«Прежде чем открыть эту дверь, посмотри на себя в зеркало!», «Если и это не помогает, встань на весы!», «Заклей рот скотчем!» Раз, два, три – открываю…
Холодильник пуст – мамаша здорово сегодня постаралась! И мне ничего не остается, как лечь спать на голодный желудок.
* * *
На следующий день я надела свой любимый крепдешиновый сарафан густо-шоколадного цвета с приглушенно-желтыми, размытыми подсолнухами, на широких бретелях, с юбкой, скроенной по косой, который мама вместе с моими вещами соблаговолила привезти из деревни. Нацепила крупные янтарные бусы, светло-коричневые босоножки на шпильках и вышла из квартиры. У двери, в предбаннике, как обычно, валялись мешки с мусором, в подъезде дурно пахло, как из выгребной ямы. Чертовы соседи! Вечно бросают мусор у порога! Неужели трудно спуститься по лестнице и выкинуть в мусоропровод?! И поговорить с ними невозможно – если мы одновременно собираемся на улицу, соседи стоят за дверью и терпеливо ждут, наблюдая за мной в глазок, пока я не войду в лифт. «Дикари!» – подумала я и, переступив через мешки с мусором, отправилась в издательство.
На улице вот уж который день стоит невыносимая жара. Ненавижу жару. Люблю, чтоб было пасмурно или целыми днями лил дождь. Жара убивает, иссушает меня.
Я стояла у кабинета, взмыленная, словно загнанная почтовая лошадь, и думала, как бы поэффектнее предстать пред Любочкины светлы очи. Я решила не обращать никакого внимания на ее глупые обиды, расправила плечи, высоко подняла голову, открыла дверь, и вдруг увидела Кронского. Не знаю, как получилось – то ли оттого, что я никак не ожидала увидеть здесь «Лучшего человека нашего времени», то ли из-за проклятых босоножек, то ли по собственной неуклюжести, – но я, зацепившись шпилькой о край ковролина, растянулась посреди кабинета у ног своей редакторши.
Вне всякого сомнения, мое появление получилось куда эффектнее, чем я ожидала. Кронский бросился ко мне как ошпаренный и прошептал на ухо:
– Ну куда же ты опять пропала, моя Марья-Искусница? И почему ты села тогда, после презентации, в чужую машину? Что, перепутала?
– Ничего я не перепутала, – шепотом прорычала я.
– Мария Алексеевна, вы себе ничего не повредили? Все цело? – спросил он громко, явно работая на Любочку, следовательно, моего романа он еще не читал.
– Господи! Маша! Да как же ты умудрилась-то?! Наверное, каблуком за ковролин зацепилась. Я давно говорила, что этот половик выбросить надо, и так дышать нечем! Не ушиблась? Алексей Палыч, ну что вы рядом с ней-то улеглись? – спросила Любочка и замолкла. Она с нескрываемым любопытством смотрела на нас, боясь пропустить любую мелочь, вместе с тем нервозно поглядывала на дверь – вдруг кто-то случайно заглянет?! Наконец наступил предел – дальнейшее наблюдение могло бы привести к самым неожиданным последствиям, и она в негодовании воскликнула: – Кронский! Что это вы у нее под юбкой ищете?! Поднимайте ее, поднимайте!
– Я ощупываю, целы ли кости, нет ли переломов, – спокойно ответил он, продолжая лежать рядом со мной.
– Прекратите! Я не позволю в редакции и тем более в моем кабинете! – опомнилась Любочка – она, зная теперь о нездоровых наклонностях Кронского, наверное, испугалась, как бы чего не вышло. – Все, все, встали, успокоились. Маш, давай фотографии.
– Ах, да! – Я наконец-то вспомнила, зачем приехала. – Вот, все здесь – и текст, и снимки.
Любочка минуты две рассматривала фотографии, потом прочла мое признание и воскликнула не своим голосом:
– Мань! Ну ты совсем, что ли, свихнулась?! Ты меня, конечно, извини, но ты девица с такой придурью!.. С такой!.. – Она никак не могла подобрать нужного слова для определения разновидности моей придури и сказала так: – Ну с такой глубокой, что на тебя нельзя обижаться, потому что на таких, как ты знаешь, не обижаются. Так что мир! – и она протянула мне руку в знак примирения.
Сначала я почувствовала облегчение от того, что Любочка наконец-то перестала дуться, но потом до меня вдруг дошло – меня обозвали дурой, и мне стало ужасно неприятно.
– Интересно, это почему я – дура?!
