Когда это стало известно, в научном мире возникла одна из сильнейших
бурь нашего столетия. Самые почетные, повсеместно признанные
непоколебимыми теории рассыпались в пыль, а научной литературе появились
совершенно еретические статьи, альтернатива же "гениальный океан" или
"гравитационное желе" распалила умы.
Все это происходило за много лет до моего рождения. Когда я ходил в
школу, Солярис в связи с установленными позднее фактами был признан
планетой, которая наделена жизнью, но имеет только одного жителя.
Второй том Хьюга и Эгла, который я перелистывал совершенно
машинально, начинался с систематики, столь же оригинальной, сколь и
забавной. Классификационная таблица представляла в порядке очереди: тип -
Политерия, класс - Метаморфа, отряд - Синциталия. Будто мы знали бог весть
сколько экземпляров этого вида, тогда как на самом деле существовал лишь
один, правда, весом в семнадцать миллионов тонн.
Под пальцами у меня шелестели цветные диаграммы, чертежи, анализы,
спектрограммы. Чем больше углублялся я в потрепанный фолиант, тем больше
математических формул мелькало на мелованных страницах. Можно было
подумать, что наши сведения об этом представителе класса Метаморфа,
который лежал скрытый темнотой ночи в нескольких метрах под стальным
днищем станции, являются исчерпывающими.
Я с треском поставил увесистый том на полку и взял следующий. Он
делился на две части. Первая была посвящена изложению экспериментальных
протоколов бесчисленных опытов, целью которых было установление контакта с
океаном. Это установление контакта служило источником бесконечных
анекдотов, насмешек и острот в мои студенческие годы. Средневековая
схоластика казалась прозрачной, сверкающей истиной по сравнению с теми
джунглями, которые породила эта проблема.
Первые попытки установления контакта были предприняты при помощи
специальных электронных аппаратов, трансформирующих импульсы, посылаемые в
обе стороны, причем океан принимал активное участие в работе этих
аппаратов. Но все это делалось в полной темноте. Что значило - принимал
участие? Океан модифицировал некоторые элементы погруженных в него
установок, в результате чего записанные ритмы импульсов изменялись,
регистрирующие приборы фиксировали множество сигналов, похожих на обрывки
гигантских выкладок высшего анализа. Но что все это значило? Может быть,
это были сведения о мгновенном состоянии возбуждения океана? Может быть,
переложенные на неведомый электронный язык отражения земных истин этого
океана? Может быть, его произведения искусства? Может быть, импульсы,
вызывающие появление его гигантских образований, возникают где-нибудь в
тысяче миль от исследователя? Кто мог знать это, коль скоро не удалось
получить дважды одинаковой реакции на один и тот же сигнал! Если один раз
ответом был целый взрыв импульсов, чуть не уничтоживший аппараты, а другой
- глухое молчание! Если ни одно исследование невозможно было повторить!
Все время казалось, что мы стоим на шаг от расшифровки непрерывно
увеличивающегося моря записей; специально для этого строились электронные
мозги с такой способностью перерабатывать информацию, какой не требовала
до сих пор ни одна проблема. Действительно, были достигнуты определенные
результаты. Океан - источник электрических, магнитных, гравитационных
импульсов - говорил как бы языком математики; некоторые типы его
электрических разрядов можно, было классифицировать, пользуясь наиболее
абстрактными методами земного анализа, теории множеств, удалось выделить
гомологи структур, известных из того раздела физики, который занимается
выяснением взаимосвязи энергии и материи, конечных и бесконечных величин,
частиц и полей. Все это склоняло ученых к выводу, что перед ними мыслящее
существо, что-то вроде гигантски разросшегося, покрывшего целую планету
протоплазменного моря-мозга, которое тратит время на неестественные по
своему размаху теоретические исследования сути всего существующего, а то,
что выхватывают наши аппараты, составляет лишь оборванные, случайно
подслушанные обрывки этого, продолжающегося вечно в глубинах океана,
перерастающего всякую возможность нашего понимания, гигантского монолога.
Одни расценивали такие гипотезы как выражение пренебрежения к
человеческим возможностям, как преклонение перед чем-то, чего мы еще не
понимаем, но что можно понять как воскрешение старой доктрины "ignoramus
et ignorabimus" (Не знаем и не узнаем). Другие считали, что это вредные и
бесплодные небылицы, что в гипотезах математиков проявляется мифология
нашего времени, видящая в гигантском мозге - безразлично, электронном или
плазменном - наивысшую цель существования - итог бытия.
Другие еще... но исследователей и теорий были легионы. Впрочем, кроме
"установления контакта" существовали и другие проблемы... Были отрасли
соляристики, в которых специализация зашла так далеко, особенно на
протяжении последней четверти столетия, что солярист-кибернетик почти не
мог понять соляриста-симметриадолога. "Как можете вы понять океан, если
уже не в состоянии понять друг друга?" - спросил однажды шутливо Вейбек,
который был в мои студенческие годы директором Института. В этой шутке
было много правды.
Все же океан не случайно был отнесен к классу Метаморфа. Его
волнистая поверхность могла давать начало самым различным, ни на что
земное не похожим формам, причем цель - приспособительная, познавательная
или какая-либо иная - этих иногда весьма бурных извержений плазменной
массы была полнейшей загадкой.
Поставив тяжелый том на место, я подумал, что наши сведения о
Солярисе, наполняющие библиотеки, являются бесполезным балластом и
кладбищем фактов и что мы топчемся на том же самом месте, где начали их
нагромождать семьдесят восемь лет назад. