Ха-ха! Придется
тебе мещанские добродетели оставить...
- Я не хочу, - повторил Сергеев. Он представил себе старую некрасивую
Наташу и заплакал.
Потом было еще что-то, вокруг ходили, говорили, что-то делали, но изо
всего Сергеев запомнил только злое лицо Зины, которая яростно терла ему
уши и, не в такт двигая губами, пела голосом Коленьки Конрада:
Проходит жизнь, проходит жизнь
Как ветерок по полю ржи...
Сергеев проснулся в палатке. Болела голова. Из-за края откинутого
полога появился свежий умытый Конрад, кинул полотенце на свою постель,
сказал, блестя зубами:
- Ну ты и надрался вчера! Ты же, вроде, не добавлял. Неужели тебя так
со ста пятидесяти грамм развезло? Должно быть, с непривычки, да и товар
неразбавленный. Слушай, а ты что, в самом деле вчера киноварь выпил?
- Ну... - сказал Сергеев.
- Может тебя с нее так и повело... Зря ты. Хотя сейчас, кажется, все
сроки для отравления уже прошли. Но все равно, зря. Опасно ходишь, другой
раз сорваться можно.
Сергеев молча поднялся, нетвердо ступая, прошел в техническую
палатку. Железный ящик был открыт, три литровые бутыли, содержимое которых
экономно расходовалось на протирку находок при первичной реставрации, были
пусты, только на дне одной оставалось грамм двести спирта. Трудное
предстоит объяснение непьющему Сергееву с его заслуженным шефом.
В этот день рабочие выходили на объекты неохотно, с опухшими лицами и
тяжелыми головами. Расходились по местам, стараясь не смотреть в глаза
Сергееву. А самого Сергеева мучило другое. С Константином Егоровичем он
как-нибудь объяснится, а вот как быть с камнем? Последнее, что твердо
запомнил Сергеев, было зрелище камня, с легким шипением исчезающего от
прикосновения жидкости. Ни одно вещество на свете не способно растворяться
так быстро. Значит, речь идет уже не о погубленной археологической
находке, а о похороненном открытии. А если это действительно камень
мудрецов? Тогда впереди триста лет угрызений совести и отчаянных попыток
повторить то, что не удалось лучшим из адептов за семьсот лет
существования алхимии, и что каким-то чудом сделал никому неведомый
герметик из православной Волыни. И еще впереди предсказанный Конрадом
кошмар кащеевой жизни, когда умирают все, кто был дорог тебе, меняется
самая жизнь, а ты остаешься древней диковиной, словно допетровский
стрелец, объявившийся посреди проспекта Калинина.
Коленька Конрад переживал случившееся по-своему. Он измучил Сергеева,
уговаривая его признаться, что камень он подменил, а в спирт всыпал
порошок какой-то краски. Демонстрировал изнанку своих фокусов и,
заглядывая в глаза, спрашивал:
- Ты ведь так сделал? Да?
- Я бросил туда камень, а потом выпил, - бесцветным голосом отвечал
Сергеев.
Коленька скатал в город, привез баночку с чистой металлической
ртутью. Порошок киновари из линзы разбегался по зеркальной поверхности, не
оказывая на нее никакого действия. В припадке самобичевания Коленька
признался, что про унцию он действительно выдумал, на самом деле унция
оказалась двадцать девять целых и восемьдесят шесть сотых грамма. Но и
точно взятые навески ртути и порошка реагировать не хотели.
Коленька разжился где-то спиртом (Сергеев наотрез отказался выдать
хотя бы каплю из оставшихся двухсот миллилитров), но киноварь, не
растворяясь, ложилась на дно темно-красным слоем. Второго камушка в линзе
тоже не было.
Из города вернулся Алпатов. Добиться продления сроков ему не удалось,
теперь раскопки надо было срочно консервировать до следующего сезона, а
лагерь сворачивать. Алпатов был расстроен, и потому, вероятно, объяснение
с ним прошло для Сергеева относительно безболезненно, хотя злосчастного
ключа Сергеев, к тайному своему удовольствию, лишился надолго, а может
быть, и навсегда.
Началась предотъездная сутолока, и произошедшее отходило на задний
план. Полно, да и было ли все это? Разве могут минералы растворяться с
такой легкостью? Спирт они выпили - его грех, а все остальное... да чего
не привидится человеку с пьяных глаз!
Стучали колеса, за окном пробегали знакомые места, и Сергеев
успокаивался. Не коммутируют в сознании красный философский камень и до
мелочей знакомый, нелепый, двухэтажный Витебский вокзал с его короткими
платформами, усеянными крошечными, совершенно археологическими лючками с
литой надписью: "Инженеръ Басевичъ С-П-бургъ". Теперь Сергеев думал только
об одном, что сейчас приедет домой, а Наташа ждет его.
В прихожей Сергеев скинул рюкзак и принялся расшнуровывать до смерти
надоевшие за два месяца кеды. Он старался действовать потише, но Наташа
все равно услыхала его возню, выбежала в коридор и, счастливо взвизгнув,
повисла на шее у не успевшего до конца распрямиться Сергеева.
- Приехал! - повторяла она. - Наконец-то! А загорел-то как!
Поправился! Похорошел! Слушай, да ты прямо помолодел, честное слово,
экспедиции тебе на пользу. Ей-богу, помолодел!
Сергеев побледнел и слабо пробормотал:
- Не надо...