– Да! Какое вы имеете право обзывать дурой известную писательницу? Если бы вы были мужчиной, Люба, я бы вам дал, извините, по физиономии! – заступился за меня «Лучший человек нашего времени».
– Нет, скажите на милость, нормальный человек предоставит подобные фотографии для оформления своих книг? Я вас спрашиваю, Алексей Палыч?
– А чем тебе фотографии-то не нравятся? – удивилась я. – Самые лучшие, между прочим. Тебе что, обязательно цветные нужны?
– Ну-ка, ну-ка, дайте мне взглянуть. – Кронский схватил со стола снимки и разразился диким хохотом. Любочка не удержалась и тоже хихикнула.
– Ты не могла принести еще более раннюю? Ну, например, где ты на горшке или в пеленках? Корытникова, сколько тебе лет на этом снимке? – строго спросила она.
– Лет десять. Ну и что. Зато я тут хорошо получилась! – настаивала я.
– Какой замечательный ребенок! Просто нимфетка!
– Кронский! – угрожающе прикрикнула Любочка. – Прекратите!
– Что, я так сильно изменилась с тех пор? У меня тут даже прическа такая же, как сейчас! Посмотрите! Ну, если вам не нравится, возьмите другую, там я значительно старше.
«Лучший человек нашего времени» снова захохотал.
– А это вообще порнография! Меня убьют, если я помещу этот снимок на обложку.
– Если я в постели – это уже порнография?
– Да ты посмотри! Откровенная ночная рубашка съехала, одно плечо совсем голое, волосы распущены… Вывод напрашивается сам собой.
– Ты просто завидуешь!
– Чему?
– Моей красоте!
– Слушай, Люб, возьми ты этот снимок. Сделаете на компьютере другой фон, подправите чуть-чуть – и будет прекрасная фотография для обложки, – сказал «Лучший человек нашего времени» и посмотрел на меня так, будто я была аппетитным пирожным и он вот-вот собирался меня проглотить.
– Ну, а с этим что делать? – пропищала Любочка. – Это ж надо было такую чушь написать: «Я пишу романы, потому что больше ничего не умею, а кушать-то всем хочется!»
Алексей снова засмеялся.
– Ну вас! – обиделась я. – Ничего вы не понимаете!
– Да что тут понимать-то?! Все это никуда не годится!
– Я привыкла быть честной по отношению к читателям и не собираюсь придумывать всякую чепуху о музах и вдохновении.
– Правильно, Марусь, извините, Марья Лексевна. И потом, краткость – сестра таланта.
– Вы оба ненормальные! – прокричала Любочка и вдруг бухнула ни с того ни с сего: – Может, помиритесь, а? Нет, Мань, ну а чего ты на меня так смотришь? Ты мне приносишь какие-то дурацкие фотографии, Кронский вообще переключился с детективов на любовные романы!
– Правда? – поразилась я.
– Правда, правда! Зачем мне тебя обманывать? Это он попросил вытащить тебя сегодня в полдень. Все канючил: «Устрой нам встречу, устрой нам встречу!» Что, скажете, не так было, а, Алексей Палыч?
– Вы, Люба, Иуда! – будто сделав для себя вывод, проговорил «Лучший человек нашего времени».
– Какая наглость!
– Марусь, а что тут наглого? Я ведь никогда не писал любовных романов, думал, ты мне поможешь. Я и дискету тебе с первой главой привез, чтобы ты почитала.
– Ой, ну ладно, идите, сами разбирайтесь! Мне работать надо, – сказала Любочка, а Кронский схватил меня за локоть.
– Пусти меня! – прошипела я.
– Я тебя держу, а то снова грохнешься.
– Не грохнусь!
– Марусь, ну не будь такой жестокой! – говорил он мне в лифте. – Вернись ко мне.
– Кронский, оставь меня в покое, я замуж собралась, – выпалила я, а когда посмотрела на него, вдруг почувствовала то же, что чувствовала год тому назад, когда впервые увидела его в коридоре редакции – высокого, стройного, с зачесанными назад вьющимися светло-русыми волосами, соболиными, почти черными бровями и носом, чуть похожим на клюв хищной птицы. От него и теперь слабо веет его любимой туалетной водой…
Он сказал мне тогда: «У-у, какие музы сюда заглядывают!» И сейчас, когда я стояла так близко от него, у меня, как и тогда, закружилась голова. Двери лифта раскрылись, и тут я вспомнила его измену: как застала его в новогоднюю ночь вот в таком же лифте с толстенной вульгарной теткой. Они стояли в недвусмысленной позе, полураздетые… Этого я не смогла простить. Встряхнув головой, я будто сбросила с себя вновь нахлынувшее чувство любви и нежности к «Лучшему человеку нашего времени» и твердо сказала: – Пока, Кронский, я тороплюсь.
