Святой отец был так толков, что через год королева родила второго сына, и это было как нельзя кстати, потому что Людовик XIII вскоре умер от желудочной болезни, для лечения которой за последние десять месяцев жизни ему поставили двести десять клистиров – может быть, не только для лечения… Чуть раньше умер ее великий противник Ришелье и его место – бывает же такое! – занял человек, который составил ее счастье. Интересно, что сказал бы сам Ришелье, если бы ему сообщили, что человек, подготовленный лично им себе на смену, будет таким роскошным подарком его злейшему врагу? Наверное, то же, что священнику на предсмертной исповеди – «я не могу простить своих врагов, у меня не было личных врагов, а только враги государства, и я их прощать не должен». Думаю, что тот не поверил, но спорить не стал. Поступим так же и мы.
Франции везет на островитян, вспомните хотя бы корсиканца Наполеона! Сицилиец Джулио Раймондо Мазарини, может быть, даже больше сделал для своей приемной страны – во всяком случае, не вверг ее в такие несчастья, как Наполеон. Дворянский сын (никакой не простолюдин, да не верьте вы Дюма, в конце концов!), он с юных лет служил в папской гвардии, сделал быструю карьеру, и Папа направил его нунцием во Францию. Приходилось делать почти невероятные вещи: курсировать между воюющими сторонами, совершая чудеса дипломатического искусства, добиваться почти невозможного от одной стороны и в награду отправляться к другой стороне за тем же, что и еврейский сват из анекдота: «Бедную еврейскую девушку я уже уговорил выйти за графа Потоцкого, если он сделает обрезание, осталось только уговорить графа Потоцкого». Что он только не делал – даже врывался на коне под огонь орудий со свитком новых мирных предложений в руке, громко восклицая: «Мир! Прекратите огонь!» – и пушки замолкали, а он уже тайным агентом Ришелье возвращался во враждебный Франции Рим. Все у него получалось, все им восторгались, все, что могло сложиться, складывалось прекрасно. Венецианский посланник Сегредо писал своему правительству: «Джулио Мазарини, светлейший господин, приятен и красив собой; учтив, ловок, бесстрастен, неутомим, осторожен, умен, предусмотрителен, скрытен, хитер, красноречив, убедителен и находчив». И меньшего числа достоинств хватило бы, чтоб стать королем в сердце несчастной королевы.
Некоторые историки говорят: «Не может быть! Анна была невероятно набожна и убоялась бы греха – они просто дружили». Просто учтите: тонкость в том, что Мазарини, хотя и был кардиналом, не давал обета безбрачия. До кардинальского звания его подняла не карьера священника, а должность протонотария папской библиотеки – так что и с образованием у Мазарини было все в порядке. Подавляющее большинство современников было уверено, что они вступили в тайный брак. А это уже не грех – во всяком случае, можно понимать и так… Конечно, кардиналам ни при какой погоде не позволялось жениться, будь они хоть из священников, хоть из библиотекарей. Но если нельзя, но очень хочется, то можно – и не под таким удобным предлогом, а с ним-то уж тем паче. Где-то писали, что они никогда не оставались на публике вдвоем, не открыв двери, – чтоб не было лишних разговоров. Но почему это довод против их связи? Скорее за – соблюдали приличия на публике, а уж когда никто не видел… Впрочем, что рассуждать о том, чего никто не видел? Вот то, что они были всегда внимательны и предупредительны друг к другу, что друг с друга они буквально пылинки сдували, несмотря на некоторую разность статусов, – это было за версту видать. Особо рьяно верующие католики пусть изобретают конкурирующие гипотезы их крайне нравственного поведения. У меня не получается. Извините.
