В пылу монолога мелькнувшая мысль выводила его на какую-нибудь неприятную для него тему, и тогда, неожиданно для окружающих – и потому особенно необъяснимо и страшно, – он взрывался и орал. Жилы вздувались на его атлетической шее, он багровел, стучал кулаком по столу, брызгал слюной и обещал всех «спустить с дерева» и «срезать голову».
Это был самодур в кристально чистом виде. В другом месте и в другое время он был бы идеальным коммунистом, борцом за мировую революцию.
(Кстати, подобно пламенным революционерам, многие деятели из разных стран, приехав на эту землю, берут себе псевдонимы. По сути дела, это все та же разбойничья романтика кличек, но здесь это называется – вернуться к своим корням. Впервые услышав фамилию Альфонсо, я улыбнулась: на русский она переводилась как Человечный. Альфонсо Человечный, ни больше, но и ни меньше.
Интересно, что израильтяне, будучи в сфере материальной людьми вполне практичными, в сфере эмоционально-идеологической продолжают, в сущности, строить коммунизм, в то время как уже во всех остальных местах планеты все бросили это идиотское занятие. Ну что ж, евреи, как известно, издревле отличались особенным идеологическим упрямством.
Идея плавильного котла, основательно проржавевшая (идея, а не котел) уже в Соединенных Штатах Америки, – здесь до сих пор наполняет гордым ветром сердца кибуцных энтузиастов. До сих пор высшей точкой слияния аборигенов со свежей еврейской кровью считается дружное пение сохнутовских песен под нестройный аккордеон. Вообще, культмассовая израильская аура весьма грешит двумя притопами и тремя прихлопами под раздувание мехов большого доброго сердца.
Я помню это пение в первые недели после приезда, на курсах обучения ивриту. Бывшесоветские циники, обалдев, смотрели на всю эту зарю советской власти. Они боялись переглядываться, чтобы не прочитать в глазах друг друга собачью тоску перед идеологическими увеселениями еврейских рабочих и крестьян.
Так что Герцыль и теперь живее всех живых…
Да и что можно взять с государства, где до сих пор в ходу революционное словечко «мандат»? А логика – наука греческая, говорил Жаботинский, евреям без надобности.)
Иногда Альфонсо и произносил что-то вполне в революционном роде: «Мы говорим „город“ – подразумеваем „Матнас“, а говорим „Матнас“ – подразумеваем „город“!!» Кажется, он был искренен, вот что самое страшное.
В такие минуты за столом наступала тишина. Не потому, что его боялись. Хотя боялись, конечно, но так, как боятся буйных припадочных: лучше не возражать, а то сейчас стол перевернет, чашки побьет…
– О, – злорадно вступала Таисья шелестящей скороговоркой спортивного комментатора. – Сейчас начнется…
Обрати внимание: буря начинается с легкой зыби в бровях… как бы – с удивления… Смотри, сейчас одна бровь начнет подниматься.
Действительно, сначала на приветливом и прекрасном лице Альфонсо появлялось некое светлое непонимание, невинная оторопь, правая бровь, шевельнувшись, приподнималась…
– Выше, выше… ах, так вот как обстоят, оказывается, дела! – Удивление возрастает. – Как это могло случиться?! Ведь я дал нужные указания!
Все это Таисья проборматывала в холодном азарте у меня над ухом.
– А теперь внимание: брови на грозной высоте, рот полуоткрыт, кулаки сжаты: удивлен, потрясен, разгневан…
– Хеврэ!! – вопил Альфонсо. – У меня нет слов! Я удивляюсь, хеврэ!!
– Дывлюсь та бачу манду собачью, – вторила Таисья негромко, безынтонационно.
– Если город не подготовлен к празднику – будет сокрушительный провал! – продолжал вопить Альфонсо. – Все пропало!!
– Ну да, – ровно вступала Таисья, – лопнула манда, пропали деньги…
Это выглядело синхронным переводом мексиканского телесериала.