– Нет! – В его голосе слышался ужас – казалось, он больше всего боялся того, что я сейчас уйду и он никогда не увидит меня.
– Ну что, что тебе нужно-то?
– Поговорить, – сказал он серьезно, что ему было совершенно несвойственно. – Я подвезу тебя.
Я долго не решалась сесть к нему в машину.
– Не съем же я тебя, в конце концов! Садись! – и он буквально запихнул меня в салон.
– Говори!
– Ты правда выходишь замуж?
– Ой, ну какого еще от тебя разговора можно было ожидать! – усмехнулась я и попыталась выйти, но дверца была закрыта. – Выпусти меня!
– Марусь, выходишь замуж – выходи, это твое дело! Что ты так возмущаешься? Я хотел поговорить с тобой насчет своей будущей книги.
– Ты что, и вправду переключился на любовные романы?
– Ага.
– У тебя так хорошо идут детективы, а любовные романы пишут в основном женщины.
– Мои любовные истории предназначены для мужчин. Почитай начало, ладно?
– Ну, хорошо, – согласилась я. – А ты уверен, что твои сочинения будут пользоваться спросом?
– Конечно, моя «Уходящая осень».
– Перестань вспоминать этот дурацкий салат!
– Замечательный салат! И назвала ты его романтически – «Уходящая осень», – мечтательно протянул он и тут же спросил: – Не поделишься рецептом?
– Яблоки, крабовые палочки, подсолнечное масло, мускатный орех. Все перемешать и украсить листьями татарского клена…
– Слушай, выходи лучше за меня замуж, ты ведь на самом-то деле меня любишь.
Вылезти из машины я не могла – дверца была закрыта, к тому же мы ехали на большой скорости – оставалось лишь молчать.
– Я тебе обещаю исправиться. Я ведь теперь, Марусь, лечусь. Хожу регулярно к сексопатологу и психотерапевту, – исповедовался он мне.
– И как, помогает?
– Откуда я знаю?! У меня ведь с зимы никого не было. Давай эксперимент проведем?
– Какой еще эксперимент?
– Ну, ты сейчас пригласишь меня в гости, и мы посмотрим, помогает или нет. А то, может, я деньги на ветер выбрасываю?
– Пошляк, – заметила я и, подумав, добавила: – Не буду я тебе с романом помогать.
– Это почему же?
– Потому что роман – повод сбить меня с пути истинного, а я замуж собралась.
– Призналась! Призналась! – он обрадовался, как мальчишка. – Ты сама боишься своих чувств, боишься с пути сбиться, потому что еще любишь меня!
– Вот глупости! – фыркнула я.
– Значит, не пригласишь меня к себе? – спросил он, остановив машину у подъезда.
– Вот глупости! – повторила я и пробкой вылетела на улицу.
Я ворвалась домой – щеки пылали, внутри все дрожало. «Эх, ты – Любочка, Любочка! И зачем тебе нужно, чтобы мы с ним помирились?» – все крутилось у меня в голове.
Может, я не замечаю очевидного – того, что видят все вокруг, может, я обманываю себя, вбив в голову, что люблю Власа?
Кронский для меня, что маленький комочек варенья на самом кончике чайной ложки, варенья не простого, а дающего на время беспредельное счастье и блаженство – варенья, приготовленного не из сливы или клубники, а из индийской конопли. Зелье, к которому хочется прибегать снова и снова, чтобы вновь побывать в поддельном, суррогатном рае, подобно неисправимому гашишисту, который жизнь отдаст за зеленоватый комочек «варенья» на кончике чайной ложки. Но, как обычно, за любое удовольствие и наслаждение следует платить. В данном случае безволием и самоуничтожением.
Кронский – это соблазн, который сравним только с запретным плодом – если вкусить его, потеря спокойствия и благополучия обеспечена.
Жизнь с Власом есть воплощение земного рая, только без дерева с запретными плодами. А какой рай без дерева с запретными плодами?
Кронский снова ворвался в мою жизнь; он подобно цунами сносил в моей душе все благочестивые намерения и правильные, удобные для жизни мысли и представления о безмятежном будущем. И что я за человек такой непостоянный и отходчивый? Как пластилин! Из меня может кто угодно слепить все что заблагорассудится. Нет! Так нельзя! Я не желаю думать о Кронском! Это губительные мысли – они разъедают мое сердце, как соляная кислота (одна из самых сильных), которая растворяет все металлы, стоящие в ряду напряженности аж до водорода! В конце концов, он меня предал, променял на жирную крашеную блондинку с черными у корней волосами и маленькими, невыразительными глазками. Я сказала себе еще полгода тому назад, что никогда в жизни не свяжусь с «Лучшим человеком нашего времени» и не намерена менять своего решения. Влас сейчас далеко – от этого и мысли всякие глупые в голову лезут.
