Джек ЛОНДОН
ТАМ, ГДЕ РАСХОДЯТСЯ ПУТИ

Грустно мне, грустно мне этот город покидать,
Где любимая живет.
Швабская народная песня.

Человек, напевавший песню, нагнулся и добавил воды в котелок, где
варились бобы. Потом он выпрямился и стал отгонять дымящейся головешкой
собак, которые вертелись у ящика с провизией. У него было открытое лицо,
голубые веселые глаза, золотистые волосы, и от всего его облика веяло
свежестью и здоровьем.
Тонкий серп молодого месяца виднелся над заснеженным лесом, который
плотной стеной окружал лагерь и отделял его от остального мира. Мерцающие
звезды, казалось, плясали в ясном, морозном небе. На юго-востоке едва
заметный зеленоватый свет предвещал северное сияние. У костра лежали двое.
Их ложе составляли сосновые ветки, толстым шестидюймовым слоем
разостланные на снегу и покрытые медвежьей шкурой. Одеяла были откинуты в
сторону. Парусиновый навес, натянутый между двумя деревьями под углом к
земле в сорок пять градусов, служил защитой от ветра и одновременно
задерживал тепло у огня и отбрасывал его вниз на медвежью шкуру. На
нартах, у самого костра, сидел еще один человек и чинил мокасины. Справа
куча мерзлого песка и примитивный ворот указывали, что они упорно целые
дни трудились, нащупывая жилу. Слева четыре пары воткнутых в снег лыж
говорили о способе передвижения, которым пользовались люди за пределами
лагеря.
Волнующе и странно звучала простая швабская песня под холодными
северными звездами. Она вселяла беспокойство в сердца людей, отдыхавших у
костра после утомительного трудового дня, и вызывала в них щемящую боль и
острую, как голод, тоску по далекому солнечному Югу.
- Да замолчи ты ради бога, Зигмунд! - взмолился один из лежавших у
костра; он прятал в складках медвежьей шкуры свои до боли сжатые кулаки.
- А почему, Дэйв Верц, я должен молчать, если мне хочется петь? -
отозвался Зигмунд. - Может, у меня сердце радуется!
- А потому, что не с чего радоваться. Посмотри вокруг. Подумай, что
за жизнь ведем мы уже целый год: питаемся черт знает чем и работаем, как
лошади.
Золотоволосый Зигмунд спокойно посмотрел на побелевших от инея собак
и белый пар от дыхания людей.
- Не вижу, почему бы мне не радоваться? - засмеялся он. - Не так уж
все плохо. Мне нравится. Ты говоришь, еда плохая. Ну... Он согнул в локте
руку и погладил свои мощные бицепсы. - А насчет того, что живем мы здесь
по-скотски, так зато наживаемся по-царски. Жила дает по двадцать долларов
с каждой промывки, а в ней еще будет верных восемь футов. Да тут второй
Клондайк - и все мы это знаем. Вон Джим Хоз рядом с тобой, он-то понимает,
ну, и не жалуется. А посмотри на Хичкока: чинит себе мокасины, словно
старуха, и на стену не лезет: знает, что надо потерпеть. А у тебя вот не
хватает выдержки - не можешь спокойно поработать до весны, ведь тогда мы
будем богаты, как крезы. Хочется скорее попасть домой, в Штаты? А мне,
думаешь, не хочется? Я там родился. Но я могу ждать, потому что каждый
день на дне нашего промывочного лотка золото желтеет, словно масло в
маслобойке. А ты хнычешь, как ребенок, - подай тебе сейчас же, чего тебе
хочется. Нет, уж, по-моему, лучше петь.
Через год, через год,
как созреет виноград,
Ворочусь я в край родной.
Если ты еще верна,
Назову тебя женой.
Через год, через год,
как окончится мой срок,
Назову тебя женой,
Если ты была верна,
Я навеки буду твой.
Собаки ощетинились и с глухим ворчанием придвинулись ближе к костру.
Послышалось мерное поскрипывание лыж и шипящий звук от скольжения по
снегу, словно кто-то просеивал сахарный песок. Зигмунд оборвал песню и с
проклятием стал отгонять собак. В свете костра показалась закутанная в
меха девушка-индианка; она сбросила лыжи, откинула капюшон своей беличьей
парки и приблизилась к людям у огня.
- Здорово, Сипсу! - приветствовали ее Зигмунд и двое лежавших на
медвежьей шкуре, а Хичкок молча подвинулся, чтоб уступить место рядом на
нартах.