– Или вот этот, – она глазами поводила в сторону Шимона, человека с полукруглой спиной в тренировочном костюме. Нельзя было вообразить себе ничего менее спортивного, чем этот координатор спортивных программ. – Что он тебе напоминает, этот мучной червь? Молчи, я скажу: непропеченный коржик. Обрати внимание: рот всегда полуоткрыт – запущенные с детства полипы… Он неглуп, но ленив чудовищно, невообразимо, сверхъестественно… Вообще, все здешние обитатели характерны как раз тем, что занимаются именно делом, в котором ни черта не смыслят. Вот, к примеру, Ави… Да не пялься ты так в открытую! Искоса, искоса… Ну какое, скажи, он может иметь отношение к бассейну, если он плавать не умеет? Тихо, не вопи. Вот так, не умеет… А ты думаешь, что Альфонсо умеет руководить или понимает хоть что-то в делах управления хоть чем-то, скажем, газовой конфоркой или домашним тапочком? Или тебе кажется, что Адель смыслит что-то в финансах? У нее, если я не ошибаюсь, даже аттестата об окончании школы нет…
Под монотонное бормотание Таисьи я рассматривала Адель со стриженым затылком пятиклассника, в круглых очках в металлической оправе. Адель всегда жевала резинку и на заседаниях коллектива задумчиво время от времени выдувала небольшой пузырь, после чего указательным пальцем подбирала с губы лопнувшие ошметки и запихивала их в рот…
– Однажды я сдуру поехала с ними на ежегодную пасхальную экскурсию. Всего пересказывать тебе не буду – ты испугаешься, но только одно, самое невинное: знаешь, как загасил костер муж Адели? Он расстегнул штаны и под общий одобрительный хохот помочился в огонь. Все были жутко довольны. Говорю тебе: нравы здесь вполне средневековые.
…Давид, наш завхоз, парень неплохой, порядочный, но молоток, который всегда при нем, поверь, от его головы не отличается…
Два арабских мудозвона, которые, как лунатики, по Матнасу за ним болтаются, это Ибрагим и Сулейман, братцы-кролики из соседней деревни Азарии. Всегда в состоянии медитации. Упаси тебя Бог послать их за плоскогубцами. Не вернутся никогда…
Ну, Отилия, девка душевная, простая, любит порядок… Да не пялься ты так на них, у тебя взгляд то ли шантажиста, то ли убийцы… на вот, съешь лучше пирожок…
– А теперь глянь на эту гранд-даму… – она кивала на Брурию. – Как спину держит, а? Сколько патетики в этой неподвижности, а? Люблю я тоже этих баб, которые, вынося мусор, держат спину, будто фламенко танцуют… Гляди, как она смотрит на хозяина.
– А что, у них роман?
– Да разуй глаза, простота святая! Она ж влюблена в него, как кошка! Все стережет – чуть он зазевается, она цап-царап и унесет его в коготках к себе в норку. Но он бдительный. У старых холостяков, знаешь, яйца намылены.
– А он что, не женат?
– Кто – он? Один, как желтый огурец в осеннем поле…
– Странно, такой красавец… И она – яркая женщина. Была бы стильная пара…
– Что значит – была бы? Он дерет ее на каждом углу, как кот помойный. Про это все знают. Сколько раз их заставали! Вон, спроси у Отилии… Прямо здесь, в Матнасе.
– Странно… Почему – в Матнасе? Что – ни у нее, ни у него квартиры нет?
– Ой, не вдавайся, милка моя, – взмолилась Таисья, которой я мешала слушать происходящее и, следовательно, полноценно в нем участвовать: то есть скандалить, переть на рожон и выяснять ежеминутно отношения со всеми. – Если вдаваться в этот сумасшедший дом, можно самой спятить… У них какая-то длинная запутанная история. Оба они из Испании, как и Люсио. Но сюда вроде приехали из Аргентины, а любовь крутили там еще… Кажется, даже вместе жили, как муж и жена… Но однажды – так Брурия рассказывала Шоше из социального отдела, – однажды он сорвался и поехал сюда, вроде как на несколько дней, вроде родственников отыскал. Ну, она ждала-ждала там, в Аргентине, полгода ждала, и приехала сюда, его разыскивать. Найти-то нашла, сунулась вместе жить, да не тут-то было. Он от нее туда-сюда, туда-сюда… Явно какая-то баба есть, а вот кто – поди угадай. Какой-то скелет в шкафу безусловно таращится… И вот уже сколько лет ни то ни се, ни два ни полтора… Мучит ее, мучит… Смотри, как она высохла…
– А есть здесь приличные люди? – спросила я однажды у Таисьи.
Она обвела хозяйским оглядом стол. Все вяло жевали под угрюмый посвист ветра.
– Да, – сказала она совершенно серьезно. – Мы с тобой.
Глава четвертая
Человек – существо разумное, смертное, умеющее смеяться.
Ноткер Губастый (XI в.)
Дней через пять жарким утром наш директор Альфонсо поволок весь «цевет» Матнаса на экскурсию в ущелье.
Уже миновал Судный день, прошла неделя праздника Кущей, а благословенного в этих местах дождя все не было. Гладкое дно эмалированной кастрюли стояло в вышине.
