«Даниил Андреев. Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Русские боги. Поэтический ансамбль»: Русский путь; 2006
Даниил Андреев
У демонов возмездия

Поэма
1

Тускнел мой взор… власа редели…
Но путь был четок, хоть не нов:
Он вел меня в Наркомвнуделе
По твердой лестнице чинов.

— Ваш дух был строг, а руки — чисты,
Нарком промолвил, мне вруча
Значок Почетного Чекиста
В футляре, блестком как парча.

Я бодро поднимался лифтом
В этаж «Особо важных дел»,
С врагами сух был и глумлив там,
Иль чертом в душу к ним глядел.

Фамилия… знакомый звук вам
К чему теперь?.. Но в годы те
С партийной четкостью, по буквам,
Ее писал я на листе.

Из них любой — путевкой смерти
Или путевкой в лагерь был,
Но я так верил, — и, поверьте,
Вливал в работу честный пыл.

Я стал размеренной машиной
И гнал сомненья. Довод прост:
Ведь — шутка ль? — сам непогрешимый
Нам доверяет этот пост.

К тому ж работа мне дарила
Порой конфетку: в этот час
Я невозбранно, как горилла,
Мог бить подследственных меж глаз;

Тех, кто вчера кичился рангом,
Упрятать в каменный мешок,
Хлестать по телу гибким шлангом
Иль просто взглядом вызвать шок.

Ценя и отдых, я в футболе
Весь шик ударов понимал,
И сын мой был в кремлевской школе
Весьма «продвинут», хоть и мал.

Я ждал — и сердце замирало,
Что буду завтра, как герой,
Блистать лампасом генерала,
А после — маршальской звездой.

…Утяжеляя злодеяниями эфирную ткань собственного существа, этим он обрекает себя катастрофическому срыву в глубь миров, как только прекратится существование физического тела, позволявшего удерживаться на поверхности.

2

Списывать душу за душами «в нети»
Это был мой
Долг.
Я то молчал, то рычал в кабинете,
Как матерОй
Волк.

«Пом» говорил, подытожив таблицей
Груду бумаг,
Что
Явных врагов арестовано тридцать,
А просто так
Сто.

…Чем-то острее когтей леопарда
Стиснулась грудь
Вдруг.
Молния мысли — «Инфаркт миокарда!!»
Канула в муть
Мук.

Дальше — провал. Мимолетные кадры:
Алый венок…
Гроб…
Пышная речь… Министерские кадры…
Множества ног
Топ,

Траурный марш, — и в отчаяньи, злобе,
Ярость кругом
Лья,
Еду куда-то на собственном гробе,
Точно верхом,
Я.

Мглистый, туманный, разутый, раздетый,
Я среди дня
Дрог…
Хоть бы один из процессии этой
Видеть меня
Смог!..

Помнится острый озноб от догадок:
— Умер!.. погиб!..
Влип!..
И самому мне был тошен и гадок
Собственный мой
Всхлип.

…В первые часы посмертия он теряет всякий ориентир. Уясняется, что, веруя прежде в смертность души, он убаюкивал самого себя.

3

Не знаю где, за часом час,
Я падал в ночь свою начальную…
Себя я помню в первый раз
Заброшенным в толпу печальную.

Казалось, тут я жил века
Под этой неподвижной сферою…
Свет был щемящим, как тоска,
И серый свод, и море серое.

Тут море делало дугу,
Всегда свинцово, неколышимо,
И на бесцветном берегу
Сновали в мусоре, как мыши, мы.

Откос покатый с трех сторон
Наш котлован замкнул барьерами,
Чтоб серым был наш труд и сон,
И даже звезды мнились серыми.

Невидимый — он был могуч
Размеренно, с бесстрастной силою,
Швырял нам с этих скользких круч
Работу нудную и хилую.

Матрацы рваные, тряпье,
Опорки, лифчики подержанные
Скользили плавно к нам в жилье,
Упругим воздухом поддержанные.

Являлись с быстротою пуль
В аду разбиты, на небе ли
Бутылки, склянки, ржа кастрюль,
Осколки ваз, обломки мебели.

Порой пять-шесть гигантских морд
Из-за откоса к нам заглядывали:
Торчали уши… взгляд был тверд…
И мы, на цыпочках, отпрядывали.

Мы терли, драяли, скребли,
И вся душа была в пыли моя,
И время реяло в пыли,
На дни и ночи не делимое.

Лет нескончаемых черед
Был схож с тупо-гудящим примусом;
И этот блеклый, точно лед,
Промозглый мир мы звали Скривнусом.

Порой я узнавал в чертах
Размытый облик прежде встреченных,
Изведавших великий страх,
Машиной кары искалеченных.

Я видел люд моей земли
Тех, что росли так звонко, молодо,
И в ямы смрадные легли
От истязаний, вшей и голода.

