Голос Александры довершил остальное. "Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол..." Произнесенная донельзя ангелическим тоном цитата действует на мою бывшую, как удар арапника. Она отпрянула, и, опустив голову, быстрыми мелкими шагами двинулась прочь.
"Шаркающей кавалерийской походкой...", - откомментировала Александра, лукаво посматривая ушедшей вслед. "Только вот плащик не белый, - подхватил Сергей облегченно. -- Как ты с ней жил? На меня такая лунная одурь накатила..."
"Жил как-то", - ответил я с некоторым сомнением. И добавил, помолчав: "Забыли про красный подбой".
На Патриаршие, куда же еще...
Штопор пришлось покупать. Сэкономили на бумажных стаканчиках. На абрикосовой не экономим. Ее попросту нет.
Под вторую "Массандру" пускаемся на поиски Бегемота. Ладанка у Сереги всегда при себе. Вот уже первый подвернувшийся под руку черный кошак угощается колбасой из ближайшего продуктового (Сашка -- Сергею, туда за оной отправленному, вслед: "Только не "Краковской", дружище, я тебя умоляю...") и отпускается восвояси. Зверюга сыт, но напуган смертельно. Дискутируется сложнейший вопрос -- возместим ли моральный ущерб такой, простите, низменностью, как материальная компенсация. "С теологической точки зрения это не есть правильно", - проповедует Александра, выделываясь под профессора-еврея и театрально поправляя указательным пальцем отсутствующее пенсне. И тоном записного карбонария -- "Долой гражданский кодекс! Это же первое искушение Великого Инквизитора... Он его и писал". "Значит, он коллективный у нас, хоть и Великий, - занудствую я. - Правда, непонятно, как Верховный Совет розлива восемьдесят второго года мог хоть в чем-то оказаться велик. Подумаешь, Национальный Конвент... Инквизитором мог, не спорю". "Он не великий. Сказано же -- Верховный!", - Сашку не сбить. -- "Почувствуйте разницу! Оппозиция "великое -- малое" живет на обычной квантитативной дифференции. Тогда как оппозиция "верховный -- приниженный" предполагает ценностно иерархизированную топологию". "В предварительно поляризованном пространстве, радость моя!", - не выдерживаю я. -- "Ибо "верховное приниженное" есть апгрейт более фундаментальной оппозиции "верх-низ". "Да и иерархизация, вроде, не ценностная, а по степени властной мощи", - личный вклад Сергея в разбушевавшееся сумасшествие. "Не-е", - мы с Александрой реагируем одновременно, я уступаю слово даме. Та продолжает: "В добавке " -овный" слышится именно что указание на сакральное измерение власти, а не на ее субстанциальную мощь. Отсюда и ценность..." "А если точнее, мощь здесь производная от сакрального, - устало подытоживаю я. -- Священное выделяет силу, как печень желчь. Прямо-таки сочится ею. Не спрашивай почему, Саша: у Священного цирроз. И не говори, Сергей, что цирроз скоро будет у нас. О чем я? Ах, да. Взаимокорреляция власти и смысла. Параллелизм рядов сущего. Короче, harmonia predistabilita. За что следует, однако, выпить. Айда, ребята, за третьей!"...
Лето 2000 года
КОНЕЦ СЮЖЕТА
Елене Качановой
По кромке осени -- в путь.... Но прежде,
как то положено по обряду,
я прохожу, озираясь, между
двумя рядами деревьев. Рядом
cквозит трамвайная перекличка,
а я, подобие перифразы,
литотой колокола в кавычки
зажат, и снова теряю разум.
Удар, другой... А я между, в чреве
разбухшего, жадного тела ночи.
То у Донского звонят к вечере,
но ты ведь туда не пойдешь, - не хочешь.
Нагорной проповеди осколок
засел у сердца, и ржой сочится.
Оглохнуть лучше, чем слышать колок...