Да и вели они себя как супруги, мелкие расхождения только сближали их. Мазарини был остроумен и насмешлив, он говорил Анне, что если она попадет в ад, то для того, чтобы ее наказать, чертям будет достаточно заставлять ее спать на полотняных простынях вместо батистовых. Анна была королевой, но терпела от него эти вольные шуточки. И вообще все. Он всегда был вежлив, мягок и немногословен, но очень красноречив, к королеве проявлял максимальное внешнее почтение и покорность – но зачем им было спорить? Анна никогда ему не возражала. Он руководил всей политической жизнью Франции. Все попытки убить его или изгнать провалились. Даже названия направленных против него движений – «Заговор Важных», «Парламентская Фронда», «Фронда Принцев» – говорят о том, что его пытались убрать все мало-мальски весомые сословия страны. Но ничего не вышло. Только один раз ему пришлось удалиться якобы в изгнание, но вскоре он вернулся и в полном согласии с Анной снова твердо ухватился за руль государственного корабля. Стране это пошло только на пользу. Франция стала арбитром Европы, французский язык – языком всех дипломатов мира.
В общем, Людовику XIV пришлось семьдесят два года царствования транжирить нажитое, чтоб через еще сто лет доиграться до революции. Мазарини бы такого не допустил! Можно и его как-то обвинять в том, что Король-Солнце стал таким деспотичным и авторитарным – ведь он был основным воспитателем сына Анны. Но обвинить его можно разве что в том, что он был просто слишком мягок с королем – часто так отчим ведет себя с пасынком. Вообще говоря, еще одно доказательство. Вот только на своей племяннице Марии Манчини он Людовику жениться не позволил, потому что королям нельзя, сами знаете. Другой бы ухватился за такой случай неслыханно возвысить свой род, но Мазарини единственный раз в жизни осмелился категорически возражать королю, причем разъяснил ему все так убедительно, что тот даже понял, в чем дело, – вспомните дальнейшую историю: часто ли Короля-Солнце можно было уговорить отступиться от понравившейся ему подданной? Может быть, роль сыграло еще то, что Мазарини считал невозможным выдать племянницу за пасынка, хоть и неофициального? В итоге Марию быстренько спихнули за коннетабля Колонна, а короля женили, как и его папочку, из государственных соображений на испанской принцессе, и тоже без толку – как воевали с Испанией, так и продолжали воевать. «Но что ни говори, жениться по любви не может ни один, ни один король…» А королевам что же делать – пропадать?
В 1661 году Мазарини тяжко заболел. Когда Анна навестила его, он, уже никого не стесняясь, откинул одеяло, обнажив свои высохшие ноги, и сказал: «Видите, мадам, эти ноги лишились покоя, даровав его Европе». Еще одна улика – значит, она наблюдала его обнаженные ноги и раньше, раз уж могла сравнить? Вскоре он умер, Анна удалилась в монастырь и ненадолго его пережила. Тут-то и настало время недоброжелателей. Обиженных политиком, оттесненных воспитателем короля, отвергнутых королевой, просто ругателей всего подряд – таких вообще каждый пятый. А потом еще этот Дюма – ну талантливый человек с африканским темпераментом, что с него возьмешь? А в результате талантливейший политик, осчастлививший несчастную женщину, и сама эта женщина приобрели дурную славу у всех, кто любит легкое и занимательное чтение, то есть практически у всех. Бережнее надо с людьми, даже после их смерти. Любовь – штука великая и загадочная. Незаслуженного глумления она может и не простить. У Дюма хоть есть чем оправдаться – если бы каждый его читатель дал копейку, ему повсюду бы стояли золотые памятники. А нам лучше бы вести себя поосторожнее, особенно с невиновными. Лучше бы порадовались, что хотя бы на склоне лет эти люди знали настоящее счастье. И всем того же желаю! Если можно – чуть пораньше. А то были такие, которым вообще не довелось этого дождаться. Но об этом – следующий рассказ.
ДАНТЕ АЛИГЬЕРИ И БЕАТРИЧЕ ПОРТИНАРИ
Любовь небесная
Сколько именно из того, что у него имеется – ума, силы чувств, таланта, напряжения, озарений, – влюбленный отдаст своей любви? Да все, что у него есть, по-настоящему влюбленные просто иначе не умеют. Куда же это все денется? Растворится в ответных чувствах второй половинки пары. Если, разумеется, они есть. А если нет? Тогда может стрястись что угодно. Иногда вся эта чудовищная энергия, не будучи использованной в мирных целях, вырывается на простор и начинает крушить все подряд. Вплоть до предмета такой любви, не ответившего на чувства, – это грустно и некрасиво, но некоторым до более высокого применения этой чудовищной силы просто подняться не дано. Зато великие потому и являются таковыми, что все у них тратится на нечто поразительное и достойное уважения – даже то, от чего отказалась их любовь. Это поразительное достается нам всем, и спасибо им за это. Лучшего применения для несчастной любви и придумать невозможно.