Но я ничего не могла с собой поделать и продолжала думать, думать… Как вдруг задребезжал домофон.
Анжелка! Неужели пять часов?! После вчерашнего маминого нашествия холодильник до сих пор оставался пустым – мне даже подругу угостить нечем! А Огурцова «поесть не любит».
Я открываю дверь, и мною овладевает такое чувство, будто бы до этого я стояла перед скрытой занавесью картиной, зная наверняка, что на ней изображено, но когда вдруг сдернула ткань, увидела совершенно не то, что ожидала. Передо мной стояли все члены нашего содружества.
Все они стояли на пороге и злобно глядели на меня.
– Что, не ждала? – с усмешкой спросила Анжелка. После родов она еще больше раздалась и теперь несоответствие ее нижней и верхней части было поистине комическим – до того места, где по идее должна быть талия – пятьдесят шестой размер, а выше – пятидесятый. Вообще выглядела она плохо – лицо круглое, отечное…
– Почему? Тебя ждала, – я совершенно растерялась и тупо уставилась на друзей. – Что-то случилось?
– Случилось, – грозно проговорила Огурцова, и все они вдруг стали надвигаться на меня.
Я тут же догадалась, что случилось и почему они все вместе посредством Анжелкиной хитрости завалились ко мне – наверняка прочитали книгу и им не терпелось выяснить отношения.
– У меня толстые, упрямые ноги, да? И я стала балалаечницей только потому, что тупая и больше ни на что не способна? – с каждым вопросом Огурцова делала шаг вперед, заталкивая меня в глубь квартиры, остальные же с ненавистью смотрели мне прямо в глаза. Только Пулька давилась от смеха. Мне вдруг почудилось, что они пришли меня убить. – Отвечай! – гремела Огурцова, выталкивая меня из коридора в кухню, однако объяснений дожидаться не стала и продолжила допрос: – Моя главная проблема была в том, что до двадцати девяти лет я оставалась девицей? А как ты посмела трогать моих родителей? Какое тебе дело до их увлечений? Ну и что же, что они любили индийское кино, занимались йогой и уринотерапией?! Значит, мой отец подкаблучник? – спросила она и приперла меня к балконной двери.
– Девочки! Ну что вы стоите и молчите! Ведь она меня сейчас с третьего этажа сбросит! – закричала я, по-настоящему испугавшись.
– Так тебе и надо! – вдруг отозвался мой лучший друг и бывший сокурсник Женька. – Не будешь пасквили писать!
– Но я написала всю правду! – крикнула я и вдруг поняла, что действительно ничего не придумывала. – Я описала вас так, как вижу и воспринимаю. В каждом человеке есть что-то хорошее и что-то плохое! А вам нужно, чтобы я вас приторно-сахарными изобразила?! Говорите, про кого я хоть единое слово выдумала? – расходилась я.
– Действительно, что вы к Машке-то пристали, – заступилась за меня Пульхерия.
– А ты вообще молчи! Ты даже о себе не удосужилась прочитать? – вопрошающе крикнула Икки.
– Я Манин роман прочла от корки до корки. Он мне, кстати, понравился, и я совсем не обижаюсь на нее, что она моих предков-гоголеведов там высмеяла. Это действительно ненормально – всю жизнь искать пуговицы, сапоги и уж тем более утерянное при перезахоронении ребро Гоголя! А то, что ей не слишком по душе моя профессия гинеколога, – это ее дело!
– Не то чтобы не по душе, а просто я не понимаю, зачем ты устроила у себя дома музей заспиртованных кистом и всяких там других штук, – разъяснила я ей.
– Вот именно, ей просто непонятно. Что ж теперь на человека кидаться?
– Тебе понравился ее роман только потому, что ты кроме него ни одной художественной книги за свою жизнь не прочитала! – вспылила Икки.
– Икки, а чем ты-то так недовольна? По-моему, в романе видно, что Машка к тебе прекрасно относится, всю жизнь тебя жалела – и когда ты кости себе постоянно ломала, и когда в своем фармацевтическом техникуме училась, и когда в аптеке работала. И про бабку твою ненормальную написала, которая тебя дурацким именем окрестила! Ты какая-то свинья неблагодарная, честное слово!
– Вот именно, теперь все будут знать, что мое имя расшифровывается как Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала, а имя моего отца Роблена – родился быть ленинцем.