На полуслове -- обрыв. Так птица
На взлете падает в глаз болота,
и всхлип воды не особо слышен.
Я озираюсь, супругу Лота
напоминая собою крышам.
Кто обернулся -- поставлен ниже,
а то и попросту брошен в небыль.
Я вновь оглядываюсь и вижу,
что снова насмерть повздорю с небом.
Но голос, ломкий, как смерть свирели,
уже позвал в сердцевину боли.
Не виноградным, но лунным хмелем
томится тело... Потеря воли
в повестке дня. Головокруженье,
и сердце в серебряных швах и шрамах.
Мне слишком памятен час рожденья.
Я возвращаюсь под своды храма,
Где ты, богиня смерчей и бликов,
меня встречаешь сама у входа.
Я таю в горьком свеченье лика,
я погружаюсь в седые воды.
И я держусь за трамвайный дребезг,
как утопающий за тростинку.
А близ, у берега -- гибкий вереск,
но слишком поздно менять пластинку.
Я -- закорючка, я -- запятая,
меня ведь нет, и не надо вовсе.
Мне птиц предсмертная злая стая
стучится в плоть. Я врастаю в осень
всем телом. Видишь, аорта дышит
знобящей пасмурью, мелким снегом.
Я разве зреньем держусь за крыши
раскосой хваткою печенега.
Разрушен голос. По швам расхожим
ползет, расслаиваясь, сетчатка.
Кто это здесь, на меня похожий,
уходит в щйрбину отпечатка?
Она смеется в конце аллеи.
Зачем оттуда так много света?
И кто-то шепчет: "Иди, смелее!
Ты понял? Это конец сюжета".
декабрь 2000
ОДИН ДЕНЬ ИТ-ЖУРНАЛИСТА
Моим коллегам по издательскому дому "Компьютерра"
Я потерялся в трамвайных изводах,
Я ошалел от цифири маршруток.
Нет бы -- махнуть в Баден-Баден на воды,
Там иностранных раскармливать уток.
Где уж... Еще подвернулась халтура.
Я путешествую разве на "мыши".
Сеть, понимаете, инфраструктура...
Кто же еще ее, падлу, опишет?
Хоть бы начальник сказал недовольно,
Видя, что сгасла в коллеге сноровка:
"Ты журналист, или хорь протокольный?",
И отослал меня в командировку.
Так ведь не скажет, он вежливый шибко,
Да и меня не поймешь без устава,
Что это, в тридцать три зуба улыбка,
Или свело лицевые суставы...
Что до сознанья, - так сделалось падко
На созерцание до сладострастья
Онтологического недостатка
Или не менее умной напасти.
Лучше бы тихо дошел до столовой,
(Благо, находится в офисе просто),
И под шумок поедания плова
Полюбовался пейзажем погоста.
В том, что редакция задним фасадом
На мусульманское смотрит кладбище,
Кто виноват, разбираться не надо,
Все же огромного парень умища.
Memento mori да memento mori...
Помню, отстаньте, скорее бы лето,
Мало того, что с Анютою в ссоре,
И ни хрена не жуется котлета.
Падает сервер, - изящно, красиво,
Я бы сказал, с планетарным размахом...
Да, и зачем в пресс-релизе курсивом
Выделил кто-то "...онлайн-альманаха..."?
Что ты хотел этим выразить, милый
Специалист по общественным связям?
Ну-ка, посмотрим... Неужто Камилла?
Вот от кого не видал безобразий...
Вечер. И мысли с изрядным изъяном,
К бывшей жене завернуть, - недалече
Дама живет... Но без пары стаканов
Я не решаюсь обычно на встречу.
Дома весь день дожидается "Дьябло".
Верхний сосед выплывает на стрежень.
Бог ему в помощь... Сыщу пару яблок,
Съем, - и случайного монстра прирежу.
А за окном -- фонари и пороша.
Сон не идет. Подогнувши коленку,
Думая: "Может, я тоже хороший",
Бьешься пребольно клыками о стенку...