Рим – слава Италии, ее свидетельство о древности рода, красивая вывеска, действительный уже три тысячи лет паспорт, по которому в культуру любой страны пускают без всякой визы. Но сердце Италии отнюдь не Рим, а Тоскана. Именно в Тоскане объединенная Италия нашла свою первую столицу – с 1865 по 1871 год ей была именно Флоренция, величайший город Тосканы. Именно тосканский диалект составляет основу литературного итальянского языка. И именно тосканский поэт веками остается в Италии Литератором Номер Один, вплоть до того, что двадцатку лучших книг Италии в данную неделю уже много лет традиционно завершают его книгой, которой семь столетий от роду. Даже его проводник по Аду Вергилий обращается к нему: «О Tosco!» – «О тосканец!» Конечно, это Данте, тут и к гадалке ходить не надо.
Красивая фамилия, а зовут-то его как? Почему не обращаются как положено с полным именем и фамилией? В общем, понятно почему: его имя Дуранте – по-итальянски это значит «твердый, весомый», вполне подходящий смысл. Для нашего уха оно звучит чуть похуже, даже с оскорбительным оттенком, но ведь на каждый чих не наздравствуешься. А Данте вовсе не фамилия, а уменьшительное имя: если Дуранте – Василий, то Данте – Вася. Так вот итальянцы и называют своего первого поэта, на вась-вась; для русских сказать «Сашкина сказка о рыбаке и рыбке» или для украинцев предложить полистать Тараскин «Кобзарь» было бы недопустимой фамильярностью, а у них на Апеннинском «сапоге» это в порядке вещей. Его фамилия, Алигьери, тоже ни для кого не секрет, но по имени и фамилии итальянцы называют своего великого поэта только в чрезвычайных случаях. Скажем, чтоб назвать броненосец – так уже сложилось, что это высочайшая почесть, и все державы давали броненосцам, а позже линкорам только имена своих королей и великих полководцев. Исключения единичны, и одно из них – линкор «Данте Алигьери». Первый итальянский дредноут, двенадцать двенадцатидюймовок, как у наших «Марата» и «Октябрьской Революции», по меркам того времени – очень даже ничего. Пушкин и Лермонтов от нашего РККФ такой чести не дождались…
День рождения Данте мы уже, наверное, не узнаем никогда – записей не велось. Сам он пишет, что родился под созвездием Близнецов, это уже какая-то определенность: май—июнь 1265 года. А всего через девять лет с ним произошло чудо – он увидел Беатриче. Установлено место, где это произшло, – улочка близ церкви Санта-Маргарита, в двух шагах от дома Данте, на фото видна доска с соответствующей надписью, чтоб туристы твердо знали, где им стоять и благоговеть. А ей тогда вообще было только восемь. С этого момента вся его жизнь переменилась и началась Vita Nuova – «Новая Жизнь», так он и назвал роман, в котором попытался описать, что же все-таки с ним стряслось.
Кстати, Беатриче – тоже не фамилия, а имя, этот итальянский обычай мы уже изучили, но хоть, слава богу, не уменьшительное, уменьшительное Биче Данте тоже использовал, но только когда хотел быть особо нежен. У нее тоже есть фамилия – Портинари, ее отец Фолько Портинари был богатым и уважаемым флорентийским гражданином, слава богу, не дворянином – дворяне не имели во Флоренции никаких политических прав, там все было наоборот, там за тяжелые преступления человека навечно записывали в дворяне, что лишало его всех политических прав. Во всяком случае, отец Беатриче был человеком гораздо более благополучным, чем отец Данте, юрист весьма среднего достатка, вынужденный искать лишнюю копеечку, отдавая деньги в рост. Но совсем далекими друг от друга в социальном плане их семьи не были – мачеха Данте приходилась Беатриче троюродной сестрой. В общем, весной на городском празднике девятилетний мальчик увидел восьмилетнюю девочку – и старая жизнь кончилась для него навсегда.
