«Из жизни читательницы»: АСТ; Москва; 2008
ISBN 978-5-17-04594
Аннотация
Марина устала от одиночества и безнадежности ни к чему не ведущих отношений с женатым мужчиной. Она живет среди книг — и мечтает хоть как-то изменить свое унылое существование. И однажды мечты сбываются… Теперь у Марины есть все — и интересная работа в новом журнале, и даже роман с известным писателем. Но… как отличается реальность бытия литературной богемы от всего, что рисовалось ей в воображении! И как нелегко найти счастье в мире тех, кто избрал своим уделом Слово!..
Елена Лобанова
Из жизни читательницы
На картине изображена библиотека, в которую приходят не только читатели, но и взрослые и дети.
Из школьного сочинения
Вот только не надо про третье тысячелетие, необрати мый ход прогресса и достижения цивилизации! Не надо! Оставайтесь на здоровье со своими «тойотами» и «мерседесами», изрекайте очередные кретинизмы в своих ток-шоу, накачивайте на тренажерах длинные мышцы спины и четырехглавые — бедер, купите детишкам СД-диск «Сто шестьдесят лучших компьютерных игр» и по дороге на Канары снимите на камеру свою потную супругу с косметикой «Л’Ореаль» поверх злобной гримасы! Наешьтесь до отвала чипсов, устриц, спагетти, гамбургеров, ананасов и манго, а потом запейте все это чаем для похудения, после чего воспользуйтесь кремом-депилятором, кремом-лифтингом и кремом для загара, доведите свои волосы до совершенства шампунем «Пантин», и пусть ваши зубы отныне и навечно сияют белизной высокогорных снегов от «Бленд-а-мед» и «Аквафреш»!
И тогда, достигнув наконец немыслимой физической формы на вершине полнейшего материального процветания, — окончательно и навсегда забудьте о нас! Оставьте, оставьте нас в покое и перестаньте замечать чуть видимые с ваших высот муравьиные следы нашего существования!
Ибо наша жизнь протекает в совсем, совсем иных пределах…
Взять, например, сидячее место у окна в электричке или же протертый угол дивана (о, диван! поистине таких диванов нет даже у бедных родственников ваших бедных знакомых!). Нам подходят также уютно гудящие колпаки-сушки, если судьба вдруг занесла нас в парикмахерскую; пляжные лежаки, накрытые полотенцем, — впрочем, это скорее образы из детских воспоминаний или отдаленных грез, как и образы дачных гамаков. Безусловно, хороши в ясную погоду навсегда потерявшие равновесие лавочки в парках и скверах, в особенности если вы располагаете временем — когда, например, по срочному уведомлению вы явились в сберкассу ликвидировать задолженность за квартиру и попали в перерыв. Хотя в принципе годятся и трамвайные сиденья — как жесткие с отверстием в области копчика, так и мягкие, детско-подростковых параметров; и скамейки из трех железных перекладин на троллейбусных остановках, леденяще-холодные в любое время суток, однако в любое же время суток освещенные неоновым светом рекламного плаката; и даже коричнево-бурые банкетки у кабинета стоматолога. А что уж говорить о таких заповедных домашних уголках, как торшер у кровати или кресло в углу за пианино!
Что-что?! Вы, другие, смеетесь?! Ну что ж, смейтесь! Хохочите во все горло, надрывайте животы, лопайтесь от хохота! Хотя, впрочем, можете особенно не стараться: услышат вас немногие. А тот, кто и услышит, — тот, пожалуй, и не поймет, что именно к нему относится этот хохот, мощный и свободный, как отрыжка или извержение газов в спальне размером с теннисный корт…
По вечерам, после программы «Время», папа с мамой обычно обмениваются мнениями.
— Ну вот, пожалуйста вам — опять новый заем! — говорит папа. — Уже всему свету мы должны.
— У дикторши новая прическа, — говорит мама. — Марина, ты обратила внимание?
— И МВФу мы должны, и французам должны, о немцах я вообще умалчиваю, — продолжает папа. Мама вздыхает, и они вдвоем смотрят на меня, ожидая высказывания по одной из заявленных тем.
Я тоже вздыхаю и предлагаю робко:
— А может, выключим его? А то у меня от этих политических голосов что-то внутри дергается. И ночью потом или шторм снится, или наводнение.
— Это все от безделья! — тут же восклицают они в один голос. — Поначитаешься у себя на работе черт-те чего, вот и снится!