Поговаривали, что, если через несколько дней небеса не разверзнутся, раввины объявят пост и в синагогах начнутся моления о дожде.
Ленивой цепочкой мы подтягивались к краю горы, с которой полого вниз уходила тропа в ущелье. На всех «раказим» были нахлобучены соломенные шляпы, кепки, панамы, каждый нес при себе бутылку с водой.
Альфонсо сиял: пастух выгонял свое стадо на горные пастбища. Он возглавлял процессию, то и дело оборачиваясь и выкрикивая очередную фантастическую глупость. Казалось, еще минута – и он заставит всех петь хором походную песню про картошку, а сам будет дирижировать.
Таисья плелась рядом со мной и в полный голос отпускала по-русски замечания.
– Ему же не черта делать, понимаешь, – говорила она, отпив воды из бутылки и подобрав указательным пальцем россыпь капелек на верхней губе. – Мужик здоровый, молодой, красавец – полон сил, кот помойный. А его посадили в Матнас – хером груши околачивать.
– Кто посадил? – спрашивала я рассеянно, не в силах вдаваться в бюрократические хитросплетения, в которых она ориентировалась так же свободно, как родовитый испанский гранд в генеалогическом древе своей семьи.
– Да есть у него «спина» в Управлении Матнасами… – хмуро глядя в спину начальства, говорила Таисья. – Хотя, если постараться, можно было бы свалить гада.
– О, это будет грандиозно!! – оборачиваясь, восклицал Альфонсо. Он был в легкой голубой маечке, обтягивающей великолепно развитую грудь – не спортсмена, нет – просто красавца по рождению. – Я предвкушаю музыку Баха среди этих пустынных гор!! Мы соберем колоссальные средства! К нам будут стекаться на концерты толпы туристов из Франции, Англии, Америки!! Мы заработаем мешки денег!!
Тут впервые у меня мелькнула странная мысль… да нет, тень мысли, дуновение мысли. Да нет, просто некий летучий образ проплыл перед моими глазами, вот я и подумала… Вот так, подумала я, и тамплиер, восклицая религиозные лозунги, вел свою братию в крестовый поход на нашу разоренную землю – отвоевывать у сарацин Гроб господень. Мешки денег и Гроб господень.
Образ этот мелькнул и померк. Дребезжание жарких паров Иудейской пустыни.
Поскольку с нами был и Люсио, спокойно пройти этот поход в ущелье никак не мог. Началось с того, что, ступив на тропу, карлик якобы споткнулся и кубарем покатился вниз, на ходу сшибая коллег. При этом он визжал как резаный. Но странное дело: подпрыгивая, валясь опять на землю, катясь, как веретено, вереща и вопя, он вроде бы и не ушибся. И когда поднялся, деловито отряхиваясь, физиономия его сияла злорадством.
Всем остальным пришлось похуже. Брурия, упав, подвернула ногу.
– Идиот!! – закричала она с ненавистью, непропорциональной событию. К тому же это слово звучит на иврите в абсолютно одесском варианте – несколько раз Брурия выкрикнула: «Идьёт, идьёт!!» – поджимая ногу и закатывая глаза от боли.
Тот, не оборачиваясь, помчался вниз, на ходу крича:
– Дорогая, ты будешь цаплей в нашем живом уголке! Тогда я впервые подумала, что «наших испанцев»
связывают, возможно, отношения давние и не вполне коллегиальные.
То, что называлось живым уголком, открылось неожиданно слева, под горкой. Небольшая территория, откусанная от горы ковшом экскаватора, была огорожена зеленым заборчиком. Под навесом в неглубоком бассейне плескалось с десяток уток и лебедей. Важно павлин волочил по тени свой хвост, как полусложенный испанский веер. В двух больших загонах метались козы и косули, в дощатом сарае перекрикивали друг друга петушки разных пород. Кроме того, по утоптанной глине двора прогуливались осел и кряжистый мохнатоногий пони.
– Вот оно, величие ущелья! – закричал Альфонсо. – Вот оно, величие человеческого разума, победившего мать-природу!
И как воплощение человеческого разума, победившего мать-природу, к нам вышел из дощатой пристройки очень смуглый, кряжистый, как пони, кибуцного вида человек, хозяин всей этой живности. Моше. Он и оказался бывшим кибуцником. Синие глаза в глубоких морщинах.