Что было дальше, мы знаем только по роману. Дети подросли, и чувства мальчика прорвались наружу. Данте начал писать стихи – не в честь Беатриче, разумеется, это немедленно перешло бы рамки приличий, а куртуазная культура сокрытия имени любимой насчитывала вековую традицию. Но это же были стихи Данте, меры эмоции тут просто не могло быть, адресат стиха вырисовывался как живой, несмотря на то что в стихах фигурировало вовсе не его имя. Формально они были адресованы той, кого в «Новой Жизни» Данте именует «дамой защиты» – обычная в ту эпоху мера предосторожности ради соблюдения внешних приличий, которая мало кого обманывала. Однако по городу поползли разговоры, Данте совершил некоторую неловкость, когда «дама защиты» покинула город, избрав ей замену не совсем должным образом, и Беатриче отреагировала – говоря словами Данте, «отказала мне в своем пресладостном привете, в котором заключалось все мое блаженство». Не поздоровалась, короче говоря.
Что ему с того? Что он, жениться на ней мечтал? Или, не дай бог, грезил о чем-то более пикантном? Да он бы умер от разрыва сердца, если бы подумал такое! То, чему мы сейчас посвящаем популярные книжки для детей среднего школьного возраста, для него было Первородным Грехом, таким кошмаром, который и с собственной женой позволен несколько раз в жизни, чтоб дети рождались. Нужно было выяснить у врача и астролога, какой день будет наиболее подходящим, и попробовать – не для мирских удовольствий, боже упаси, а выполняя свой тяжкий супружеский долг. Потом подождать пока не станет ясно, удалось ли дражайшей супруге забеременеть. Если удалось, то все, больше не греши, а если не получилось, то через несколько месяцев, в день, который опять-таки одобрят и врач, и астролог, попробуй еще раз. Так что не удивляйтесь количеству психопатов в Средневековье – а откуда взяться нормальным, если ты или грешишь и попадешь в ад, или не грешишь, но крыша тихо едет?
Данте просто об этом не думал, он любил и сходил с ума без конкретной цели. Похоже, что он просто не верил в то, что кто-то другой вообще может понять глубину и силу его чувств. Совершенно беззастенчиво он делает то, чего любой поэт стыдится и избегает – объясняет читателям простыми словами, что он хотел сказать в первой части своих сонетов, канцон и баллат (именно так, через «т») и где какая часть кончается. Вопрос о том, что же это за стихи, если их потом нужно долго растолковывать прозой, Данте не волнует – ему совершенно ясно, что его не может понять никто. Может быть, хоть почувствует? Ясно, что его стихи не остались незамеченными. Он пишет, что некие добродетельные дамы разъяснили ему, насколько противоречиво его поведение, насколько его стихи, пышущие страстью, не соответствуют Любви Небесной. Данте внял им – и в его стихах начало рождаться то, что позже назовут «сладостный новый стиль», изменивший всю итальянскую, да и мировую литературу. Он славит величие Беатриче, ее совершенство и благородство. А Беатриче пока что спокойно выходит замуж за богатого банкира Симоне де Барди. На Данте это никак не влияет: его чувство к Беатриче ничем не поколебать, тем паче суетными земными делами. Его прекрасная дама – образец всех достоинств, «разрушительница всех пороков и королева добродетели», так и написано черным по белому, и любой ее поступок может только привести влюбленного в еще большее восхищение.
Дальше в «Новой Жизни» Данте пишет о страшных предвестиях смерти его любимой. Писалось уже после смерти, поэтому сказать, были предвестия или нет, совершенно невозможно – человеческий организм в таких случаях подгоняет все под готовый ответ, потому-то Нострадамус и предсказывает без малейшей ошибки абсолютно все, вплоть до количества котят у соседской кошки, но только если это уже произошло и никаких предсказаний не требуется. Во всяком случае, Беатриче умирает в 1290 году, двадцати пяти лет – десять роковых девяток в номере года. Помните, он встретил ее в девять лет? Это число проходит через всю «Новую Жизнь» как священное, но не всегда радостное. Все, в «Новой Жизни» больше писать не о чем – книга заканчивается словами, что он скажет о Беатриче то, что не было никогда сказано ни об одной женщине.
