- Я тебя очень люблю.
- Вот и славно, - Лайма Орестовна присела рядом с внучкой, - больше я
тебя терзать не стану, все равно поздно, только обещай мне, что пятого
ребенка ты заводить не будешь.
- Не знаю, - сказала Юкки, и Лайма Орестовна даже застонала сквозь
сжатые зубы, как от сильной боли. Юкки метнула на бабушку испуганный
взгляд и торопливо заговорила: - Бабуленька, ты подумай, о чем тут
беспокоиться? Я чувствую себя прекрасно, а роды при современной-то технике
- это почти не больно и совершенно безопасно. Зато потом будет
маленький...
- У тебя уже есть трое маленьких и намечается четвертый, - перебила
Лайма Орестовна. - Вырастила бы сначала их.
- Нет, ты послушай. С пеленками, как когда-то тебе, мне возиться не
надо, еда всегда готова, а если вдруг понадобится уехать на день или на
два, то есть где оставить малышей... И даже не это главное! Тут есть
другое. Вот ты пришла звать меня с собой, чтобы я поехала в Пиренеи. Ты в
горы собираешься, в восемьдесят шесть-то лет! И во всем остальном тоже
никакой молодой не уступишь. К тому же ты красавица, а я так, серединка на
половинку...
- Не кокетничай! - строго сказала Лайма Орестовна.
- Мы успеем напутешествоваться после пятидесяти лет, а сейчас нам
хочется быть молодыми. Но ведь молодая женщина в наше глупое время - это
женщина, ждущая ребенка. Поняла?
Лайма Орестовна некоторое время сидела молча, нахмурившись и не глядя
на Юкки. Потом вздохнула и сказала:
- Все-таки надо быть чуточку более сознательной.
Юкки виновато улыбнулась:
- Я пробовала, - сказала она, - но у меня не получается.

От Гарри Сатат ушла сама. Она слишком ясно видела, что происходит с
ним, чтобы пытаться обманывать себя глупыми надеждами. Правда, она и на
этот раз старалась не замечать его охлаждения, хотела оттянуть разрыв, но
дожидаться, чтобы любовь перешла в ненависть, она не могла и потому
однажды сказала ему:
- Знаешь, я, пожалуй, уеду.
Он еще не был готов к этому разговору, смутился и как-то потрясающе
глупо спросил:
- Куда?
- Не куда, а как, - поправила Сатат. - Насовсем. Так будет лучше.
Гарри стоял перед нею, знакомый до последней мысли, любимый, но в
чем-то уже чужой и ненавистный. Он хотел что-то сказать, но только жевал
губами. И наконец выдавил:
- Может, ты и права. Может, так в самом деле будет лучше. Только ты
пойми, я ведь тебя люблю, по-настоящему люблю, я никогда никого так не
любил, но...
- Замолчи!.. - свистящим шепотом выдохнула Сатат. Она разом спала с
лица, скулы выступили вперед, щуки ввалились, и только под глазами, словно
от многодневной усталости, набухли мешки, и в них часто и зло забились
жилки.
- Не смей говорить мне про это!.. - выкрикнула Сатат и бросилась к
гравилету, дожидавшемуся у порога дома. Она упала лицом и руками в
клавиатуру, гравилет взмыл и, выполняя странный приказ, вычертил в
утреннем небе немыслимую по сложности спираль.
Сатат уже не пыталась сдерживаться. С ней случилась страшная
истерика. Она билась о пульт, царапала его, обламывая ногти о кнопки,
сквозь губы протискивались обрывки каких-то фраз, и среди них чаще всего
одно:
- Не могу!..
Она бы десятки раз разбилась, если бы автопилот, одновременно
получающий множество противоречивых команд, не отбрасывал те, которые
могли привести к гибели машины. Из остальных он пытался составить подобие
маршрута. Гравилет метался и дергался в воздухе, начинал и не заканчивал
десятки никем не придуманных фигур высшего пилотажа, срывался на
гигантской скорости, но тут же замирал неподвижно, а потом падал к самой
земле и, чуть не коснувшись ее, принимался стремительно вращаться вокруг
своей оси, и эта развеселая карусель, бездарное машинное воплощение
женского горя, уносилась ввысь, теряясь в синеве.
Наконец Сатат заплакала, но слезы скоро кончились, сменились тяжелой
неудержимой икотой. Гравилет, перестав кувыркаться, медленно потянул
вперед, время от времени вздрагивая в такт своей хозяйке.