Что-то мне все это страшно напоминало, и когда Моше почтительно зазвал всех под навес, где на деревянных столах стояли уже бутылки с кока-колой, орешки на тарелках, обдутые сухим ветром пирожки с картошкой, – когда он зазывал всех, как-то оперно протягивая руки приглашающим жестом («Жизель»? Что? Что?), – я еще не нащупала, не напала на след, меня еще не ослепили две-три детали…
И только когда Люсио, вспрыгнув на скамейку, отхватил зубами кусок пирожка в поднесенной ко рту руке Альфонсо, а тот, захохотав, шлепнул его по загривку, – я остолбенела, замерла, залюбовалась мгновением, осветившим весь сюжет, поняла – где я, кто я, ощутила в ладони крестовину с повисшей на нитях куклой-марионеткой…
О, наслаждение угадавшего , доступное лишь нюхачу вроде меня, шастающему по задворкам чужих кухонь! Вот оно, вот оно – куклы-марионетки, и все у меня в корзинке: достану какую захочу и разыграю спектакль. Но о чем? Что я представляю?
«Рыцарский двор» – вот что это будет! Мгновенно возникли перед моими глазами наши четверговые заседания за длинным столом – ни дать ни взять рыцарское застолье.
Вот что все это было: славный рыцарь Альфонсо, сеньор, со всем своим двором выехал на охоту в своих угодьях. При нем телепался шут Люсио, умный, нервный и злой; шут Люсио, так напоминавший мне карликов великого Веласкеса; тут были и благородные дамы, и знатные господа, и прочие вассалы… И каждому, каждому из нас – дворни – можно было подыскать подходящее занятие и должность при дворе сеньора Альфонсо, рыцаря.
Вот Ави, «блюститель бассейна», опрятный человечек. Аккуратно выбритое смуглое личико, отглаженная рубашка с короткими рукавами и неизменная папочка под мышкой: что за счета, о Боже, что за списки, что за должники бассейна томятся в этой папке?
Завхоз Давид, славный малый то с молотком, то с плоскогубцами в руке, с карандашом за ухом, – кем мог он быть при дворе сеньора Альфонсо – конюшим? Смотрителем ружейных мастерских?
Сутулый длинный Шимон, похожий на непропеченный коржик, – кто он при господине? Лекарь? Писарь? Повар? Дворецкий?
И многие дамы в свите – Отилия, Брурия, высокородная дама Адель, юные девицы Жаклин и Шушана, вечно перешептывающие сплетни Матнаса, и прочая шушера – всем им найдется занятие и место при дворе благородного сеньора…
Ну а я-то, я – кто я и что в этом полном челяди замке славного рыцаря Альфонсо? Всем чужой пришелец – трувер? трубадур? миннезингер? хуглар! – находчивый и беззастенчивый, отлично знающий свое дело и готовый покинуть владения сеньора, как только его ненасытному воображению наскучат обитатели замка…
Вот его милость выехал на охоту – на псовую травлю. Шумная кавалькада гостей, егеря, конюхи, загонщики, псари. Копья в руках его знатных гостей, поддуваемые ветерком плюмажи на шляпах, пышные сборчатые рукава охотничьих костюмов – бархат, шелка, – вонь немытых тел… и великолепная упряжь на конях. Егеря-загонщики ведут своры собак. Трубит рог – свора рвется вперед, и вот уже мчится на охотников выгнанный из леса кабан, роняя клочья слюны с клыков… (Кстати, роняет ли клочья слюны – с клыков – загнанный кабан? Между прочим, понятия не имею…)
А может быть, это – соколиная охота в полях? Вот он, красавец сокол – целое состояние! – сидит у сокольничего на руке, одетой в кожаную перчатку. Под кожаным колпачком упрятана голова птицы. Загонщики скачут по полю во весь дух, поднимая дичь – зайцев, лис, птиц… Еще мгновение – и с головы сокола снят колпачок, он взмывает в воздух, несколько мгновений, распластанный, висит, оглядывая округу, и камнем падает вниз, на жертву, терзая ее когтями и клювом.
Нет, это – загонная охота в лесах, на берегу реки, на огороженном участке. Туда уже запущены звери из хозяйского зверинца, завезенные из южных стран: две пантеры, лев… Знатные вельможи занимают места в хорошо укрепленных убежищах. Трубит рог. Трещат трещотки, оглушительно лают псы, вопят загонщики. Обезумевшие от криков животные бегут, бегут… и попадают на верную смерть, под рогатину или копье, или под тучу стрел из арбалета…
И вот уже добыча поделена между вельможами, привал в лесу, охотники на привале… (Стоп, ведь это изложение по картине – «Охотники на привале»? Кто-то лежит, кто-то чешет в затылке? Нет, другая эпоха, другие лица, другой климат – прочь, мусорное видение пятого класса школы номер сто семьдесят пять Чиланзарского района города Ташкента!