1 2 3 4 5
Холодильник пуст – мамаша здорово сегодня постаралась! И мне ничего не остается, как лечь спать на голодный желудок.
* * *
На следующий день я надела свой любимый крепдешиновый сарафан густо-шоколадного цвета с приглушенно-желтыми, размытыми подсолнухами, на широких бретелях, с юбкой, скроенной по косой, который мама вместе с моими вещами соблаговолила привезти из деревни. Нацепила крупные янтарные бусы, светло-коричневые босоножки на шпильках и вышла из квартиры. У двери, в предбаннике, как обычно, валялись мешки с мусором, в подъезде дурно пахло, как из выгребной ямы. Чертовы соседи! Вечно бросают мусор у порога! Неужели трудно спуститься по лестнице и выкинуть в мусоропровод?! И поговорить с ними невозможно – если мы одновременно собираемся на улицу, соседи стоят за дверью и терпеливо ждут, наблюдая за мной в глазок, пока я не войду в лифт. «Дикари!» – подумала я и, переступив через мешки с мусором, отправилась в издательство.
На улице вот уж который день стоит невыносимая жара. Ненавижу жару. Люблю, чтоб было пасмурно или целыми днями лил дождь. Жара убивает, иссушает меня.
Я стояла у кабинета, взмыленная, словно загнанная почтовая лошадь, и думала, как бы поэффектнее предстать пред Любочкины светлы очи. Я решила не обращать никакого внимания на ее глупые обиды, расправила плечи, высоко подняла голову, открыла дверь, и вдруг увидела Кронского. Не знаю, как получилось – то ли оттого, что я никак не ожидала увидеть здесь «Лучшего человека нашего времени», то ли из-за проклятых босоножек, то ли по собственной неуклюжести, – но я, зацепившись шпилькой о край ковролина, растянулась посреди кабинета у ног своей редакторши.
Вне всякого сомнения, мое появление получилось куда эффектнее, чем я ожидала. Кронский бросился ко мне как ошпаренный и прошептал на ухо:
– Ну куда же ты опять пропала, моя Марья-Искусница? И почему ты села тогда, после презентации, в чужую машину? Что, перепутала?
– Ничего я не перепутала, – шепотом прорычала я.
– Мария Алексеевна, вы себе ничего не повредили? Все цело? – спросил он громко, явно работая на Любочку, следовательно, моего романа он еще не читал.
– Господи! Маша! Да как же ты умудрилась-то?! Наверное, каблуком за ковролин зацепилась. Я давно говорила, что этот половик выбросить надо, и так дышать нечем! Не ушиблась? Алексей Палыч, ну что вы рядом с ней-то улеглись? – спросила Любочка и замолкла. Она с нескрываемым любопытством смотрела на нас, боясь пропустить любую мелочь, вместе с тем нервозно поглядывала на дверь – вдруг кто-то случайно заглянет?! Наконец наступил предел – дальнейшее наблюдение могло бы привести к самым неожиданным последствиям, и она в негодовании воскликнула: – Кронский! Что это вы у нее под юбкой ищете?! Поднимайте ее, поднимайте!
– Я ощупываю, целы ли кости, нет ли переломов, – спокойно ответил он, продолжая лежать рядом со мной.
– Прекратите! Я не позволю в редакции и тем более в моем кабинете! – опомнилась Любочка – она, зная теперь о нездоровых наклонностях Кронского, наверное, испугалась, как бы чего не вышло. – Все, все, встали, успокоились. Маш, давай фотографии.
– Ах, да! – Я наконец-то вспомнила, зачем приехала. – Вот, все здесь – и текст, и снимки.
Любочка минуты две рассматривала фотографии, потом прочла мое признание и воскликнула не своим голосом:
– Мань! Ну ты совсем, что ли, свихнулась?! Ты меня, конечно, извини, но ты девица с такой придурью!.. С такой!.. – Она никак не могла подобрать нужного слова для определения разновидности моей придури и сказала так: – Ну с такой глубокой, что на тебя нельзя обижаться, потому что на таких, как ты знаешь, не обижаются. Так что мир! – и она протянула мне руку в знак примирения.
Сначала я почувствовала облегчение от того, что Любочка наконец-то перестала дуться, но потом до меня вдруг дошло – меня обозвали дурой, и мне стало ужасно неприятно.
– Интересно, это почему я – дура?!
– Да! Какое вы имеете право обзывать дурой известную писательницу? Если бы вы были мужчиной, Люба, я бы вам дал, извините, по физиономии! – заступился за меня «Лучший человек нашего времени».