7 февраля 2001 года
СЕРДЦЕ ЭДЕМА
Анне Керман
Если ныне ветра обретают сознанье и речь,
Если наши тела в зазеркальный вросли промежуток,
Кто возьмется нутро заповедного сада стеречь?
Кто прорвется к нему, наплевав на запреты маршруток?
Как ресница, в хрусталике плавает яблочный сон,
Обращаясь занозой, лишь только доходит до сердца.
Рана времени - здесь, но ее бередить - не резон:
Не излечишь ее легковесной рукой иноверца.
Мне бы только понять, как же с нами стряслись имена?
Назови меня лишь, - и разлука ворвется мгновенно.
Пишешь слово "любовь", - а написано будет "война",
И горит Карфаген, и Аттила идет на Равенну.
Что же эта ладонь наливается тяжестью вдруг?
Что оделись в базальт невесомые мнимые числа?
И мгновенный зигзаг разбивает космический круг
На бессмыслицу сил и бессилие всякого смысла.
А черта горизонта становится слишком близка.
Воздух -- лунный ландшафт: чересчур уж в нем крапин и вмятин.
Замер камень в руке -- он уже не дождется броска.
Голос вычертил след -- иероглиф по образу "ятя".
Мы записаны в камень, мы втравлены в известь и жесть.
Мы -- лакуна пейзажа, обмолвка морщинистой речи.
Мы -- последний пробел, тот, который уже не прочесть,
Не лицо, но рельеф, где зияет расщелина встречи.
Тягость век вековых... (Или -- "век вековать"? Подскажи...)
Неба пасмурный воск процарапав ресницами сосен,
Чтобы не ускользнуть за черту вековечной межи,
Зрячей хваткою ветра держись за шершавые оси.
Хоть тобой до сих пор все болеет седая вода,
Нас и ей не признать -- мы забытые, смертные боги...
...Через сердце Эдема продеты войной провода,
Те, что выведут нас напрямую к железной дороге.
14 июня 2000 - 12 февраля 2001 года
1 2
"Шаркающей кавалерийской походкой...", - откомментировала Александра, лукаво посматривая ушедшей вслед. "Только вот плащик не белый, - подхватил Сергей облегченно. -- Как ты с ней жил? На меня такая лунная одурь накатила..."
"Жил как-то", - ответил я с некоторым сомнением. И добавил, помолчав: "Забыли про красный подбой".
На Патриаршие, куда же еще...
Штопор пришлось покупать. Сэкономили на бумажных стаканчиках. На абрикосовой не экономим. Ее попросту нет.
Под вторую "Массандру" пускаемся на поиски Бегемота. Ладанка у Сереги всегда при себе. Вот уже первый подвернувшийся под руку черный кошак угощается колбасой из ближайшего продуктового (Сашка -- Сергею, туда за оной отправленному, вслед: "Только не "Краковской", дружище, я тебя умоляю...") и отпускается восвояси. Зверюга сыт, но напуган смертельно. Дискутируется сложнейший вопрос -- возместим ли моральный ущерб такой, простите, низменностью, как материальная компенсация. "С теологической точки зрения это не есть правильно", - проповедует Александра, выделываясь под профессора-еврея и театрально поправляя указательным пальцем отсутствующее пенсне. И тоном записного карбонария -- "Долой гражданский кодекс! Это же первое искушение Великого Инквизитора... Он его и писал". "Значит, он коллективный у нас, хоть и Великий, - занудствую я. - Правда, непонятно, как Верховный Совет розлива восемьдесят второго года мог хоть в чем-то оказаться велик. Подумаешь, Национальный Конвент... Инквизитором мог, не спорю". "Он не великий. Сказано же -- Верховный!", - Сашку не сбить. -- "Почувствуйте разницу! Оппозиция "великое -- малое" живет на обычной квантитативной дифференции. Тогда как оппозиция "верховный -- приниженный" предполагает ценностно иерархизированную топологию". "В предварительно поляризованном пространстве, радость моя!", - не выдерживаю я. -- "Ибо "верховное приниженное" есть апгрейт более фундаментальной оппозиции "верх-низ". "Да и иерархизация, вроде, не ценностная, а по степени властной мощи", - личный вклад Сергея в разбушевавшееся сумасшествие. "Не-е", - мы с Александрой реагируем одновременно, я уступаю слово даме. Та продолжает: "В добавке " -овный" слышится именно что указание на сакральное измерение власти, а не на ее субстанциальную мощь. Отсюда и ценность..." "А если точнее, мощь здесь производная от сакрального, - устало подытоживаю я. -- Священное выделяет силу, как печень желчь. Прямо-таки сочится ею. Не спрашивай почему, Саша: у Священного цирроз. И не говори, Сергей, что цирроз скоро будет у нас. О чем я? Ах, да. Взаимокорреляция власти и смысла. Параллелизм рядов сущего. Короче, harmonia predistabilita. За что следует, однако, выпить. Айда, ребята, за третьей!"...