1 2 3 4 5 6
Это был самодур в кристально чистом виде. В другом месте и в другое время он был бы идеальным коммунистом, борцом за мировую революцию.
(Кстати, подобно пламенным революционерам, многие деятели из разных стран, приехав на эту землю, берут себе псевдонимы. По сути дела, это все та же разбойничья романтика кличек, но здесь это называется – вернуться к своим корням. Впервые услышав фамилию Альфонсо, я улыбнулась: на русский она переводилась как Человечный. Альфонсо Человечный, ни больше, но и ни меньше.
Интересно, что израильтяне, будучи в сфере материальной людьми вполне практичными, в сфере эмоционально-идеологической продолжают, в сущности, строить коммунизм, в то время как уже во всех остальных местах планеты все бросили это идиотское занятие. Ну что ж, евреи, как известно, издревле отличались особенным идеологическим упрямством.
Идея плавильного котла, основательно проржавевшая (идея, а не котел) уже в Соединенных Штатах Америки, – здесь до сих пор наполняет гордым ветром сердца кибуцных энтузиастов. До сих пор высшей точкой слияния аборигенов со свежей еврейской кровью считается дружное пение сохнутовских песен под нестройный аккордеон. Вообще, культмассовая израильская аура весьма грешит двумя притопами и тремя прихлопами под раздувание мехов большого доброго сердца.
Я помню это пение в первые недели после приезда, на курсах обучения ивриту. Бывшесоветские циники, обалдев, смотрели на всю эту зарю советской власти. Они боялись переглядываться, чтобы не прочитать в глазах друг друга собачью тоску перед идеологическими увеселениями еврейских рабочих и крестьян.
Так что Герцыль и теперь живее всех живых…
Да и что можно взять с государства, где до сих пор в ходу революционное словечко «мандат»? А логика – наука греческая, говорил Жаботинский, евреям без надобности.)
Иногда Альфонсо и произносил что-то вполне в революционном роде: «Мы говорим „город“ – подразумеваем „Матнас“, а говорим „Матнас“ – подразумеваем „город“!!» Кажется, он был искренен, вот что самое страшное.
В такие минуты за столом наступала тишина. Не потому, что его боялись. Хотя боялись, конечно, но так, как боятся буйных припадочных: лучше не возражать, а то сейчас стол перевернет, чашки побьет…
– О, – злорадно вступала Таисья шелестящей скороговоркой спортивного комментатора. – Сейчас начнется…
Обрати внимание: буря начинается с легкой зыби в бровях… как бы – с удивления… Смотри, сейчас одна бровь начнет подниматься.
Действительно, сначала на приветливом и прекрасном лице Альфонсо появлялось некое светлое непонимание, невинная оторопь, правая бровь, шевельнувшись, приподнималась…
– Выше, выше… ах, так вот как обстоят, оказывается, дела! – Удивление возрастает. – Как это могло случиться?! Ведь я дал нужные указания!
Все это Таисья проборматывала в холодном азарте у меня над ухом.
– А теперь внимание: брови на грозной высоте, рот полуоткрыт, кулаки сжаты: удивлен, потрясен, разгневан…
– Хеврэ!! – вопил Альфонсо. – У меня нет слов! Я удивляюсь, хеврэ!!
– Дывлюсь та бачу манду собачью, – вторила Таисья негромко, безынтонационно.
– Если город не подготовлен к празднику – будет сокрушительный провал! – продолжал вопить Альфонсо. – Все пропало!!
– Ну да, – ровно вступала Таисья, – лопнула манда, пропали деньги…
Это выглядело синхронным переводом мексиканского телесериала.