Надо сказать, что за все восемнадцать лет, что я работаю в школьной библиотеке, мне так и не удалось убедить их, что библиотекарь не читает книги, а выдает и принимает.
— Мариночка! Ты же жизни не видишь за своими книжками! — говорит мама проникновенным голосом. Примерно третий раз за последнюю неделю и примерно три тысячи триста третий — за всю мою жизнь.
— Ладно, завтра напишу заявление, — соглашаюсь я. — Пускай переводят завучем! Только вот не знаю: лучше по учебной работе или по воспитательной?
— Все шутишь! — кричит папа голосом, каким до пенсии командовал курсантами на плацу. — Дошутилась уже…
Я жду, когда он прибавит: «До сорока двух лет», но он почему-то не прибавляет. Забыл мой возраст, что ли?
— Нет у тебя, дочка, цели в жизни, вот что я скажу! — заключает он траурным голосом.
Я могла бы возразить, что одна заветная цель у меня все же имеется, но по опыту знаю, что о ней благоразумнее молчать.
Хотя не скрывает же, например, Римка, что живет ради выходных. Да и с чего бы ей это скрывать? У нее счастливая семья, любящий муж и прелестная дочь. По воскресеньям они ездят в лес или на дачу и ходят в гости. А то, что по печальному стечению обстоятельств она вынуждена преподавать квадратные уравнения и системы неравенств за четыре тысячи рублей в месяц, — так это ее крест, а не гордость. Что бы там ни провозглашали на совещаниях и что бы ни писала газета «Первое сентября».
Правда, мой случай несколько иной, поскольку ни мужа, ни детей у меня не имеется. Я старая дева, или, как раньше выражались на Руси, вековуха. А старым девам полагается иметь невыносимый характер, отравлять жизнь близким (то есть в моем случае — родителям) и отличаться странностями в поведении.
Вот почему по вечерам я, выключив свет в своей комнате, делаю вид, что сплю, с маниакальным упорством дожидаясь, пока погаснет полоска света под родительской дверью.
Это-то и есть моя заветная ежевечерняя цель.
Лучшая пора дня — это, без сомнения, ночь!
Наконец-то покончено с делами, обязанностями, отчетами, расчетами; с монологами и диалогами, договорами и выговорами; с субординацией и администрацией, с ритуальными улыбками, гримасами и фразами!
Ночи нет никакого дела до наших идей, планов и прогнозов. Ночь возвращает человека в его истинное состояние — в образ робкого гостя, с трепетом ступающего на порог неведомого будущего.
И не стоит упрямиться, цепляясь за убогие схемы дневных понятий! Гораздо лучше покориться воле ночи — и тогда она, быть может, расщедрится на нежданный подарок!
Первую треть ночи я обычно читаю.
Из спальни родителей никак не углядеть тонюсенькую полосочку света под моей дверью. Но на всякий случай, читая, я держу палец на кнопке выключателя, которую нажимаю при малейшем дверном скрипе. Эта предосторожность — моя традиционная дань папиным убеждениям. Тут уж ничего не поделаешь: всякое нарушение режима папа расценивает как личное оскорбление. Моя верная союзница — лампа на гофрированной ножке послушно гаснет, чтобы в нужный момент снова вспыхнуть и подтвердить с вежливым поклоном: «Рада услужить! С удовольствием посвечу еще!»
В ее светлом круге среди ночного безмолвия все выглядит нездешним и таинственным. Халат на спинке стула, скомканное покрывало на диване, упавший со столика журнал — все это представляется многозначительным и загадочным, словно декорация к чудесной постановке…
И вот книга уже в руках! Вот затертый томик фантастики — посланец из романтической страны юности, от которой когда-то было рукой подать до неизведанных миров и сногсшибательных открытий. Стоит взять его в руки — и тебе снова четырнадцать, под окном поджидает прозрачный шар-космолет, и разномастные инопланетяне приветливо помахивают щупальцами и хоботами из отдаленных галактик.
А вот и верная подружка Джен Эйр. Джен, Джен, а ведь это ты виновата в моих любовных неудачах! Да-да, не смей отпираться — ты, ты не подсказала мне вовремя своим тоненьким упрямым голоском нужные слова, не схватила меня за руку своей маленькой ручонкой и не подтолкнула в нужную дверь!