Но здесь, в провалах бытия,
Мы все трудились, обезличены,
Забыв о счетах, — и друзья,
И жертвы сталинской опричнины.

Все стало мутно… Я забыл,
Как жил в Москве, учился в Орше я…
Взвыть? Шевелить бунтарский пыл?
Но бунтаря ждало бы горшее.

А так — жить можно… И живут…
Уж четверть Скривнуса освоили…
На зуд похожий, нудный труд
Зовется муками такое ли?!

…В Скривнусе он чувствует подлинное лицо обезбоженного мира. Сознание души озаряется мыслью: стоило ли громоздить горы жертв — ради этого?

4

Но иногда… (я помню один
Час среди этих ровных годин)

В нас поднимался утробный страх:
Будто в кромешных, смежных мирах

Срок наступал, чтобы враг наш мог
Нас залучить в подземный чертог.

С этого часа, нашей тюрьмы
Не проклиная более, мы

Робко теснились на берегу,
Дать не умея отпор врагу.

Море, как прежде, блюло покой.
Только над цинковой гладью морской

В тучах холодных вспыхивал знак:
Нет, не комета, не зодиак

Знак инструментов неведомых вис
То — остриями кверху, то вниз.

Это — просвечивал мир другой
В слой наш — пылающею дугой.

И появлялось тихим пятном
Нечто, пугающее, как гром,

К нам устремляя скользящий бег:
Черный, без окон, черный ковчег.

В панике мы бросались в барак…
Но подошедший к берегу враг

Молча умел магнитами глаз
Выцарапать из убежища нас.

И, кому пробил час роковой,
Крались с опущенною головой

Кроликами в змеиную пасть:
В десятиярусный трюм упасть.

А он уже мчал нас — плавучий гроб
Глубже Америк, глубже Европ.

Омутами мальстрема — туда,
Где трансфизическая вода

Моет пустынный берег — покров
Следующего из нисходящих миров.

5. МОРОД

Я брошен был на берегу.
Шла с трех сторон громада горная…
Тут море делало дугу,
Но было совершенно черное.

Свод неба, черного как тушь,
Стыл рядом, тут, совсем поблизости,
И ощущалась топкость луж
По жирной, вяжущей осклизкости.

Фосфорецируя, кусты
По гиблым рвам мерцали почками,
Да грунт серел из темноты
Чуть талыми, как в тундре, почвами.

Надзора не было. И грунт
Мог без конца служить мне пищею.
Никто здесь не считал секунд
И не томил работой нищею.

Но, мир обследовав кругом,
Не отыскал нигде ни звука я:
Во мне — лишь мыслей вязкий ком,
Во мне — лишь темень многорукая.

И жгучий смысл судьбы земной,
Горя, наполнил мрак загробности;
Деянья встали предо мной;
И, в странный образ слив подробности,

Открылся целостный итог
Быть может, синтез жизни прожитой…
Знобящий ужас кровь зажег,
Ум леденел и гас от дрожи той.

На помощь!.. Разве я готов
Обнять масштабы преступления?!
Мелькал оскал скривленных ртов,
Застенки, вопль, а в отдалении

Те судьбы, что калечил я
Бессмысленней, чем воля случая,
Рывком из честного жилья,
Из мирного благополучия.

Я, наконец, постиг испод
Всех дел моих — нагих, без ретуши…
И тошный, ядовитый пот
Разъел у плеч остатки ветоши.

Хоть поделиться! испросить
Совета тех, кто выше, опытней,
Чья помощь смела б оросить
Бесплодно гибельные тропы дней!..

Узнал потом я, что Мород
Прозванье этого чистилища;
Что миллионный здесь народ
Томится, к выходу ключи ища;

Но из страдающих никто
Не видит рядом — тут — товарища:
Все тишью смертной залито
И ты б устал, живую тварь ища.

Один! один! навек один!
Бок о бок лишь с воспоминанием!..
Что проку в том, что крохи льдин
Я, как подачку темной длани, ем?

Жизнь догоревшая, светясь,
В мозгу маячила гнилушками,
И я, крича, бросался в грязь
Лицо в ней прятать, как подушками.

Да где ж я, Господи?! на дне?
В загробном, черном отражении?..
И Скривнус раем мнился мне:
Там люди были, речь, движение…

Отдать бы все за ровный стук,
За рабий труд, за скуку драянья…
О, этот дьявольский досуг!
О, первые шаги раскаянья!

Ни с чего другого, как с ужаса перед объемом совершенного зла, начинается возмездие для душ этого рода.

6

Так, порываясь из крепких лап,
Духов возмездья бесправный раб,

Трижды, четырежды жизнь былую
Я протвердил здесь, как аллилуйю.

Может быть, и Мород чудесам
Настежь бывает порой. Но сам

Я не видал их ни в чьей судьбе там,
Слыша себя лишь во мраке этом.