– Или вот этот, – она глазами поводила в сторону Шимона, человека с полукруглой спиной в тренировочном костюме. Нельзя было вообразить себе ничего менее спортивного, чем этот координатор спортивных программ. – Что он тебе напоминает, этот мучной червь? Молчи, я скажу: непропеченный коржик. Обрати внимание: рот всегда полуоткрыт – запущенные с детства полипы… Он неглуп, но ленив чудовищно, невообразимо, сверхъестественно… Вообще, все здешние обитатели характерны как раз тем, что занимаются именно делом, в котором ни черта не смыслят. Вот, к примеру, Ави… Да не пялься ты так в открытую! Искоса, искоса… Ну какое, скажи, он может иметь отношение к бассейну, если он плавать не умеет? Тихо, не вопи. Вот так, не умеет… А ты думаешь, что Альфонсо умеет руководить или понимает хоть что-то в делах управления хоть чем-то, скажем, газовой конфоркой или домашним тапочком? Или тебе кажется, что Адель смыслит что-то в финансах? У нее, если я не ошибаюсь, даже аттестата об окончании школы нет…
Под монотонное бормотание Таисьи я рассматривала Адель со стриженым затылком пятиклассника, в круглых очках в металлической оправе. Адель всегда жевала резинку и на заседаниях коллектива задумчиво время от времени выдувала небольшой пузырь, после чего указательным пальцем подбирала с губы лопнувшие ошметки и запихивала их в рот…
– Однажды я сдуру поехала с ними на ежегодную пасхальную экскурсию. Всего пересказывать тебе не буду – ты испугаешься, но только одно, самое невинное: знаешь, как загасил костер муж Адели? Он расстегнул штаны и под общий одобрительный хохот помочился в огонь. Все были жутко довольны. Говорю тебе: нравы здесь вполне средневековые.
…Давид, наш завхоз, парень неплохой, порядочный, но молоток, который всегда при нем, поверь, от его головы не отличается…
Два арабских мудозвона, которые, как лунатики, по Матнасу за ним болтаются, это Ибрагим и Сулейман, братцы-кролики из соседней деревни Азарии. Всегда в состоянии медитации. Упаси тебя Бог послать их за плоскогубцами. Не вернутся никогда…
Ну, Отилия, девка душевная, простая, любит порядок… Да не пялься ты так на них, у тебя взгляд то ли шантажиста, то ли убийцы… на вот, съешь лучше пирожок…
– А теперь глянь на эту гранд-даму… – она кивала на Брурию. – Как спину держит, а? Сколько патетики в этой неподвижности, а? Люблю я тоже этих баб, которые, вынося мусор, держат спину, будто фламенко танцуют… Гляди, как она смотрит на хозяина.
– А что, у них роман?
– Да разуй глаза, простота святая! Она ж влюблена в него, как кошка! Все стережет – чуть он зазевается, она цап-царап и унесет его в коготках к себе в норку. Но он бдительный. У старых холостяков, знаешь, яйца намылены.
– А он что, не женат?
– Кто – он? Один, как желтый огурец в осеннем поле…
– Странно, такой красавец… И она – яркая женщина. Была бы стильная пара…
– Что значит – была бы? Он дерет ее на каждом углу, как кот помойный. Про это все знают. Сколько раз их заставали! Вон, спроси у Отилии… Прямо здесь, в Матнасе.
– Странно… Почему – в Матнасе? Что – ни у нее, ни у него квартиры нет?
– Ой, не вдавайся, милка моя, – взмолилась Таисья, которой я мешала слушать происходящее и, следовательно, полноценно в нем участвовать: то есть скандалить, переть на рожон и выяснять ежеминутно отношения со всеми. – Если вдаваться в этот сумасшедший дом, можно самой спятить… У них какая-то длинная запутанная история. Оба они из Испании, как и Люсио. Но сюда вроде приехали из Аргентины, а любовь крутили там еще… Кажется, даже вместе жили, как муж и жена… Но однажды – так Брурия рассказывала Шоше из социального отдела, – однажды он сорвался и поехал сюда, вроде как на несколько дней, вроде родственников отыскал. Ну, она ждала-ждала там, в Аргентине, полгода ждала, и приехала сюда, его разыскивать. Найти-то нашла, сунулась вместе жить, да не тут-то было. Он от нее туда-сюда, туда-сюда… Явно какая-то баба есть, а вот кто – поди угадай. Какой-то скелет в шкафу безусловно таращится… И вот уже сколько лет ни то ни се, ни два ни полтора… Мучит ее, мучит… Смотри, как она высохла…
– А есть здесь приличные люди? – спросила я однажды у Таисьи.
Она обвела хозяйским оглядом стол. Все вяло жевали под угрюмый посвист ветра.
– Да, – сказала она совершенно серьезно. – Мы с тобой.
Глава четвертая
Человек – существо разумное, смертное, умеющее смеяться.
Ноткер Губастый (XI в.)
Дней через пять жарким утром наш директор Альфонсо поволок весь «цевет» Матнаса на экскурсию в ущелье.
Уже миновал Судный день, прошла неделя праздника Кущей, а благословенного в этих местах дождя все не было. Гладкое дно эмалированной кастрюли стояло в вышине.
Поговаривали, что, если через несколько дней небеса не разверзнутся, раввины объявят пост и в синагогах начнутся моления о дожде.