- Ну, как дела, Сипсу? - спросил он на каком-то жаргоне - смеси
ломаного английского языка с испорченным чинукским наречием. - Что, в
поселке все еще голод? И ваш колдун все еще не нашел причины, почему так
мало попадается дичи и лось ушел в другие края?
- Да, твоя правда, дичи очень мало; нам скоро придется есть собак. Но
колдун нашел причину этого зла; завтра он принесет жертву, которая снимет
заклятие с племени.
- А кто будет жертвой? Новорожденный младенец или какая-нибудь
дряхлая старуха, которая стала обузой и от которой рады избавиться?
- Нет, на этот раз он рассудил по-другому. Боги очень сердятся, и
поэтому жертвой должен быть не кто иной, как дочь вождя племени, - я,
Сипсу.
- Ах ты черт! - проговорил Хичкок.
Он произнес это веско, с расстановкой, тоном, в котором слышалось и
удивление и раздумье.
- Наши пути теперь расходятся, - спокойно продолжала она. - И я
пришла, чтобы мы еще раз посмотрели друг на друга. В последний раз.
Она принадлежала к первобытному миру, и обычаи, по которым она жила,
тоже были первобытные. Она привыкла принимать жизнь такой, как она есть, и
считала человеческие жертвоприношения в порядке вещей. Силы, которые
управляли сменой ночи и дня, разливом вод и морозами, силы, которые
заставляли распускаться почки и желтеть листья, - эти силы бывали порой
разгневаны, и нужны были жертвы, чтобы склонить их к милосердию. Их воля
проявлялась по-разному: человек тонул во время половодья, проваливался
сквозь предательский лед, погибал в мертвой хватке медведя или
изнурительная болезнь настигала его у собственного очага - и он кашлял,
выплевывая кусочки легких, пока жизнь не уходила вместе с последним
дыханием. Иногда же боги соглашались принять человеческую жизнь в жертву,
а шаман умел угадывать их желания и никогда не ошибался в выборе. Все было
просто. Разными путями приходила смерть, но в конце концов все сводилось к
одному - к велению непостижимых и всемогущих сил.
Но Хичкок принадлежал к другому, более развитому миру. Обычаи этого
мира не отличались ни такой простотой, ни такой непреложностью. Поэтому
Хичкок сказал:
- Нет, Сипсу, это неправильно. Ты молода и полна жизни. Ваш колдун
болван, он сделал плохой выбор. Этому не бывать.
Она улыбнулась и ответила:
- Жизнь жестока. Когда-то она создала нас: одного с белой кожей, а
другого - с красной. Затем она сделала так, что пути наши сошлись, а
теперь они расходятся вновь. И мы не в силах изменить это. Однажды, когда
боги тоже были разгневаны, твои братья пришли к нам в деревню. Их было
трое - сильные белые люди. Они тогда сказали, как ты: "Этому не бывать!"
Но они погибли, все трое, а это все-таки совершилось.
Хичкок кивнул ей в знак того, что он понял, потом обернулся к
товарищам и, повысив голос, сказал:
- Слышите, ребята? Там, в поселке, видно, все с ума посходили. Они
собираются убить Сипсу. Что вы на это скажете?
Хоз и Верц переглянулись и промолчали. Зигмунд опустил голову и
гладил овчарку, прижимавшуюся к его ногам. Он привез ее издалека и очень
заботился о ней. Секрет был в том, что, когда он уезжал на Север, собаку
подарила ему на прощание та самая девушка, о которой он так часто думал и
чей портрет в маленьком медальоне, спрятанном у него на груди, вдохновлял
его песни.
- Ну, что же вы скажете? - повторил Хичкок.
- Может, это еще и не так, - не сразу ответил Хоз, - может, Сипсу,
преувеличивает.
- Я не об этом вас спрашиваю! - Хичкок видел их явное нежелание
отвечать, и кровь бросилась ему в лицо от гнева. - Я спрашиваю: если
окажется, что это так, можем мы это допустить? Что мы тогда сделаем?
- По-моему, нечего нам вмешиваться, - заговорил Верц. - Даже если все
это так, сделать мы ничего не можем. У них так принято, так велит их
религия; и это совсем не наше дело. Нам бы намыть побольше золотого песку
и поскорее выбраться из этой проклятой дыры. Здесь могут жить только дикие
звери. И эти краснокожие - тоже зверье и ничего больше. Нет, с нашей
стороны это был бы крайне опрометчивый шаг.