Лето 2000 года
КОНЕЦ СЮЖЕТА
Елене Качановой
По кромке осени -- в путь.... Но прежде,
как то положено по обряду,
я прохожу, озираясь, между
двумя рядами деревьев. Рядом
cквозит трамвайная перекличка,
а я, подобие перифразы,
литотой колокола в кавычки
зажат, и снова теряю разум.
Удар, другой... А я между, в чреве
разбухшего, жадного тела ночи.
То у Донского звонят к вечере,
но ты ведь туда не пойдешь, - не хочешь.
Нагорной проповеди осколок
засел у сердца, и ржой сочится.
Оглохнуть лучше, чем слышать колок...
На полуслове -- обрыв. Так птица
На взлете падает в глаз болота,
и всхлип воды не особо слышен.
Я озираюсь, супругу Лота
напоминая собою крышам.
Кто обернулся -- поставлен ниже,
а то и попросту брошен в небыль.
Я вновь оглядываюсь и вижу,
что снова насмерть повздорю с небом.
Но голос, ломкий, как смерть свирели,
уже позвал в сердцевину боли.
Не виноградным, но лунным хмелем
томится тело... Потеря воли
в повестке дня. Головокруженье,
и сердце в серебряных швах и шрамах.
Мне слишком памятен час рожденья.
Я возвращаюсь под своды храма,
Где ты, богиня смерчей и бликов,
меня встречаешь сама у входа.
Я таю в горьком свеченье лика,
я погружаюсь в седые воды.
И я держусь за трамвайный дребезг,
как утопающий за тростинку.
А близ, у берега -- гибкий вереск,
но слишком поздно менять пластинку.
Я -- закорючка, я -- запятая,
меня ведь нет, и не надо вовсе.
Мне птиц предсмертная злая стая
стучится в плоть. Я врастаю в осень
всем телом. Видишь, аорта дышит
знобящей пасмурью, мелким снегом.
Я разве зреньем держусь за крыши
раскосой хваткою печенега.
Разрушен голос. По швам расхожим
ползет, расслаиваясь, сетчатка.
Кто это здесь, на меня похожий,
уходит в щйрбину отпечатка?
Она смеется в конце аллеи.
Зачем оттуда так много света?
И кто-то шепчет: "Иди, смелее!
Ты понял? Это конец сюжета".
декабрь 2000
ОДИН ДЕНЬ ИТ-ЖУРНАЛИСТА
Моим коллегам по издательскому дому "Компьютерра"
Я потерялся в трамвайных изводах,
Я ошалел от цифири маршруток.
Нет бы -- махнуть в Баден-Баден на воды,
Там иностранных раскармливать уток.
Где уж... Еще подвернулась халтура.
Я путешествую разве на "мыши".
Сеть, понимаете, инфраструктура...