Дальше Данте живет, как будто и не умирала единственная любовь его жизни. Вскоре после ее смерти женится на девушке по имени Джемма, с которой был помолвлен с детских лет, рожает и воспитывает детей, участвует в тогдашней политической борьбе – он, видите ли, был белый гвельф, я могу рассказать вам, что это такое, но зачем?
1 2 3 4
Франции везет на островитян, вспомните хотя бы корсиканца Наполеона! Сицилиец Джулио Раймондо Мазарини, может быть, даже больше сделал для своей приемной страны – во всяком случае, не вверг ее в такие несчастья, как Наполеон. Дворянский сын (никакой не простолюдин, да не верьте вы Дюма, в конце концов!), он с юных лет служил в папской гвардии, сделал быструю карьеру, и Папа направил его нунцием во Францию. Приходилось делать почти невероятные вещи: курсировать между воюющими сторонами, совершая чудеса дипломатического искусства, добиваться почти невозможного от одной стороны и в награду отправляться к другой стороне за тем же, что и еврейский сват из анекдота: «Бедную еврейскую девушку я уже уговорил выйти за графа Потоцкого, если он сделает обрезание, осталось только уговорить графа Потоцкого». Что он только не делал – даже врывался на коне под огонь орудий со свитком новых мирных предложений в руке, громко восклицая: «Мир! Прекратите огонь!» – и пушки замолкали, а он уже тайным агентом Ришелье возвращался во враждебный Франции Рим. Все у него получалось, все им восторгались, все, что могло сложиться, складывалось прекрасно. Венецианский посланник Сегредо писал своему правительству: «Джулио Мазарини, светлейший господин, приятен и красив собой; учтив, ловок, бесстрастен, неутомим, осторожен, умен, предусмотрителен, скрытен, хитер, красноречив, убедителен и находчив». И меньшего числа достоинств хватило бы, чтоб стать королем в сердце несчастной королевы.
Некоторые историки говорят: «Не может быть! Анна была невероятно набожна и убоялась бы греха – они просто дружили». Просто учтите: тонкость в том, что Мазарини, хотя и был кардиналом, не давал обета безбрачия. До кардинальского звания его подняла не карьера священника, а должность протонотария папской библиотеки – так что и с образованием у Мазарини было все в порядке. Подавляющее большинство современников было уверено, что они вступили в тайный брак. А это уже не грех – во всяком случае, можно понимать и так… Конечно, кардиналам ни при какой погоде не позволялось жениться, будь они хоть из священников, хоть из библиотекарей. Но если нельзя, но очень хочется, то можно – и не под таким удобным предлогом, а с ним-то уж тем паче. Где-то писали, что они никогда не оставались на публике вдвоем, не открыв двери, – чтоб не было лишних разговоров. Но почему это довод против их связи? Скорее за – соблюдали приличия на публике, а уж когда никто не видел… Впрочем, что рассуждать о том, чего никто не видел? Вот то, что они были всегда внимательны и предупредительны друг к другу, что друг с друга они буквально пылинки сдували, несмотря на некоторую разность статусов, – это было за версту видать. Особо рьяно верующие католики пусть изобретают конкурирующие гипотезы их крайне нравственного поведения. У меня не получается. Извините.
Да и вели они себя как супруги, мелкие расхождения только сближали их. Мазарини был остроумен и насмешлив, он говорил Анне, что если она попадет в ад, то для того, чтобы ее наказать, чертям будет достаточно заставлять ее спать на полотняных простынях вместо батистовых. Анна была королевой, но терпела от него эти вольные шуточки. И вообще все. Он всегда был вежлив, мягок и немногословен, но очень красноречив, к королеве проявлял максимальное внешнее почтение и покорность – но зачем им было спорить? Анна никогда ему не возражала. Он руководил всей политической жизнью Франции. Все попытки убить его или изгнать провалились. Даже названия направленных против него движений – «Заговор Важных», «Парламентская Фронда», «Фронда Принцев» – говорят о том, что его пытались убрать все мало-мальски весомые сословия страны. Но ничего не вышло. Только один раз ему пришлось удалиться якобы в изгнание, но вскоре он вернулся и в полном согласии с Анной снова твердо ухватился за руль государственного корабля. Стране это пошло только на пользу. Франция стала арбитром Европы, французский язык – языком всех дипломатов мира.