Через час гравилет опустился на небольшую площадку, усыпанную острыми
битыми камнями. Справа и слева довольно круто поднимались склоны, с
которых когда-то сорвались эти камни. Было холодно, снег, лежащий на
вершинах, казался совсем близким.
Сатат, внешне уже совершенно спокойная, вышла из кабины, присела на
камень. Камень неприятно леденил ноги, дыхание вырывалось изо рта облачком
пара.
"Пусть, - подумала Сатат, - мне можно".
Она порылась в карманах, нашла маленький маникюрный наборчик и
пилочкой осторожно поддела крышку браслета индивидуального индикатора.
Прищурив глаз, вгляделась в переплетение деталей и той же пилочкой
принялась осторожно соскребать в одном месте изоляцию. Закончив, она сняла
браслет. Индикатор не отреагировал. Сатат невесело усмехнулась. Когда-то
на одном из технических совещаний она выступала против именно этой
конструкции индикатора, говоря, что его слишком легко испортить. Но
комиссия сочла фактор злой воли несущественным. Что же, тем лучше. Теперь
индикатор будет вечно посылать сигнал о хорошем самочувствии. А главное,
не выдаст ее убежища.
Сатат спрятала индикатор под сиденье и задала гравилету программу
возвращения. Она долго глядела ему вслед. Сейчас он еще раз спляшет меж
облаков нескладную историю ее последней любви и забудет этот необычный
маршрут. Теперь ее могут хватиться, только если кто-то вызовет ее, а она
не ответит на вызов. Но захочет ли кто-нибудь из бесчисленных миллиардов
людей говорить с ней?

Июль в Пиренеях - самое опасное для альпинистов время. Снег в горах
подтаивает, рыхлые массы его срываются вниз в облаках непроницаемо-белого
тумана. Место, по которому проходил десять минут назад, может стать
ненадежным, а ярчайшее испанское солнце непрерывно угрожает снежной
слепотой. Может быть, поэтому особенно интересно совершать восхождения
именно в июле. Романтические опасности приятно щекочут нервы, и
единственное, что новоявленные альпинистки знали совершенно точно - в
горах нельзя громко говорить. Вот только как удержаться?
- Лайма! Если ты будешь так копаться, то горы успеют рассыпаться,
прежде чем ты залезешь на них!
- Погоди, не всем же быть такой обезьянкой, как ты, - отвечала снизу
Лайма Орестовна. Отдуваясь, она добралась к своей подруге и огляделась.
- Вот что я скажу, голубушка Сяо-се, - промолвила она, - я все больше
убеждаюсь, что если мы и дальше будем ползти по этому уступу, то никогда
не выйдем ни к одной приличной вершине. По-моему, мы просто ходим кругами.
Час назад снежники были близко, сейчас они тоже близко. Спрашивается, чем
мы занимались этот час?
- Гравилет вызвать? - с усмешкой предложила Сяо-се.
- Ни за что! Взялись идти, так пошли.
Лайма Орестовна вскинула на спину рюкзачок, Сяо-се надела через плечо
моток веревки, которую захватили, чтобы идти в связке, потом очи подобрали
брошенные палки и пошли. Но пройти успели от силы сотню метров. Сяо-се
остановилась и шепотом сказала:
- Кто-то плачет.
Лайма Орестовна не слышала никакого плача, но, доверяя острому слуху
подруги, двинулась за ней. Они вскарабкались на небольшой обрывчик, пройдя
по карнизу, обогнули какую-то скалу, и тут Сяо-се остановилась. Теперь уже
и Лайма Орестовна отчетливо слышала всхлипывания.
Впереди была заваленная осколками скал площадка, а на одном из камней
сидела и плакала девушка. Через мгновение Лайма Орестовна, решительно
отстранив растерявшуюся Сяо-се, подбежала к ней.
- Глупышка! Ну чего нюни распустила? Не надо плакать, слышишь? Хоть и
не знаю, отчего ревешь, а все равно не надо! Ну-ка накинь штормовку. Надо
же, на такую высотищу влезла в легком платьице.
- Не надо, - девушка отодвинулась.
- Не блажи! - приказала Лайма Орестовна. - Тоже мне, героиня,
расселась на ледяном камне, а у самой даже чулочки не надеты. Давай
быстренько поднимайся, а то простудишься. Вот у меня внучка - во что
только пузо не кутает, лишь бы ребенка не застудить.
В ответ девушка упала ничком на камень и отчаянно, неудержимо
расплакалась.