– Нет, скажите на милость, нормальный человек предоставит подобные фотографии для оформления своих книг? Я вас спрашиваю, Алексей Палыч?
– А чем тебе фотографии-то не нравятся? – удивилась я. – Самые лучшие, между прочим. Тебе что, обязательно цветные нужны?
– Ну-ка, ну-ка, дайте мне взглянуть. – Кронский схватил со стола снимки и разразился диким хохотом. Любочка не удержалась и тоже хихикнула.
– Ты не могла принести еще более раннюю? Ну, например, где ты на горшке или в пеленках? Корытникова, сколько тебе лет на этом снимке? – строго спросила она.
– Лет десять. Ну и что. Зато я тут хорошо получилась! – настаивала я.
– Какой замечательный ребенок! Просто нимфетка!
– Кронский! – угрожающе прикрикнула Любочка. – Прекратите!
– Что, я так сильно изменилась с тех пор? У меня тут даже прическа такая же, как сейчас! Посмотрите! Ну, если вам не нравится, возьмите другую, там я значительно старше.
«Лучший человек нашего времени» снова захохотал.
– А это вообще порнография! Меня убьют, если я помещу этот снимок на обложку.
– Если я в постели – это уже порнография?
– Да ты посмотри! Откровенная ночная рубашка съехала, одно плечо совсем голое, волосы распущены… Вывод напрашивается сам собой.
– Ты просто завидуешь!
– Чему?
– Моей красоте!
– Слушай, Люб, возьми ты этот снимок. Сделаете на компьютере другой фон, подправите чуть-чуть – и будет прекрасная фотография для обложки, – сказал «Лучший человек нашего времени» и посмотрел на меня так, будто я была аппетитным пирожным и он вот-вот собирался меня проглотить.
– Ну, а с этим что делать? – пропищала Любочка. – Это ж надо было такую чушь написать: «Я пишу романы, потому что больше ничего не умею, а кушать-то всем хочется!»
Алексей снова засмеялся.
– Ну вас! – обиделась я. – Ничего вы не понимаете!
– Да что тут понимать-то?! Все это никуда не годится!
– Я привыкла быть честной по отношению к читателям и не собираюсь придумывать всякую чепуху о музах и вдохновении.
– Правильно, Марусь, извините, Марья Лексевна. И потом, краткость – сестра таланта.
– Вы оба ненормальные! – прокричала Любочка и вдруг бухнула ни с того ни с сего: – Может, помиритесь, а? Нет, Мань, ну а чего ты на меня так смотришь? Ты мне приносишь какие-то дурацкие фотографии, Кронский вообще переключился с детективов на любовные романы!
– Правда? – поразилась я.
– Правда, правда! Зачем мне тебя обманывать? Это он попросил вытащить тебя сегодня в полдень. Все канючил: «Устрой нам встречу, устрой нам встречу!» Что, скажете, не так было, а, Алексей Палыч?
– Вы, Люба, Иуда! – будто сделав для себя вывод, проговорил «Лучший человек нашего времени».
– Какая наглость!
– Марусь, а что тут наглого? Я ведь никогда не писал любовных романов, думал, ты мне поможешь. Я и дискету тебе с первой главой привез, чтобы ты почитала.
– Ой, ну ладно, идите, сами разбирайтесь! Мне работать надо, – сказала Любочка, а Кронский схватил меня за локоть.
– Пусти меня! – прошипела я.
– Я тебя держу, а то снова грохнешься.
– Не грохнусь!
– Марусь, ну не будь такой жестокой! – говорил он мне в лифте. – Вернись ко мне.
– Кронский, оставь меня в покое, я замуж собралась, – выпалила я, а когда посмотрела на него, вдруг почувствовала то же, что чувствовала год тому назад, когда впервые увидела его в коридоре редакции – высокого, стройного, с зачесанными назад вьющимися светло-русыми волосами, соболиными, почти черными бровями и носом, чуть похожим на клюв хищной птицы. От него и теперь слабо веет его любимой туалетной водой…
Он сказал мне тогда: «У-у, какие музы сюда заглядывают!» И сейчас, когда я стояла так близко от него, у меня, как и тогда, закружилась голова. Двери лифта раскрылись, и тут я вспомнила его измену: как застала его в новогоднюю ночь вот в таком же лифте с толстенной вульгарной теткой. Они стояли в недвусмысленной позе, полураздетые… Этого я не смогла простить. Встряхнув головой, я будто сбросила с себя вновь нахлынувшее чувство любви и нежности к «Лучшему человеку нашего времени» и твердо сказала: – Пока, Кронский, я тороплюсь.