Ленивой цепочкой мы подтягивались к краю горы, с которой полого вниз уходила тропа в ущелье. На всех «раказим» были нахлобучены соломенные шляпы, кепки, панамы, каждый нес при себе бутылку с водой.
Альфонсо сиял: пастух выгонял свое стадо на горные пастбища. Он возглавлял процессию, то и дело оборачиваясь и выкрикивая очередную фантастическую глупость. Казалось, еще минута – и он заставит всех петь хором походную песню про картошку, а сам будет дирижировать.
Таисья плелась рядом со мной и в полный голос отпускала по-русски замечания.
– Ему же не черта делать, понимаешь, – говорила она, отпив воды из бутылки и подобрав указательным пальцем россыпь капелек на верхней губе. – Мужик здоровый, молодой, красавец – полон сил, кот помойный. А его посадили в Матнас – хером груши околачивать.
– Кто посадил? – спрашивала я рассеянно, не в силах вдаваться в бюрократические хитросплетения, в которых она ориентировалась так же свободно, как родовитый испанский гранд в генеалогическом древе своей семьи.
– Да есть у него «спина» в Управлении Матнасами… – хмуро глядя в спину начальства, говорила Таисья. – Хотя, если постараться, можно было бы свалить гада.
– О, это будет грандиозно!! – оборачиваясь, восклицал Альфонсо. Он был в легкой голубой маечке, обтягивающей великолепно развитую грудь – не спортсмена, нет – просто красавца по рождению. – Я предвкушаю музыку Баха среди этих пустынных гор!! Мы соберем колоссальные средства! К нам будут стекаться на концерты толпы туристов из Франции, Англии, Америки!! Мы заработаем мешки денег!!
Тут впервые у меня мелькнула странная мысль… да нет, тень мысли, дуновение мысли. Да нет, просто некий летучий образ проплыл перед моими глазами, вот я и подумала… Вот так, подумала я, и тамплиер, восклицая религиозные лозунги, вел свою братию в крестовый поход на нашу разоренную землю – отвоевывать у сарацин Гроб господень. Мешки денег и Гроб господень.
Образ этот мелькнул и померк. Дребезжание жарких паров Иудейской пустыни.
Поскольку с нами был и Люсио, спокойно пройти этот поход в ущелье никак не мог. Началось с того, что, ступив на тропу, карлик якобы споткнулся и кубарем покатился вниз, на ходу сшибая коллег. При этом он визжал как резаный. Но странное дело: подпрыгивая, валясь опять на землю, катясь, как веретено, вереща и вопя, он вроде бы и не ушибся. И когда поднялся, деловито отряхиваясь, физиономия его сияла злорадством.
Всем остальным пришлось похуже. Брурия, упав, подвернула ногу.
– Идиот!! – закричала она с ненавистью, непропорциональной событию. К тому же это слово звучит на иврите в абсолютно одесском варианте – несколько раз Брурия выкрикнула: «Идьёт, идьёт!!» – поджимая ногу и закатывая глаза от боли.
Тот, не оборачиваясь, помчался вниз, на ходу крича:
– Дорогая, ты будешь цаплей в нашем живом уголке! Тогда я впервые подумала, что «наших испанцев»
связывают, возможно, отношения давние и не вполне коллегиальные.
То, что называлось живым уголком, открылось неожиданно слева, под горкой. Небольшая территория, откусанная от горы ковшом экскаватора, была огорожена зеленым заборчиком. Под навесом в неглубоком бассейне плескалось с десяток уток и лебедей. Важно павлин волочил по тени свой хвост, как полусложенный испанский веер. В двух больших загонах метались козы и косули, в дощатом сарае перекрикивали друг друга петушки разных пород. Кроме того, по утоптанной глине двора прогуливались осел и кряжистый мохнатоногий пони.
– Вот оно, величие ущелья! – закричал Альфонсо. – Вот оно, величие человеческого разума, победившего мать-природу!
И как воплощение человеческого разума, победившего мать-природу, к нам вышел из дощатой пристройки очень смуглый, кряжистый, как пони, кибуцного вида человек, хозяин всей этой живности. Моше. Он и оказался бывшим кибуцником. Синие глаза в глубоких морщинах.