- ...я... у меня... - выговаривала она между рыданиями, - у меня их
никогда не будет... детей... никогда-никогда!..
Она резко поднялась и, глядя покрасневшими глазами сквозь Лайму
Орестовну, сказала неестественно спокойным голосом:
- Знаете, что он мне заявил, когда понял, что детей действительно не
будет? Что он не может оставаться со мной просто так. И ведь он не хотел
детей, а все равно ушел. И другие потом тоже. А теперь я сама ушла, а он
отпустил. И все из-за этого.
- Мерзавцы, - пробормотала Лайма Орестовна.
- Почему же? Вовсе нет. Просто, когда заранее известно, что ничего не
будет, то получается как-то не всерьез. А им это обидно, они же мужчины.
Вот и выходит, что для всех любовь, а для меня так... мелкий разврат.
- Не понимаю! - громко воскликнула Лайма Орестовна, и эхо несколько
раз повторило ее возглас. - Ну скажи, могу я сейчас себе друга найти? Да
сколько угодно! Так неужели он стал бы от меня детей требовать? Ни в
жизнь!
- Вы просто пожилая женщина, а я урод. Вот и вся разница.
- Урод?! С такой-то мордашкой? Значит, так. Зовут тебя как?
- Сатат.
- Собирайся, Сатат, поедешь с нами. Мы с Сяо-се решили бросить
внуков, правнуков и праправнуков и зажить отдельно. Тебя мы берем в
компанию. С этой минуты тебе будет, скажем, шестьдесят лет. Образуем
колонию и отобьем у молодых всех ухажеров. В порядке борьбы с
рождаемостью. Согласия не спрашиваю, все равно заставлю. А вот, кстати,
гравилет. Пока мы с тобой беседовали, Сяо-се позаботилась.
- Спасибо вам большое, - сказала Сатат.
- Сяо-се, вот ты и дождалась большой благодарности, - сказала Лайма
Орестовна, и подруги рассмеялись чему-то еще непонятному для Сатат.

Три женщины шли по гулкой металлической дороге. Справа тянулась
стена, изрезанная проемами многочисленных дверей. Высоко над головой
переплетались какие-то трубы и массивные балки перекрытий. Чмокающий
присосками механизм, наваривающий на потолок листы голубого пластика,
казался уродливой гипертрофированной мухой.
- Очень мило, - говорила Лайма Орестовна. - Тут квартиры, а напротив
деревья посадят. Выходишь и прямо оказываешься в саду. Всю жизнь мечтала.
- А высоты хватит для деревьев? - спросила Сатат.
- Конечно, до потолка двенадцать метров. Я узнавала.
- Лаймочка, ты какую квартиру хочешь? Давай эту возьмем? - предложила
Сяо-се.
- Нет уж. Я выбрала самый верхний этаж. Не желаю, чтобы у меня над
головой топали.
- Я не знала, что у тебя такой тонкий слух, - заметила Сяо-се.
- Все равно, - повторила Лайма Орестовна, - верхний этаж лучше всех.
И стоянка гравилетов недалеко.
- Гравилет можно к балкону вызывать.
- Что ты ко мне привязалась? Просто хочется жить на верхнем этаже. К
звездам ближе.
- А зачем нам вообще жить в мегаполисе? - сказала Сатат. - По-моему,
коттедж где-нибудь на берегу озера был бы гораздо лучше.
- Нет. Теперь на берегу озера не поселишься. Все застроено.
Расплодилось народу сверх меры. Уголка живого нету.
- А заповедники...
- Вот то-то и оно, что одни заповедники остались. Только ими природу
не спасешь. Я уж вам расскажу, все равно все знают. Мировой Совет хочет
объявить заповедными все места, где осталось хоть что-то. А люди будут
жить в мегаполисах. По семь миллионов человек в доме. И никаких коттеджей
до тех пор, пока не освоят других планет. Так что начинаем, девоньки, на
новом месте обживаться. А многодетным чадам нашим пусть будет стыдно.