– Нет! – В его голосе слышался ужас – казалось, он больше всего боялся того, что я сейчас уйду и он никогда не увидит меня.
– Ну что, что тебе нужно-то?
– Поговорить, – сказал он серьезно, что ему было совершенно несвойственно. – Я подвезу тебя.
Я долго не решалась сесть к нему в машину.
– Не съем же я тебя, в конце концов! Садись! – и он буквально запихнул меня в салон.
– Говори!
– Ты правда выходишь замуж?
– Ой, ну какого еще от тебя разговора можно было ожидать! – усмехнулась я и попыталась выйти, но дверца была закрыта. – Выпусти меня!
– Марусь, выходишь замуж – выходи, это твое дело! Что ты так возмущаешься? Я хотел поговорить с тобой насчет своей будущей книги.
– Ты что, и вправду переключился на любовные романы?
– Ага.
– У тебя так хорошо идут детективы, а любовные романы пишут в основном женщины.
– Мои любовные истории предназначены для мужчин. Почитай начало, ладно?
– Ну, хорошо, – согласилась я. – А ты уверен, что твои сочинения будут пользоваться спросом?
– Конечно, моя «Уходящая осень».
– Перестань вспоминать этот дурацкий салат!
– Замечательный салат! И назвала ты его романтически – «Уходящая осень», – мечтательно протянул он и тут же спросил: – Не поделишься рецептом?
– Яблоки, крабовые палочки, подсолнечное масло, мускатный орех. Все перемешать и украсить листьями татарского клена…
– Слушай, выходи лучше за меня замуж, ты ведь на самом-то деле меня любишь.
Вылезти из машины я не могла – дверца была закрыта, к тому же мы ехали на большой скорости – оставалось лишь молчать.
– Я тебе обещаю исправиться. Я ведь теперь, Марусь, лечусь. Хожу регулярно к сексопатологу и психотерапевту, – исповедовался он мне.
– И как, помогает?
– Откуда я знаю?! У меня ведь с зимы никого не было. Давай эксперимент проведем?
– Какой еще эксперимент?
– Ну, ты сейчас пригласишь меня в гости, и мы посмотрим, помогает или нет. А то, может, я деньги на ветер выбрасываю?
– Пошляк, – заметила я и, подумав, добавила: – Не буду я тебе с романом помогать.
– Это почему же?
– Потому что роман – повод сбить меня с пути истинного, а я замуж собралась.
– Призналась! Призналась! – он обрадовался, как мальчишка. – Ты сама боишься своих чувств, боишься с пути сбиться, потому что еще любишь меня!
– Вот глупости! – фыркнула я.
– Значит, не пригласишь меня к себе? – спросил он, остановив машину у подъезда.
– Вот глупости! – повторила я и пробкой вылетела на улицу.
Я ворвалась домой – щеки пылали, внутри все дрожало. «Эх, ты – Любочка, Любочка! И зачем тебе нужно, чтобы мы с ним помирились?» – все крутилось у меня в голове.
Может, я не замечаю очевидного – того, что видят все вокруг, может, я обманываю себя, вбив в голову, что люблю Власа?
Кронский для меня, что маленький комочек варенья на самом кончике чайной ложки, варенья не простого, а дающего на время беспредельное счастье и блаженство – варенья, приготовленного не из сливы или клубники, а из индийской конопли. Зелье, к которому хочется прибегать снова и снова, чтобы вновь побывать в поддельном, суррогатном рае, подобно неисправимому гашишисту, который жизнь отдаст за зеленоватый комочек «варенья» на кончике чайной ложки. Но, как обычно, за любое удовольствие и наслаждение следует платить. В данном случае безволием и самоуничтожением.
Кронский – это соблазн, который сравним только с запретным плодом – если вкусить его, потеря спокойствия и благополучия обеспечена.
Жизнь с Власом есть воплощение земного рая, только без дерева с запретными плодами. А какой рай без дерева с запретными плодами?
Кронский снова ворвался в мою жизнь; он подобно цунами сносил в моей душе все благочестивые намерения и правильные, удобные для жизни мысли и представления о безмятежном будущем. И что я за человек такой непостоянный и отходчивый? Как пластилин! Из меня может кто угодно слепить все что заблагорассудится. Нет! Так нельзя! Я не желаю думать о Кронском! Это губительные мысли – они разъедают мое сердце, как соляная кислота (одна из самых сильных), которая растворяет все металлы, стоящие в ряду напряженности аж до водорода! В конце концов, он меня предал, променял на жирную крашеную блондинку с черными у корней волосами и маленькими, невыразительными глазками. Я сказала себе еще полгода тому назад, что никогда в жизни не свяжусь с «Лучшим человеком нашего времени» и не намерена менять своего решения. Влас сейчас далеко – от этого и мысли всякие глупые в голову лезут.