Счастлив, кто не осязал никогда,
Как вероломна эта вода.

Как пузырями дышит порода
В черных засАсывалищах Морода.

Чудом спасался я раза два,
Чахлую ногу вырвав едва

Прочь из ловилища, скрытого ловко,
Приторно-липкого, как мухоловка.

И представлялось: двадцатый год
Здесь я блуждаю: «предел невзгод»…

Так рассуждал я до той минуты
Зноба, когда оказались круты

Выгибы гор, и, сорвавшись в ил,
Тщетно взвывал я, напрасно выл.

Булькая, как болотная жижа,
Ил увлекал меня ниже, ниже…

О, этой жиже, текущей в рот,
Я предпочел бы даже Мород.

…В цепи последовательных спусков из слоя в слой, каждый новый спуск кажется страшнее предыдущего, ибо крепнет догадка, что следующий этап окажется ужаснее всех пройденных.

7. АГР

Обреченное «я» чуть маячило в круговороте,
У границ бытия бесполезную бросив борьбу.
Гибель? новая смерть? новый спуск превращаемой плоти?..
Непроглядная твердь… и пространство — как в душном гробу.

Спуск замедлился. Вдруг я опять различил среди мрака
Странный мир: виадук… пятна, схожие с башнею… мост…
Тускло-огненный свет излучался от них, как от знака,
Что реальность — не бред! проникает в мой стынущий мозг.

Где я?.. жив или нет?.. Я — нагой, я — растерзанный, рваный…
Шаткий шаг — парапет камни лестницы — даль в багреце
А внизу, из глубин, с непроглядного дна котлована
Россыпь тусклых рубинов, как в бархатно-черном ларце.

Ты, читающий, верь! ты и сам это скоро увидишь!
Густо-черная твердь оставалась глуха и нема,
Но без волн, без теченья, как вниз опрокинутый Китеж,
Колдовскими свеченьями рдели мосты и дома.

Встала в памяти ночь: гордый праздник советского строя,
Отшатнувшийся прочь аспид туч над фронтом дворца,
И надменный портал с красным вымпелом в небо сырое,
За кварталом квартал в море пурпура и багреца.

Понял наново я: то был тайный намек, непонятный
Ни для толп, ни для рот, ни для чванных гостей у трибун
На испод бытия: вот на эти багровые пятна
И на аспидный свод, не видавший ни солнца, ни лун.

О, в какие слова заключить внерассудочный опыт?
Мы находим едва знаки слов для земных величин,
Что же скажет уму стих про эти нездешние тропы,
Про геенскую тьму и про цвет преисподних пучин?

Кремль я видел другой с очертаньем туманного трона,
Дальше — черной дугой неподвижную реку Москву
Нет, не нашу Москву: беспросветную тьму Ахерона,
В грозной правде нагой представлявшейся мне наяву.

Так. — Двойник. — Но какой?.. Я спустился — и обмер: на крыше,
Сиротливо, щекой к алой башне прижавшись, одна,
Приютилась она: две дыры вместо глаз, словно ниши,
Где ни блеска, ни зги, ни игры отражений, ни дна.

Охвативши рукой, колоссальной, как хвост диплодока,
Рыхлой башни устои, она изнывала, дрожа,
От желания взвыть, но — ни пасти, ни губ… Только око
Вопияло без звука, окном ее духа служа.

Что глядело оттуда? что грезилось ей? И какие
Несчетные груды погибших в утробе ее
В свои жилы влила эта хмурая иерархИя,
И невольница Зла, и живое ее острие?

Был неясно похож на сторожкое хищное ухо
Заостренный бугор над глазницами… и до земли
С расползавшейся кожи, с груди, поднимавшейся глухо,
Из разъявшихся пор сероватые струи текли.

И над каждым мостом, над аркадами каждого моста,
Исполинским венцом шевелились и млели они,
ВОлгры — прозвище их: дымно-серые груды, наросты,
Без зрачков, безо рта, неуклюжие, рыхлые пни.

Их чудовищных тел не избегли ни кровли, ни шпили,
И, казалось, их грел инфракрасный тоскующий свет;
Неживые глазницы, его, поглощая, следили:
Кто у ног их клубится? и чьей еще кармы здесь нет?

Неужели же здесь им достаточно жертв беззаботных,
И простак, ротозей им добычей попасться готов?..
И тогда, приглядясь, различил я меж стен, в подворотнях,
Моих новых друзей соотечественников, — земляков.

Я и сам был таким, мое голое, жалкое тело
Растеряло ту рвань, что из Скривнуса взял в Мород;
Смыв черты, словно грим, плоть бесформенным сгустком серела
И не скрыла бы ткань, что я — нечисть, я — гном, я — урод.