Или крохотный, ни дать ни взять фотография девять на двенадцать, сборник рассказов молодого автора — теперь, конечно, и фамилию не вспомнить, обложка-то оторвалась лет с десяток назад! А в мэтры, в большие писатели, видно, не вышел — нигде больше я ни одной его вещи не встречала, это точно, по слогу бы сразу узнала. И как только человек эти слова находил? Наткнешься на фразу, вроде пустяковую, почти случайную: «У старого рояля непривычный звук…» — и вдруг будто толчок в спину — ИМЕЮЩИЙ ГЛАЗА ДА УСЛЫШИТ! — так и швырнет тебя в другую жизнь, где ты — уже не ты, а, допустим, осветитель в провинциальном театре оперы и балета, чуть не последний из служащих, но юноша с воображением, пишущий стихи и, как водится, влюбленный в неприступную прима-балерину… Когда я дохожу до места, где герою снится, что за свои стихи он получил Нобелевскую премию и ее принесли прямо в осветительскую будку, то обязательно начинаю реветь. По-моему, от злости. На жизнь, в которой поэты работают осветителями, а прозаики, об этом невозмутимо повествующие, пропадают в безвестности.
Инна.
Ин-на.
Да, верьте не верьте — таково ее имя!
Инна и Прохор. Можно ли поставить рядом эти два имени? В письменном виде — вполне. Очень помогает этот чудодейственный союз «и».
А в жизни?
То-то и оно, что невозможно подойти к ней и заговорить. Уже сколько раз пробовал! Вокруг нее — густое, плотное пространство неизвестного состава, в котором обычные слова теряют смысл и связь. Бесполезно даже искать в человеческом языке заклинание, способное совершить чудо — пробиться сквозь это густое облако. Но я продолжаю бесплодные попытки и каждый вечер составляю новые варианты заклинаний, обычно в трехдольном размере.
И вот что интересно: засыпаю со смутным чувством исполненного долга!
Эту книжечку, тоненькую и беспородную, дали маме в нагрузку к четырехтомнику Фенимора Купера, когда я оканчивала восьмой класс. К тому времени мне было известно примерное содержание всех книг в доме — от папиных военных уставов до наивно припрятанных в нижнем ящике комода двух томов Мопассана. Из чисто формального интереса я открыла серенькую книжонку. И приросла к дивану до вечера — до тех пор, когда мне было велено сходить за кефиром в гастроном-пятиэтажку напротив. В этом гастрономе и нашла меня мама через полтора часа. Уютно устроившись на низком широком подоконнике у неработающей кассы, я подбиралась уже к середине повести…
Бросив читать (глаза устают с каждым годом все быстрее), я просто лежу в темноте и думаю о всякой ерунде, которая днем ни за что не придет в голову. Такова вторая часть моей еженощной программы.
Лучше всего поймать — хотя далеко не с первой, не с первой попытки! — тот миг между явью и сном, когда разум перестает контролировать замирающее сознание. Тут главное не упустить момент и, мгновенно напрягшись, выхватить что-то из самых глубин — мысль? образ? воспоминание? — и вдруг зорко разглядеть, разгадать его, как зашифрованную надпись.
Вдруг всплывет, например, мимолетная фраза, какая-то, в сущности, глупость, болтовня: по соседству, мол, живет женщина — до чего на тебя похожа, просто удивительно! И не вспомнить уже, кто именно и когда такое брякнул, в каком ни-о-чемном разговоре в очереди или, может, в школьной столовой. Но вдруг всплыло и застряло в памяти как заноза: что это за женщина? И чем она может быть на меня похожа, когда у меня, например, размер ноги тридцать шесть при росте выше среднего, а волосы я крашу то в цвет «натуральный русый», то в «коньяк»? Какая-то мистика (вертится дальше в разгоряченном воображении), а может быть, это Я САМА живу разом две жизни?! И может, как раз поэтому мне иногда так неуютно ЗДЕСЬ?! (И тут уж ночное безмолвие радостно хлопает в ладоши!)
Или выскочит из каких-то тридевятых недр лицо хроменькой нянечки Анны Николаевны — нет, это же вообразить надо! — из ДЕТСКОГО САДИКА! В этот момент главное — не вздумать усмехнуться; наоборот, как можно прилежнее и старательнее, стараясь не двигаться, вглядываться в этот призрачный образ — и вот постепенно выступают из кромешной тьмы: коричневатая кожа… прядь черных волос из-под белой шапочки… сверкание металлических коронок во рту… И именно ТЕПЕРЬ выясняется, что коронки — это не что иное, как широчайшая, радостная до бессмысленности улыбка, которой нянечка Анна Николаевна сияла в любую погоду — сияла каждое утро, встречая нас, детей, на бетонном крылечке с полосатым ковриком! И оказывается, эта самая бессмысленно-счастливая улыбка не только помнится мне до нынешнего дня, но и ДО СИХ ПОР ИМЕЕТ НАДО МНОЮ ВЛАСТЬ! Я припадаю к ней, как к батарее в первый день отопительного сезона, и снова отчетливо вспоминаю ее наутро, и на другое утро тоже — с ощущением, близким к восторгу, словно мне объявили отгул посреди учебной четверти!