В общем, Людовику XIV пришлось семьдесят два года царствования транжирить нажитое, чтоб через еще сто лет доиграться до революции. Мазарини бы такого не допустил! Можно и его как-то обвинять в том, что Король-Солнце стал таким деспотичным и авторитарным – ведь он был основным воспитателем сына Анны. Но обвинить его можно разве что в том, что он был просто слишком мягок с королем – часто так отчим ведет себя с пасынком. Вообще говоря, еще одно доказательство. Вот только на своей племяннице Марии Манчини он Людовику жениться не позволил, потому что королям нельзя, сами знаете. Другой бы ухватился за такой случай неслыханно возвысить свой род, но Мазарини единственный раз в жизни осмелился категорически возражать королю, причем разъяснил ему все так убедительно, что тот даже понял, в чем дело, – вспомните дальнейшую историю: часто ли Короля-Солнце можно было уговорить отступиться от понравившейся ему подданной? Может быть, роль сыграло еще то, что Мазарини считал невозможным выдать племянницу за пасынка, хоть и неофициального? В итоге Марию быстренько спихнули за коннетабля Колонна, а короля женили, как и его папочку, из государственных соображений на испанской принцессе, и тоже без толку – как воевали с Испанией, так и продолжали воевать. «Но что ни говори, жениться по любви не может ни один, ни один король…» А королевам что же делать – пропадать?
В 1661 году Мазарини тяжко заболел. Когда Анна навестила его, он, уже никого не стесняясь, откинул одеяло, обнажив свои высохшие ноги, и сказал: «Видите, мадам, эти ноги лишились покоя, даровав его Европе». Еще одна улика – значит, она наблюдала его обнаженные ноги и раньше, раз уж могла сравнить? Вскоре он умер, Анна удалилась в монастырь и ненадолго его пережила. Тут-то и настало время недоброжелателей. Обиженных политиком, оттесненных воспитателем короля, отвергнутых королевой, просто ругателей всего подряд – таких вообще каждый пятый. А потом еще этот Дюма – ну талантливый человек с африканским темпераментом, что с него возьмешь? А в результате талантливейший политик, осчастлививший несчастную женщину, и сама эта женщина приобрели дурную славу у всех, кто любит легкое и занимательное чтение, то есть практически у всех. Бережнее надо с людьми, даже после их смерти. Любовь – штука великая и загадочная. Незаслуженного глумления она может и не простить. У Дюма хоть есть чем оправдаться – если бы каждый его читатель дал копейку, ему повсюду бы стояли золотые памятники. А нам лучше бы вести себя поосторожнее, особенно с невиновными. Лучше бы порадовались, что хотя бы на склоне лет эти люди знали настоящее счастье. И всем того же желаю! Если можно – чуть пораньше. А то были такие, которым вообще не довелось этого дождаться. Но об этом – следующий рассказ.
ДАНТЕ АЛИГЬЕРИ И БЕАТРИЧЕ ПОРТИНАРИ
Любовь небесная
Сколько именно из того, что у него имеется – ума, силы чувств, таланта, напряжения, озарений, – влюбленный отдаст своей любви? Да все, что у него есть, по-настоящему влюбленные просто иначе не умеют. Куда же это все денется? Растворится в ответных чувствах второй половинки пары. Если, разумеется, они есть. А если нет? Тогда может стрястись что угодно. Иногда вся эта чудовищная энергия, не будучи использованной в мирных целях, вырывается на простор и начинает крушить все подряд. Вплоть до предмета такой любви, не ответившего на чувства, – это грустно и некрасиво, но некоторым до более высокого применения этой чудовищной силы просто подняться не дано. Зато великие потому и являются таковыми, что все у них тратится на нечто поразительное и достойное уважения – даже то, от чего отказалась их любовь. Это поразительное достается нам всем, и спасибо им за это. Лучшего применения для несчастной любви и придумать невозможно.