- Я тоже так думаю, - поддержал его Хоз. - Нас тут четверо, а до
Юкона триста миль, и ближе ни одного белого человека не встретишь. Так что
же мы можем сделать против полусотни индейцев? Если мы поссоримся с ними,
нам придется убираться отсюда, а станем драться - нас попросту уничтожат.
Кроме того, мы ведь напали на жилу, и, черт возьми, я, например, не
собираюсь ее бросать.
- Правильно! - отозвался Верц.
Хичкок нетерпеливо обернулся к Зигмунду, который напевал вполголоса:
Через год, через год,
как созреет виноград,
Ворочусь я в край родной.
- Что ж, Хичкок, - проговорил он наконец, - я согласен с остальными.
Если индейцы - а их там верных полсотни - решили убить ее, так что же
мы-то можем сделать? Навалятся все разом, и нас как не бывало. А что
толку? Девчонка все равно останется у них в руках. Нет, идти против
местных обычаев можно, только когда сила на твоей стороне.
- Но сила-то ведь на нашей стороне, - прервал его Хичкок. - Четверо
белых стоят четырехсот индейцев. И надо же подумать о девушке.
Зигмунд задумчиво погладил собаку.
- А я думаю о девушке. Глаза у нее голубые, как летнее небо, и
смеющиеся, как море. И волосы светлые, как у меня, и заплетены они в
толстые косы. Она ждет меня там, в солнечной стране. Она ждет давно, и
теперь, когда цель моя уже близка, я не хочу рисковать.
Великодушный и справедливый по натуре, он привык поступать
бескорыстно, не вдаваясь в рассуждения и не думая о последствиях.
Зигмунд покачал головой.
- Ты сумасшедший, Хичкок, но я из-за тебя глупостей делать не стану.
Надо рассуждать трезво и считаться с фактами. Я сюда не развлекаться
приехал. А самое главное - наше вмешательство ничему не поможет. Если все,
что она говорит, правда, - ну что ж, остается только пожалеть ее. Таков
обычай племени, а что тут оказались мы - это чистая случайность. Они
делали так тысячу лет назад, и сделают теперь, и будут делать и впредь, до
скончания веков. Это люди чуждого нам мира, да и девушка тоже. Нет, я
решительно на стороне Верца и Хоза, и...
Собаки зарычали и сбились в кучу. Зигмунд прервал свою речь и
прислушался: из темноты доносилось поскрипывание множества лыж. В
освещенном круге у костра показалось несколько одетых в шкуры индейцев -
высокие, решительные, безмолвные. Их тени зловеще плясали на снегу. Один
из них, шаман, обращаясь к Сипсу, проговорил что-то гортанным голосом. Его
лицо было грубо размалевано, на плечи накинута волчья шкура, открытая
пасть скалила зубы над его лбом. Остальные хранили молчание. Молчали и
золотоискатели. Сипсу поднялась и надела лыжи.
- Прощай же, друг! - сказала она Хичкоку.
Но человек, сидевший рядом с ней на нартах, не пошевелился. Он даже
не поднял головы, когда индейцы один за другим стали исчезать в темноте.
В отличие от многих мужчин, приезжавших в те края, Хичкок никогда не
испытывал желания завязать близкие отношения с женщинами Севера. Он всюду
чувствовал себя как дома и одинаково относился ко всем людям, так что
взгляды его не были бы помехой, если бы подобное желание у него возникло.
Но до сих пор оно просто не возникало. А Сипсу? Он любил болтать с ней у
костра, но относился к ней не как мужчина к женщине, а скорее как взрослый
к ребенку; это было естественно для человека его склада хотя бы потому,
что их дружба немного скрашивала однообразие этой безрадостной жизни.
Однако, несмотря на то, что он был до мозга костей янки и вырос в Новой
Англии, в нем текла горячая кровь и некоторое рыцарство было ему не чуждо.
Деловая сторона жизни порой казалась ему лишенной смысла и противоречила
самым глубоким устремлениям его души.
Он сидел молча, опустив голову, чувствуя, что в нем пробуждается
какая-то стихийная сила, более могучая, чем он сам, великая сила его
предков. Время от времени Хоз и Верц искоса поглядывали на него с легким,
но все же заметным беспокойством. Зигмунду тоже было не по себе. Все они
знали, что Хичкок очень сильный человек. В этом они не однажды имели
случай убедиться за время их совместной жизни, полной всяких опасностей.