А ее улыбки?
Их несколько. Одна официальная, картинно-белозубая — для сцены, для поклона, для аплодисментов. Другая — быстрая, скользящая усмешка для подруг, когда, например, все эти феи и лебеди толпятся в буфете или спускаются по лестнице к выходу. Но есть у нее и еще одна… Эта появляется на губах внезапно и так же внезапно исчезает, озарив сиянием все вокруг, как мгновенно озаряет золотистый луч фигуру танцовщицы, и тут же все вокруг тонет во тьме и перестает существовать…
Если бы однажды мне досталась ТАКАЯ УЛЫБКА…
Наверное, это и называется: не зря прожитая жизнь.
Мы все еще дети — вот что внушает нам ночное безмолвие, снисходительно позволяя предаваться вполне по-детски бессмысленным мечтам.
Было время, когда в этих мечтах я увлеченно строила собственное будущее. То были изящные, готически-удлиненные воздушные замки со светомузыкой, висячими садами и принцами с гитарами наперевес, грациозно прогуливающимися по просторным балконам.
Теперь мои ночные размышления напоминают скорее книгу жалоб или, к примеру, сборник задач повышенной трудности.
И может быть, самая каверзная из задачек — вычислить: почему я до сих пор одна?
Глупо, конечно, отвечать на подобный вопрос: «Потому что одиннадцатого сентября тысяча девятьсот не помню какого года я отказалась говорить с мальчиком, который хотел познакомиться со мной на остановке». Но ведь так оно, в сущности, и есть! На остановке «Поликлиника», и на танцплощадке поселка Ново-Михайловка, и еще в институтском коридоре, у дверей в девятнадцатую аудиторию, и еще, и еще…
С тех пор я, само собой, поумнела и прочитала в толстой книге, что застенчивость — оборотная сторона гордости. А тогда мне чего-то вечно не хватало для полноты картины — и не то чтобы последнего удара кисти, а какого-нибудь завитка на раме: то у него брюки пузырями на коленях (а ведь я, любит провозгласить мама, «как-никак из военной семьи!»), то голос самоуверенный, слова будто цедит (и что это он о себе воображает, интересно?), то дурацкими комплиментами так и сыплет — издевается, что ли, на потеху прохожим?! Нет, я не собиралась спешить с выбором. Судьба, не сомневалась я, должна сама все устроить — и чтобы безо всяких сомнений, без страха и упрека, без сучка без задоринки! Что-то вроде принца на белом коне, и желательно с гитарой. И чтобы обязательно под звуки фанфар, или под аплодисменты, или по крайней мере под завистливый шепоток.
И так незаметно я вошла, вжилась в эту роль — роль придирчивой зрительницы в театре. Подруги влюблялись, встречались, выходили замуж, а я только с усмешкой отмечала про себя: этот — деревенщина, тот — облысеет к тридцати, а та, бедняжка, и не замечает, как супруг глазами стреляет направо и налево… Но уж у меня-то, У МЕНЯ будет все не так — совсем не так!
И вот теперь у них серебряные свадьбы! Внуки!!
Не то чтобы я чувствовала себя старухой. Хотя, между прочим… Высказалась же наставительно дылда Крючкова из шестого «Г» в ответ на мое лицемерное «старость не радость!», когда мы с ней вешали шторы: «Нет, Марина Алексеевна, вы еще не старая, вы — пожилая!» Я чуть с подоконника не свалилась! Это она, троечница, меня успокаивала: жизнь, мол, прошла, что ж делать, но есть бедолаги и постарше вас!
Хотя в часы ночного безмолвия я иногда готова согласиться с дурочкой Крючковой: сорок два — это возраст подведения определенных итогов. И даже не в каком-нибудь там социально-имущественном смысле — «У меня дача в двух уровнях с бассейном!» или «Вот недавно прокатилась в Эмираты!» — а хотя бы в самом примитивном, житейском, вроде «Мой принцип — аэробика дважды в неделю и никаких диет» или «Носить черное после сорока можно только с контрастной отделкой».
1 2 3 4