Кто же еще ее, падлу, опишет?
Хоть бы начальник сказал недовольно,
Видя, что сгасла в коллеге сноровка:
"Ты журналист, или хорь протокольный?",
И отослал меня в командировку.
Так ведь не скажет, он вежливый шибко,
Да и меня не поймешь без устава,
Что это, в тридцать три зуба улыбка,
Или свело лицевые суставы...
Что до сознанья, - так сделалось падко
На созерцание до сладострастья
Онтологического недостатка
Или не менее умной напасти.
Лучше бы тихо дошел до столовой,
(Благо, находится в офисе просто),
И под шумок поедания плова
Полюбовался пейзажем погоста.
В том, что редакция задним фасадом
На мусульманское смотрит кладбище,
Кто виноват, разбираться не надо,
Все же огромного парень умища.
Memento mori да memento mori...
Помню, отстаньте, скорее бы лето,
Мало того, что с Анютою в ссоре,
И ни хрена не жуется котлета.
Падает сервер, - изящно, красиво,
Я бы сказал, с планетарным размахом...
Да, и зачем в пресс-релизе курсивом
Выделил кто-то "...онлайн-альманаха..."?
Что ты хотел этим выразить, милый
Специалист по общественным связям?
Ну-ка, посмотрим... Неужто Камилла?
Вот от кого не видал безобразий...
Вечер. И мысли с изрядным изъяном,
К бывшей жене завернуть, - недалече
Дама живет... Но без пары стаканов
Я не решаюсь обычно на встречу.
Дома весь день дожидается "Дьябло".
Верхний сосед выплывает на стрежень.
Бог ему в помощь... Сыщу пару яблок,
Съем, - и случайного монстра прирежу.
А за окном -- фонари и пороша.
Сон не идет. Подогнувши коленку,
Думая: "Может, я тоже хороший",
Бьешься пребольно клыками о стенку...
7 февраля 2001 года
СЕРДЦЕ ЭДЕМА
Анне Керман
Если ныне ветра обретают сознанье и речь,
Если наши тела в зазеркальный вросли промежуток,
Кто возьмется нутро заповедного сада стеречь?
Кто прорвется к нему, наплевав на запреты маршруток?
Как ресница, в хрусталике плавает яблочный сон,
Обращаясь занозой, лишь только доходит до сердца.
Рана времени - здесь, но ее бередить - не резон:
Не излечишь ее легковесной рукой иноверца.
Мне бы только понять, как же с нами стряслись имена?
Назови меня лишь, - и разлука ворвется мгновенно.
Пишешь слово "любовь", - а написано будет "война",
И горит Карфаген, и Аттила идет на Равенну.
Что же эта ладонь наливается тяжестью вдруг?
Что оделись в базальт невесомые мнимые числа?
И мгновенный зигзаг разбивает космический круг
На бессмыслицу сил и бессилие всякого смысла.
А черта горизонта становится слишком близка.
Воздух -- лунный ландшафт: чересчур уж в нем крапин и вмятин.
Замер камень в руке -- он уже не дождется броска.
Голос вычертил след -- иероглиф по образу "ятя".
Мы записаны в камень, мы втравлены в известь и жесть.
Мы -- лакуна пейзажа, обмолвка морщинистой речи.
Мы -- последний пробел, тот, который уже не прочесть,
Не лицо, но рельеф, где зияет расщелина встречи.
Тягость век вековых... (Или -- "век вековать"? Подскажи...)
Неба пасмурный воск процарапав ресницами сосен,
Чтобы не ускользнуть за черту вековечной межи,
Зрячей хваткою ветра держись за шершавые оси.
Хоть тобой до сих пор все болеет седая вода,
Нас и ей не признать -- мы забытые, смертные боги...
...Через сердце Эдема продеты войной провода,
Те, что выведут нас напрямую к железной дороге.
14 июня 2000 - 12 февраля 2001 года
1 2