервы у буйволицы пучок за пучком постепенно парализовались, и это не было больно, буйволица словно в тепловатую воду погружалась — она могла утонуть, но нисколько этому не противилась. И то ли в действительности, то ли в кошмарном сне — какое-то крыло — птицы ли, смерти ли — скользнуло тенью, затрепетало над отарой, и буйволица с этой минуты оглохла.
Отара стояла перед воротами и покрывалась мурашками, волкодав скулил и пятился, потом прильнул к ногам буйволицы и словно хотел проглотить звуки собственного голоса, потом он затих совсем. Кто-то незаметно, тихо растапливал нервы, отгонял страхи и расслаблял сопротивление — на отару опускалась мягкая дрёма. Потом ворота дали трещинку, подались назад, и буйволица увидела пару немигающих глаз, которые отплывали-отплывали куда-то, гасли и снова вперялись в неё, зелёные и пристальные. Отара, казалось оторванная от земли, умиротворённо и бесшумно устремилась в ворота. Кто-то невидимый убаюкивал буйволицу и ласково, но с силой подталкивал к воротам.
Потом вдруг на неё заорали — это был пастух, он заставил её повернуть назад, потом снова закричал и ударил её — и пробудил.
— Пошла отсюда! И твоё настанет время, иди сейчас, ищи своего хозяина…
— Иди, говорят! — И он снова ударил её.
Но что-то ещё тянуло её обратно, не давало уйти, задние ноги увязали будто в вате, каждую секунду ей казалось — сейчас она упадёт, но пастух ударил её как следует, боль глодала ей ноги и спину, буйволица хотела кончиком хвоста смахнуть боль, но боль пристала крепко и не отцеплялась, и буйволица пошла отсюда, не оглядываясь.
Городская потрёпанная собака немного проводила её, пытаясь установить с ней знакомство, и даже остановилась, чтобы вспомнить, — может, они родственники? — но всё путалось в её растерянной головушке, и она отступилась от этой трудной затеи. И, оставив буйволицу, затрусила к бойне.
В это время в молодёжном туристском лагере Ерванд Хачатрян умывался холодной водой и сам себе говорил, что он мужчина что надо — темпераментный как армянин и как европеец образованный — и что русский — почти как английский — международный язык, а сорок польских девушек, одна к другой его ревнуя, поголовно влюблены в него, потому что он смуглый, волосатый и сдержанный.
— На завтрак — пятнадцать минут, — не глядя ни на одну из этих девушек, сказал он.
— Мастер, я думаю, через пятнадцать минут машина будет готова, — сказал он, не глядя на водителя.
— Армения — страна развитых городов, старинных строений и удобных дорог. Армянский народ трудолюбивый и гостеприимный народ. Если бы турки не перерезали нас вполовину в 1915–1916 годах, наш народ мог разостлать сейчас скатерть перед всем миром. Наши скалы дикие и суровые, но ни в одном из наших ущелий не прячутся разбойники, чтобы с оружием в руках выскочить оттуда, напугать и изнасиловать туристов. Вот почему эту маленькую страну называют страной контрастов. С одной стороны, суровая природа, с другой стороны — приветливый народ!..
Машина долго сигналила, потом резко затормозила. О!.. Какое-то громоздкое потешное животное медленно двигалось, заполнив собою всё шоссе, — у существа этого и в мыслях даже не было уступить дорогу машине. Водитель вышел из машины, отогнал его за обочину и вернулся, сел за руль — перед машиной, невозмутимое, возникло то же существо. Ерванд Хачатрян высунулся из окна, чтобы пристыдить пастуха, но стада не было, была одна буйволица. Машина с рёвом понеслась на неё, напугала немного, но стронуть с дороги всё равно не сумела и, легонько ударившись об эту громаду, затормозила опять, а польские девушки заметили:
— Эти армяне — бурный и темпераментный народ.