Что-то мне все это страшно напоминало, и когда Моше почтительно зазвал всех под навес, где на деревянных столах стояли уже бутылки с кока-колой, орешки на тарелках, обдутые сухим ветром пирожки с картошкой, – когда он зазывал всех, как-то оперно протягивая руки приглашающим жестом («Жизель»? Что? Что?), – я еще не нащупала, не напала на след, меня еще не ослепили две-три детали…
И только когда Люсио, вспрыгнув на скамейку, отхватил зубами кусок пирожка в поднесенной ко рту руке Альфонсо, а тот, захохотав, шлепнул его по загривку, – я остолбенела, замерла, залюбовалась мгновением, осветившим весь сюжет, поняла – где я, кто я, ощутила в ладони крестовину с повисшей на нитях куклой-марионеткой…
О, наслаждение угадавшего , доступное лишь нюхачу вроде меня, шастающему по задворкам чужих кухонь! Вот оно, вот оно – куклы-марионетки, и все у меня в корзинке: достану какую захочу и разыграю спектакль. Но о чем? Что я представляю?
«Рыцарский двор» – вот что это будет! Мгновенно возникли перед моими глазами наши четверговые заседания за длинным столом – ни дать ни взять рыцарское застолье.
Вот что все это было: славный рыцарь Альфонсо, сеньор, со всем своим двором выехал на охоту в своих угодьях. При нем телепался шут Люсио, умный, нервный и злой; шут Люсио, так напоминавший мне карликов великого Веласкеса; тут были и благородные дамы, и знатные господа, и прочие вассалы… И каждому, каждому из нас – дворни – можно было подыскать подходящее занятие и должность при дворе сеньора Альфонсо, рыцаря.
Вот Ави, «блюститель бассейна», опрятный человечек. Аккуратно выбритое смуглое личико, отглаженная рубашка с короткими рукавами и неизменная папочка под мышкой: что за счета, о Боже, что за списки, что за должники бассейна томятся в этой папке?
Завхоз Давид, славный малый то с молотком, то с плоскогубцами в руке, с карандашом за ухом, – кем мог он быть при дворе сеньора Альфонсо – конюшим? Смотрителем ружейных мастерских?
Сутулый длинный Шимон, похожий на непропеченный коржик, – кто он при господине? Лекарь? Писарь? Повар? Дворецкий?
И многие дамы в свите – Отилия, Брурия, высокородная дама Адель, юные девицы Жаклин и Шушана, вечно перешептывающие сплетни Матнаса, и прочая шушера – всем им найдется занятие и место при дворе благородного сеньора…
Ну а я-то, я – кто я и что в этом полном челяди замке славного рыцаря Альфонсо? Всем чужой пришелец – трувер? трубадур? миннезингер? хуглар! – находчивый и беззастенчивый, отлично знающий свое дело и готовый покинуть владения сеньора, как только его ненасытному воображению наскучат обитатели замка…
Вот его милость выехал на охоту – на псовую травлю. Шумная кавалькада гостей, егеря, конюхи, загонщики, псари. Копья в руках его знатных гостей, поддуваемые ветерком плюмажи на шляпах, пышные сборчатые рукава охотничьих костюмов – бархат, шелка, – вонь немытых тел… и великолепная упряжь на конях. Егеря-загонщики ведут своры собак. Трубит рог – свора рвется вперед, и вот уже мчится на охотников выгнанный из леса кабан, роняя клочья слюны с клыков… (Кстати, роняет ли клочья слюны – с клыков – загнанный кабан? Между прочим, понятия не имею…)
А может быть, это – соколиная охота в полях? Вот он, красавец сокол – целое состояние! – сидит у сокольничего на руке, одетой в кожаную перчатку. Под кожаным колпачком упрятана голова птицы. Загонщики скачут по полю во весь дух, поднимая дичь – зайцев, лис, птиц… Еще мгновение – и с головы сокола снят колпачок, он взмывает в воздух, несколько мгновений, распластанный, висит, оглядывая округу, и камнем падает вниз, на жертву, терзая ее когтями и клювом.
Нет, это – загонная охота в лесах, на берегу реки, на огороженном участке. Туда уже запущены звери из хозяйского зверинца, завезенные из южных стран: две пантеры, лев… Знатные вельможи занимают места в хорошо укрепленных убежищах. Трубит рог. Трещат трещотки, оглушительно лают псы, вопят загонщики. Обезумевшие от криков животные бегут, бегут… и попадают на верную смерть, под рогатину или копье, или под тучу стрел из арбалета…
И вот уже добыча поделена между вельможами, привал в лесу, охотники на привале… (Стоп, ведь это изложение по картине – «Охотники на привале»? Кто-то лежит, кто-то чешет в затылке? Нет, другая эпоха, другие лица, другой климат – прочь, мусорное видение пятого класса школы номер сто семьдесят пять Чиланзарского района города Ташкента!
1 2 3 4 5 6