…Одна из мук Агра — осознанное созерцание собственного убожества.

8

Так, не решаясь спуститься вниз,
Прятался я тайком за карниз,

Вглядываясь в бугроватый проспект.
В капищах люциферических сект

Стену у входа, как мрачный страж,
Мог бы украсить этот пейзаж.

В хмурых кварталах юга, вдали,
Восемь согнувшихся волгр несли

Балку — размерами — с вековой
Ствол калифорнийских секвой.

Да, они были разумны. Их жест
Был языком этих скорбных мест,

Грустной заменой и слов, и книг.
Их привлекал туманный двойник

Зданья высотного, кручи и рвы
На юго-западе этой Москвы.

Как бы до половины в бетон
Волграми был он овеществлен;

Верхний же ярус и чахлый шпиль
Мглисты казались, как дым, как пыль.

Вот, очереднАя балка вошла
В паз уготовленного дупла,

И заструился — багров, кровав
В толще ее угрюмый состав.

Как зачарованный, я смотрел
На череду непонятных дел,

На монотонный и мерный труд
Этих рассудочно-хитрых груд.

Мы громоздим этаж на этаж;
То же — и волгры. А воля — та ж?

Низкое облако черных паров
Двигалось и на шпиль, и на ров,

Волгр задевая правым крылом.
Видно, то было здесь частым злом:

Черный, точно китайская тушь,
Ливень хлестнул бока этих туш,

И превратил — чуть туча прошла
В черные глыбища их тела.

…В Агре он видит впервые вампирических обитателей чистилищ, восполняющих убыль жизненных сил всасыванием энергии человечества.

9

Миллионами нас исчислять надо, с Агром знакомых,
Нас, когда-то людьми называвших себя наверху,
И жестокий рассказ, как от волгр ускользали тайком мы,
Я от слез и стыда не посмею доверить стиху.

Было нечто сродни в нас медлительно гасшим лампадам…
Но в короткие дни я, сорвавшийся издалека,
Промелькнул мимоходом нет, резче скажу, мимопадом,
Остальные ж томились: недели? года? иль века?

Дорогие… Вся гордость, все лучшее ими забыто;
Точно ветер над городом, гонит их призрачный бич,
И сквозят через них блики сального, тусклого быта,
Блекло-мутные дни, счет ничтожных потерь и добыч,

Пропотевший уют человеческих стойл и квартирок,
Где снуют и клубятся отбросы народной души;
Этажи новостроек, где бес современного мира
Им кадит, как героям, твердя, что они хороши;

Все яснее сквозь них различал я вихрящийся омут,
Просверливший миры и по жерлам свергавший сюда
Миллионы слепых, покорившихся трижды слепому,
Сгустки похоти, лжи, мести, жадности, сна и труда.

Род? сословие? класс?.. Вероломный тиран революций
Раздробил скорлупу их пример и обычай отцов;
Суетливою массой по Верхней Москве они льются,
Пока рок на тропу не наступит, незряч и свинцов.

— Плачь, Великое Сердце, Кому из народных святилищ
Благовонным туманом текут славословия, — плачь!
Плачь о детищах тлена, о пленниках горьких чистилищ,
Кто, как праздная пена, не холоден и не горяч!

Плачь, Великое Сердце! По Ирмосам и литургиям
Из небесного храма под черную сень низойди,
Облегчи их блужданья! Вернуться к Тебе помоги им,
Ты, огонь состраданья, затепленный в каждой груди!

…Нет, молиться вот так я тогда не умел еще… Ужас
В закоулки, во мрак меня гнал, точно плетью, пока
Тайна здешних убежищ, из брошенных слов обнаружась,
Мне внезапной надеждой забрезжила издалека.

Меж багровых кубов, по кварталам, промозглым и волглым,
Как тоскующий зов, мне маячили их купола:
Двойники ли церквей, до сих пор недоступные волграм,
Тех, что в мире людей сквозь столетия Русь берегла?

А, так вот для чего нам внушал мироправящий демон
Разрушать естество этих мирных святынь наверху,
И кровавой звездой точно дьявольскою диадемой,
Обесчестить их трупы, их каменную шелуху!

Как хитер этот бес: посмотри, — их почти не осталось,
И покрову небесному негде коснуться земли…
Горе Агру скорбящему! как снизойдет к нему жалость?
Защитят ли страдальцев все башни, дворцы и кремли?..

Так, рыдая как гном, от стыда, от бессилья, от страха,
То бегом, то ползком я к убежищу крался, — но путь
Был оборван, когда исполински размеренным взмахом
Длиннорукая волгра меня подхватила на грудь.

Она тесно прижала меня к омерзительной коже,
То ль присоски, то ль жала меня облепили, дрожа…
Миллионами лет не сумел бы забыть я, о Боже,
Эту новую смерть срам четвертого рубежа.
1 2