Ерванд Хачатрян вышел из автобуса, чтобы расправиться с ней, подошёл к буйволице. Вымя у неё было изранено. Придерживая её за ухо, Ерванд Хачатрян подождал, пока машина проехала, потом с серьёзностью тореодора поднялся в машину и там в атмосфере тёплых коленок, зелёных очков, трепета крепких грудей, не стеснённых бюстгальтерами, в атмосфере тайного союза полов и международной корректности проговорил, усаживаясь на сиденье своим упругим задом гимнаста, — он сказал:
— Это животное называется, кажется, буйвол. В горах Кавказа ещё проживают две-три скотоводческие народности. Возникновение армянской колонии в Польше относится к глубокому средневековью. Ваш народ хорошо принял наших предков, предоставив им всё, вплоть до внутреннего самоуправления общин. Известно, что в битве под Грюнвальдом участвовал целый армянский полк. Кинорежиссёр Ежи Кавалерович — армянин. Каждый армянин в Польше может стать Ежи Кавалеровичем, поскольку каждая полька талантливая актриса. Внимание, начинается подъём к монастырю Ахавнаванк. Начало строительства монастыря датируется восемьсот двадцать пятым годом. Зодчий неизвестен, назовём его условно Трдат. Откуда нам знакомо это имя? Тр-дат… ра-аз-ва-алины А-ани… — и на манер дирижёра он наклонился немного вперёд, — в зелёных очках, с расслабленным галстуком на шее, таким он и запечатлелся в памяти девушек и в объективах их фотоаппаратов.
Потом их очкастые головы разом повернулись — на мычание. Буйволица с архитектурой не имела ничего общего и вызвала улыбки, но Ерванд Хачатрян не позволил себе выпасть из поля зрения своих слушательниц.
— Лирическое отступление, — объявил он, и получилось так, что теперь в центре внимания были он и буйволица одновременно. Он подошёл к ней, зажмурился, взял её за рог и — со сжатым кулаком в кармане — оборотил лицо к фотоаппаратам.
— Снимайте на память об Африке!
На спине её вскочила шишка величиною с орех, то ли собака, то ли волк вонзили недавно клык в её вымя, она подрагивала, третий день уже томимая жаждой оплодотворения, её вымя, наверное, болело, потому что сосцы были сильно растопырены, она мычала натужно, и Ерванд Хачатрян, криво улыбнувшись, как глупец, потянул носом и с зажмуренными глазами не то погладил её ладонью, не то ударил, потом спросил, скорее в уме, неслышным совсем шёпотом:
— Ты куда идёшь, Сатик?.. Как ты, сестрица?.. А бабушка моя как?.. А мне как быть?
Машина призывала его, сигналя. Сжав губы, Ерванд Хачатрян спрыгнул с камня и — оба кулака в карманах — пошёл к машине. Русский — что английский, такой же международный язык, от жизни нужно брать всё и отдавать, но если можно — лучше не отдавать. Трудная жизнь, оно, конечно, дело хорошее, но пусть-ка она будет подальше от тебя.
Зачать было трудно и в прошлый раз. Буйвола тогда она нашла уже на обратном пути — она побыла немного возле него, но не оплодотворилась. Через месяц кровь в ней снова загорелась, и она по своим старым следам без труда нашла долину одинокого дуба и два дня побыла там. Детёныш того года родился в конце августа, простыл, постонал, постонал, покашлял и умер.
Буйволица подождала, пока ёж опустил иглы: высунув маленькую головку, он поглядел на неё блестящими глазками и, перекатываясь, побежал с тропинки. Потом в жарких кустах промемекали две козы и зашипела под ногой змея. На краю поля промычала корова, привязанная, как лошадь привязывают. Где это видано — привязывать корову. В поле, близко друг от друга — в двух местах — шевельнулись колосья, значит, ягнята забрались в посевы. Полевого сторожа не было видно, а на далёком склоне белели палатки летнего выгона. Буйволица пошла немного по краю поля, потом неожиданно для полевого сторожа, следившего за ней откуда-нибудь из укрытия, рывком подалась в посевы и — поминай как звали — побежала бегом. Колосья шелестели и ласкали, буйволица чувствовала томящее присутствие буйвола. Это было почти реальное счастье, но поле разом оборвалось — у обочины шоссе стояла светлая машина, а рядом на траве сидел толстый, лысый, добрый кастрат Эдвард Айрапетян и говорил двум своим спутницам всякие хорошие слова, которые были мертвы, потому что были только слова.
1 2 3 4