Рим – слава Италии, ее свидетельство о древности рода, красивая вывеска, действительный уже три тысячи лет паспорт, по которому в культуру любой страны пускают без всякой визы. Но сердце Италии отнюдь не Рим, а Тоскана. Именно в Тоскане объединенная Италия нашла свою первую столицу – с 1865 по 1871 год ей была именно Флоренция, величайший город Тосканы. Именно тосканский диалект составляет основу литературного итальянского языка. И именно тосканский поэт веками остается в Италии Литератором Номер Один, вплоть до того, что двадцатку лучших книг Италии в данную неделю уже много лет традиционно завершают его книгой, которой семь столетий от роду. Даже его проводник по Аду Вергилий обращается к нему: «О Tosco!» – «О тосканец!» Конечно, это Данте, тут и к гадалке ходить не надо.
Красивая фамилия, а зовут-то его как? Почему не обращаются как положено с полным именем и фамилией? В общем, понятно почему: его имя Дуранте – по-итальянски это значит «твердый, весомый», вполне подходящий смысл. Для нашего уха оно звучит чуть похуже, даже с оскорбительным оттенком, но ведь на каждый чих не наздравствуешься. А Данте вовсе не фамилия, а уменьшительное имя: если Дуранте – Василий, то Данте – Вася. Так вот итальянцы и называют своего первого поэта, на вась-вась; для русских сказать «Сашкина сказка о рыбаке и рыбке» или для украинцев предложить полистать Тараскин «Кобзарь» было бы недопустимой фамильярностью, а у них на Апеннинском «сапоге» это в порядке вещей. Его фамилия, Алигьери, тоже ни для кого не секрет, но по имени и фамилии итальянцы называют своего великого поэта только в чрезвычайных случаях. Скажем, чтоб назвать броненосец – так уже сложилось, что это высочайшая почесть, и все державы давали броненосцам, а позже линкорам только имена своих королей и великих полководцев. Исключения единичны, и одно из них – линкор «Данте Алигьери». Первый итальянский дредноут, двенадцать двенадцатидюймовок, как у наших «Марата» и «Октябрьской Революции», по меркам того времени – очень даже ничего. Пушкин и Лермонтов от нашего РККФ такой чести не дождались…
День рождения Данте мы уже, наверное, не узнаем никогда – записей не велось. Сам он пишет, что родился под созвездием Близнецов, это уже какая-то определенность: май—июнь 1265 года. А всего через девять лет с ним произошло чудо – он увидел Беатриче. Установлено место, где это произшло, – улочка близ церкви Санта-Маргарита, в двух шагах от дома Данте, на фото видна доска с соответствующей надписью, чтоб туристы твердо знали, где им стоять и благоговеть. А ей тогда вообще было только восемь. С этого момента вся его жизнь переменилась и началась Vita Nuova – «Новая Жизнь», так он и назвал роман, в котором попытался описать, что же все-таки с ним стряслось.
Кстати, Беатриче – тоже не фамилия, а имя, этот итальянский обычай мы уже изучили, но хоть, слава богу, не уменьшительное, уменьшительное Биче Данте тоже использовал, но только когда хотел быть особо нежен. У нее тоже есть фамилия – Портинари, ее отец Фолько Портинари был богатым и уважаемым флорентийским гражданином, слава богу, не дворянином – дворяне не имели во Флоренции никаких политических прав, там все было наоборот, там за тяжелые преступления человека навечно записывали в дворяне, что лишало его всех политических прав. Во всяком случае, отец Беатриче был человеком гораздо более благополучным, чем отец Данте, юрист весьма среднего достатка, вынужденный искать лишнюю копеечку, отдавая деньги в рост. Но совсем далекими друг от друга в социальном плане их семьи не были – мачеха Данте приходилась Беатриче троюродной сестрой. В общем, весной на городском празднике девятилетний мальчик увидел восьмилетнюю девочку – и старая жизнь кончилась для него навсегда.