3. АТАВИЗМ

Владимир последний раз оглянулся на дворик и дом под соломенной
крышей, невольно вздохнул, вспомнив, каких трудов стоила эта стилизация
под старину, и решительно направился к гравилету. Сам он не покинул бы
коттедж, в котором прошли лучшие годы, но местность отходила под
заповедник, и населению предложили выехать в зону полисов. Жителям было
дано четыре месяца, но Владимир собирался с духом ровно два дня. Может
быть, из-за того, что слишком отчетливо понимал: никакого времени не
хватит ему на сборы. Все равно придется оставить здесь деревья и утреннюю
паутину, усыпанную бриллиантиками росы. Придется оставить работу, ведь он
не сможет писать картины с экрана телевизора, ему нужно чувствовать ветер,
иначе картина получится плоской и мертвой. Просить же особого разрешения
на посещение заповедников он не станет, обычная порядочность не позволит,
да и кто даст ему подобное разрешение? Не такой уж крупный художник
Владимир Маркус. А еще он оставляет в старом доме свое второе дело, может
быть, более любимое, чем первое...
Владимир неожиданно для самого себя заметил, что сжимает побелевшими
от напряжения пальцами коробочку с резцами. Как она очутилась в руках,
ведь он решил не брать ее с собой, оставить на обычном месте у окна? Но -
не смог бросить старых друзей. Сколько радости и огорчений доставляли ему
не нужные больше инструменты, сияющие сквозь прозрачную крышку жалами
отточенных лезвий! Сколько километров исхаживал он по чахлому березняку,
отыскивая заболевшее дерево, изуродованное шишкой наплыва. И как мучился
сутки, а то и двое, ожидая, пока неповоротливая бюрократическая машина
переварит его заявление и принесет разрешение на порубку березы. Он
никогда не забудет, как тонко скрипят скрученные древесные волокна, когда
резец снимает с куска дерева прозрачной толщины стружку, освобождая
спрятанное чудо.
А теперь он должен привыкнуть, что всего этого больше не будет.
Гравилет опустился на крышу мегаполиса. Владимир, выйдя, задержался
на площадке, не решаясь спуститься вниз. У него было ощущение, что сейчас
его похоронят в недрах этого сверхкомфортабельного, пока лишь наполовину
заселенного муравейника и он уже никогда не выберется наружу. С
десятикилометровой высоты земля не казалась близкой и родной. То было
нечто условное, разделенное на жилые зоны, покрытые тысячеэтажными
бородавками мегаполисов и заповедниками, где не только нельзя жить, но и
бывать не разрешено.
Лифт представлялся входом в шахту, ведущую в самые мрачные глубины
земли, так что он даже удивился, увидев вместо давящей тесноты широкое
светлое пространство внутренних ярусов, ажурные потолки на высоте десятка
метров, вскопанные газоны, засаженные молоденькими липками, и
пластмассовый тротуар, совершенно такой же, как в-обычном городе. Только с
одной стороны он ограничивался не домами, а бесконечной стеной, и в ней
двери, двери, двери...
Перед переездом Владимир не высказал пожеланий о будущем доме, но
кто-то позаботился о нем и выбрал квартиру, планировка которой напоминала
расположение комнат в старом коттедже. Вещи, прибывшие несколько часов
назад, были уже расставлены, так что могло показаться, будто он вернулся
домой. Владимир подошел к окну, машинально положил коробку туда, где она
лежала прежде. Потом взглянул поверх занавески. Раньше там был лес,
бедный, вытоптанный, умирающий, но все же настоящий. Теперь за окном
тянулся газон с торчащими на нем худенькими липками.
"Не приживутся", - подумал Владимир и плотно задернул занавеску.
Квартира Владимира располагалась в крайнем радиусе этажа, с другой
стороны в окно глядел необозримый простор, раскинувшийся за стенами
мегаполиса. Минуты три Владимир разглядывал пылящуюся внизу степь, потом у
него закружилась голова, и он отошел, тоже поплотнее задернув занавески.
Час тянулся за часом, Владимир кругами бродил по своим двум комнатам,
таким же, как до переезда, только чужим. Почему-то он не мог заняться
никаким делом, в книгах вместо знакомых слов теснились невразумительные
письмена, а резьба по дереву, запас которого еще оставался у него,
вспоминалась как нечто, канувшее в седую древность. В настоящем обитала
лишь неотвязная мысль, что над головой больше нет неба, наверху тяжелыми
пластами лежат металл и полимеры, искусно задрапированные живым пластиком
и умирающей зеленью.
Владимир побледнел, глаза его испуганно бегали по стенам. Ведь он не
сможет жить здесь. Что делать? Он оторван от жизни, он никогда больше не
сможет кормить из рук белку, приходящую по утрам к окну.
Владимир вскочил, некоторое время беспомощно топтался на месте, не
зная, как собираться, и, ничего не взяв, выбежал из комнаты.
1 2 3 4 5