1 2
тебе мещанские добродетели оставить...
- Я не хочу, - повторил Сергеев. Он представил себе старую некрасивую
Наташу и заплакал.
Потом было еще что-то, вокруг ходили, говорили, что-то делали, но изо
всего Сергеев запомнил только злое лицо Зины, которая яростно терла ему
уши и, не в такт двигая губами, пела голосом Коленьки Конрада:
Проходит жизнь, проходит жизнь
Как ветерок по полю ржи...
Сергеев проснулся в палатке. Болела голова. Из-за края откинутого
полога появился свежий умытый Конрад, кинул полотенце на свою постель,
сказал, блестя зубами:
- Ну ты и надрался вчера! Ты же, вроде, не добавлял. Неужели тебя так
со ста пятидесяти грамм развезло? Должно быть, с непривычки, да и товар
неразбавленный. Слушай, а ты что, в самом деле вчера киноварь выпил?
- Ну... - сказал Сергеев.
- Может тебя с нее так и повело... Зря ты. Хотя сейчас, кажется, все
сроки для отравления уже прошли. Но все равно, зря. Опасно ходишь, другой
раз сорваться можно.
Сергеев молча поднялся, нетвердо ступая, прошел в техническую
палатку. Железный ящик был открыт, три литровые бутыли, содержимое которых
экономно расходовалось на протирку находок при первичной реставрации, были
пусты, только на дне одной оставалось грамм двести спирта. Трудное
предстоит объяснение непьющему Сергееву с его заслуженным шефом.
В этот день рабочие выходили на объекты неохотно, с опухшими лицами и
тяжелыми головами. Расходились по местам, стараясь не смотреть в глаза
Сергееву. А самого Сергеева мучило другое. С Константином Егоровичем он
как-нибудь объяснится, а вот как быть с камнем? Последнее, что твердо
запомнил Сергеев, было зрелище камня, с легким шипением исчезающего от
прикосновения жидкости. Ни одно вещество на свете не способно растворяться
так быстро. Значит, речь идет уже не о погубленной археологической
находке, а о похороненном открытии. А если это действительно камень
мудрецов? Тогда впереди триста лет угрызений совести и отчаянных попыток
повторить то, что не удалось лучшим из адептов за семьсот лет
существования алхимии, и что каким-то чудом сделал никому неведомый
герметик из православной Волыни. И еще впереди предсказанный Конрадом
кошмар кащеевой жизни, когда умирают все, кто был дорог тебе, меняется
самая жизнь, а ты остаешься древней диковиной, словно допетровский
стрелец, объявившийся посреди проспекта Калинина.
Коленька Конрад переживал случившееся по-своему. Он измучил Сергеева,
уговаривая его признаться, что камень он подменил, а в спирт всыпал
порошок какой-то краски. Демонстрировал изнанку своих фокусов и,
заглядывая в глаза, спрашивал:
- Ты ведь так сделал? Да?
- Я бросил туда камень, а потом выпил, - бесцветным голосом отвечал
Сергеев.
Коленька скатал в город, привез баночку с чистой металлической
ртутью. Порошок киновари из линзы разбегался по зеркальной поверхности, не
оказывая на нее никакого действия. В припадке самобичевания Коленька
признался, что про унцию он действительно выдумал, на самом деле унция
оказалась двадцать девять целых и восемьдесят шесть сотых грамма. Но и
точно взятые навески ртути и порошка реагировать не хотели.
Коленька разжился где-то спиртом (Сергеев наотрез отказался выдать
хотя бы каплю из оставшихся двухсот миллилитров), но киноварь, не
растворяясь, ложилась на дно темно-красным слоем. Второго камушка в линзе
тоже не было.
Из города вернулся Алпатов. Добиться продления сроков ему не удалось,
теперь раскопки надо было срочно консервировать до следующего сезона, а
лагерь сворачивать. Алпатов был расстроен, и потому, вероятно, объяснение
с ним прошло для Сергеева относительно безболезненно, хотя злосчастного
ключа Сергеев, к тайному своему удовольствию, лишился надолго, а может
быть, и навсегда.
Началась предотъездная сутолока, и произошедшее отходило на задний
план. Полно, да и было ли все это? Разве могут минералы растворяться с
такой легкостью? Спирт они выпили - его грех, а все остальное... да чего
не привидится человеку с пьяных глаз!
Стучали колеса, за окном пробегали знакомые места, и Сергеев
успокаивался. Не коммутируют в сознании красный философский камень и до
мелочей знакомый, нелепый, двухэтажный Витебский вокзал с его короткими
платформами, усеянными крошечными, совершенно археологическими лючками с
литой надписью: "Инженеръ Басевичъ С-П-бургъ". Теперь Сергеев думал только
об одном, что сейчас приедет домой, а Наташа ждет его.
В прихожей Сергеев скинул рюкзак и принялся расшнуровывать до смерти
надоевшие за два месяца кеды. Он старался действовать потише, но Наташа
все равно услыхала его возню, выбежала в коридор и, счастливо взвизгнув,
повисла на шее у не успевшего до конца распрямиться Сергеева.
- Приехал! - повторяла она. - Наконец-то! А загорел-то как!
Поправился! Похорошел! Слушай, да ты прямо помолодел, честное слово,
экспедиции тебе на пользу. Ей-богу, помолодел!
Сергеев побледнел и слабо пробормотал:
- Не надо...
1 2