Потому они теперь с любопытством и некоторым страхом ждали, что он станет
делать.
Но он все молчал. Время шло, и костер почти уже догорел. Верц
потянулся, зевнул и сказал, что, пожалуй, пора и спать. Тогда Хичкок встал
и выпрямился во весь рост.
- Будьте вы прокляты, жалкие трусы! Я вас больше знать не хочу! - Он
произнес это спокойно, но в каждом слове чувствовалась сила и непреклонная
воля. - Довольно! Давайте рассчитаемся. Можете это сделать, как вам будет
удобнее. Мне принадлежит четвертая доля в заявке. Это указано в наших
контрактах. Мы намыли унций тридцать золота. Давайте сюда весы, и мы его
разделим. Ты, Зигмунд, отмерь мне четвертую часть всех припасов. Четыре
собаки мои. Но мне нужно еще столько же. За них я оставлю свою долю
снаряжения и инструментов. Кроме того, добавлю свои семь унций золота и
ружье с патронами. Идет?
Трое мужчин отошли в сторону. Пошептавшись между собой, они
вернулись. Зигмунд заговорил от лица всех:
- Вот что, Хичкок, мы поделимся с тобой честно. Ты получишь одну
четвертую часть, ни больше и ни меньше, - и делай с ней что хочешь. А
собаки нам и самим нужны. Поэтому можешь взять только четверых. Что же
касается твоей доли в снаряжении и инструментах, то нужны они тебе - бери,
не нужны - оставь. Это уж твое дело.
- Значит, все по букве закона, - усмехнулся Хичкок. - Ну что ж, я
согласен. И давайте поскорее. Я тут ни одной лишней минуты оставаться не
желаю. Мне противно смотреть на вас.
Больше не было произнесено ни слова. После того, как раздел
совершился, Хичкок уложил на нарты свои скромные пожитки, отобрал и запряг
четырех собак. Он не притронулся к снаряжению, зато бросил на нарты
полдюжины собачьих постромок и вызывающе поглядел на своих товарищей,
ожидая возражений с их стороны. Но они только пожали плечами и потом молча
смотрели ему в след, пока он не скрылся в лесу.

По глубокому снегу полз человек. Справа и слева от него чернели
крытые оленьими шкурами вигвамы индейцев. Порой то тут, то там голодные
собаки принимались выть или озлобленно рычали друг на друга. Одна из них
приблизилась к ползущему человеку. Он замер. Собака подошла ближе,
понюхала воздух и осторожно сделала еще несколько шагов, пока ее нос не
коснулся странного предмета, которого не было здесь до наступления
темноты. Тогда Хичкок, ибо это был он, внезапно приподнялся; мгновение - и
его рука, с которой он заранее снял рукавицу, стиснула мохнатое горло
собаки. И смерть настигла ее в этой стальной хватке. Когда человек пополз
дальше, собака осталась на снегу под звездами со сломанной шеей.
Хичкок дополз до вигвама вождя. Он долго лежал на снегу,
прислушиваясь к голосам и стараясь определить, где именно находиться
Сипсу. Очевидно, там находилось много людей, и, судя по доносившемуся
шуму, все они были в большом волнении.
Наконец он различил голос девушки и, обогнув вигвам, оказался рядом с
ней, так что их разделяла лишь тонкая оленья шкура. Разгребая снег, Хичкок
постепенно подсунул под нее голову и плечи. Когда он почувствовал теплый
воздух жилища, то приостановился и стал ждать. Он ничего не видел и боялся
пошевельнуться. Слева от него, очевидно, находилась кипа шкур. Он
почувствовал это по запаху, но все же для большей уверенности осторожно
ощупал ее. Его лица слегка коснулся край чьей-то меховой одежды. Он был
почти уверен, что это Сипсу, но все-таки ему хотелось, чтобы она еще раз
заговорила.
Он слышал, как вождь и шаман о чем-то горячо спорили, а где-то в углу
плакал голодный ребенок. Хичкок повернулся на бок и осторожно приподнял
голову, все так же слегка касаясь лицом меховой одежды. Он прислушался к
дыханию. Это было дыхание женщины. И он решил рискнуть.
Осторожно, но довольно крепко он прижался к ней и почувствовал, как
она вздрогнула. Он замер в ожидании. Чья-то рука скользнула по его голове,
ощупала курчавые волосы, затем тихонько повернула его лицо кверху - и в
следующее мгновение он встретился глазами с Сипсу.
1 2