Но я ничего не могла с собой поделать и продолжала думать, думать… Как вдруг задребезжал домофон.
Анжелка! Неужели пять часов?! После вчерашнего маминого нашествия холодильник до сих пор оставался пустым – мне даже подругу угостить нечем! А Огурцова «поесть не любит».
Я открываю дверь, и мною овладевает такое чувство, будто бы до этого я стояла перед скрытой занавесью картиной, зная наверняка, что на ней изображено, но когда вдруг сдернула ткань, увидела совершенно не то, что ожидала. Передо мной стояли все члены нашего содружества.
Все они стояли на пороге и злобно глядели на меня.
– Что, не ждала? – с усмешкой спросила Анжелка. После родов она еще больше раздалась и теперь несоответствие ее нижней и верхней части было поистине комическим – до того места, где по идее должна быть талия – пятьдесят шестой размер, а выше – пятидесятый. Вообще выглядела она плохо – лицо круглое, отечное…
– Почему? Тебя ждала, – я совершенно растерялась и тупо уставилась на друзей. – Что-то случилось?
– Случилось, – грозно проговорила Огурцова, и все они вдруг стали надвигаться на меня.
Я тут же догадалась, что случилось и почему они все вместе посредством Анжелкиной хитрости завалились ко мне – наверняка прочитали книгу и им не терпелось выяснить отношения.
– У меня толстые, упрямые ноги, да? И я стала балалаечницей только потому, что тупая и больше ни на что не способна? – с каждым вопросом Огурцова делала шаг вперед, заталкивая меня в глубь квартиры, остальные же с ненавистью смотрели мне прямо в глаза. Только Пулька давилась от смеха. Мне вдруг почудилось, что они пришли меня убить. – Отвечай! – гремела Огурцова, выталкивая меня из коридора в кухню, однако объяснений дожидаться не стала и продолжила допрос: – Моя главная проблема была в том, что до двадцати девяти лет я оставалась девицей? А как ты посмела трогать моих родителей? Какое тебе дело до их увлечений? Ну и что же, что они любили индийское кино, занимались йогой и уринотерапией?! Значит, мой отец подкаблучник? – спросила она и приперла меня к балконной двери.
– Девочки! Ну что вы стоите и молчите! Ведь она меня сейчас с третьего этажа сбросит! – закричала я, по-настоящему испугавшись.
– Так тебе и надо! – вдруг отозвался мой лучший друг и бывший сокурсник Женька. – Не будешь пасквили писать!
– Но я написала всю правду! – крикнула я и вдруг поняла, что действительно ничего не придумывала. – Я описала вас так, как вижу и воспринимаю. В каждом человеке есть что-то хорошее и что-то плохое! А вам нужно, чтобы я вас приторно-сахарными изобразила?! Говорите, про кого я хоть единое слово выдумала? – расходилась я.
– Действительно, что вы к Машке-то пристали, – заступилась за меня Пульхерия.
– А ты вообще молчи! Ты даже о себе не удосужилась прочитать? – вопрошающе крикнула Икки.
– Я Манин роман прочла от корки до корки. Он мне, кстати, понравился, и я совсем не обижаюсь на нее, что она моих предков-гоголеведов там высмеяла. Это действительно ненормально – всю жизнь искать пуговицы, сапоги и уж тем более утерянное при перезахоронении ребро Гоголя! А то, что ей не слишком по душе моя профессия гинеколога, – это ее дело!
– Не то чтобы не по душе, а просто я не понимаю, зачем ты устроила у себя дома музей заспиртованных кистом и всяких там других штук, – разъяснила я ей.
– Вот именно, ей просто непонятно. Что ж теперь на человека кидаться?
– Тебе понравился ее роман только потому, что ты кроме него ни одной художественной книги за свою жизнь не прочитала! – вспылила Икки.
– Икки, а чем ты-то так недовольна? По-моему, в романе видно, что Машка к тебе прекрасно относится, всю жизнь тебя жалела – и когда ты кости себе постоянно ломала, и когда в своем фармацевтическом техникуме училась, и когда в аптеке работала. И про бабку твою ненормальную написала, которая тебя дурацким именем окрестила! Ты какая-то свинья неблагодарная, честное слово!
– Вот именно, теперь все будут знать, что мое имя расшифровывается как Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала, а имя моего отца Роблена – родился быть ленинцем.
1 2 3 4 5