Что было дальше, мы знаем только по роману. Дети подросли, и чувства мальчика прорвались наружу. Данте начал писать стихи – не в честь Беатриче, разумеется, это немедленно перешло бы рамки приличий, а куртуазная культура сокрытия имени любимой насчитывала вековую традицию. Но это же были стихи Данте, меры эмоции тут просто не могло быть, адресат стиха вырисовывался как живой, несмотря на то что в стихах фигурировало вовсе не его имя. Формально они были адресованы той, кого в «Новой Жизни» Данте именует «дамой защиты» – обычная в ту эпоху мера предосторожности ради соблюдения внешних приличий, которая мало кого обманывала. Однако по городу поползли разговоры, Данте совершил некоторую неловкость, когда «дама защиты» покинула город, избрав ей замену не совсем должным образом, и Беатриче отреагировала – говоря словами Данте, «отказала мне в своем пресладостном привете, в котором заключалось все мое блаженство». Не поздоровалась, короче говоря.
Что ему с того? Что он, жениться на ней мечтал? Или, не дай бог, грезил о чем-то более пикантном? Да он бы умер от разрыва сердца, если бы подумал такое! То, чему мы сейчас посвящаем популярные книжки для детей среднего школьного возраста, для него было Первородным Грехом, таким кошмаром, который и с собственной женой позволен несколько раз в жизни, чтоб дети рождались. Нужно было выяснить у врача и астролога, какой день будет наиболее подходящим, и попробовать – не для мирских удовольствий, боже упаси, а выполняя свой тяжкий супружеский долг. Потом подождать пока не станет ясно, удалось ли дражайшей супруге забеременеть. Если удалось, то все, больше не греши, а если не получилось, то через несколько месяцев, в день, который опять-таки одобрят и врач, и астролог, попробуй еще раз. Так что не удивляйтесь количеству психопатов в Средневековье – а откуда взяться нормальным, если ты или грешишь и попадешь в ад, или не грешишь, но крыша тихо едет?
Данте просто об этом не думал, он любил и сходил с ума без конкретной цели. Похоже, что он просто не верил в то, что кто-то другой вообще может понять глубину и силу его чувств. Совершенно беззастенчиво он делает то, чего любой поэт стыдится и избегает – объясняет читателям простыми словами, что он хотел сказать в первой части своих сонетов, канцон и баллат (именно так, через «т») и где какая часть кончается. Вопрос о том, что же это за стихи, если их потом нужно долго растолковывать прозой, Данте не волнует – ему совершенно ясно, что его не может понять никто. Может быть, хоть почувствует? Ясно, что его стихи не остались незамеченными. Он пишет, что некие добродетельные дамы разъяснили ему, насколько противоречиво его поведение, насколько его стихи, пышущие страстью, не соответствуют Любви Небесной. Данте внял им – и в его стихах начало рождаться то, что позже назовут «сладостный новый стиль», изменивший всю итальянскую, да и мировую литературу. Он славит величие Беатриче, ее совершенство и благородство. А Беатриче пока что спокойно выходит замуж за богатого банкира Симоне де Барди. На Данте это никак не влияет: его чувство к Беатриче ничем не поколебать, тем паче суетными земными делами. Его прекрасная дама – образец всех достоинств, «разрушительница всех пороков и королева добродетели», так и написано черным по белому, и любой ее поступок может только привести влюбленного в еще большее восхищение.
Дальше в «Новой Жизни» Данте пишет о страшных предвестиях смерти его любимой. Писалось уже после смерти, поэтому сказать, были предвестия или нет, совершенно невозможно – человеческий организм в таких случаях подгоняет все под готовый ответ, потому-то Нострадамус и предсказывает без малейшей ошибки абсолютно все, вплоть до количества котят у соседской кошки, но только если это уже произошло и никаких предсказаний не требуется. Во всяком случае, Беатриче умирает в 1290 году, двадцати пяти лет – десять роковых девяток в номере года. Помните, он встретил ее в девять лет? Это число проходит через всю «Новую Жизнь» как священное, но не всегда радостное. Все, в «Новой Жизни» больше писать не о чем – книга заканчивается словами, что он скажет о Беатриче то, что не было никогда сказано ни об одной женщине.
Дальше Данте живет, как будто и не умирала единственная любовь его жизни. Вскоре после ее смерти женится на девушке по имени Джемма, с которой был помолвлен с детских лет, рожает и воспитывает детей, участвует в тогдашней политической борьбе – он, видите ли, был белый гвельф, я могу рассказать вам, что это такое, но зачем?
1 2 3 4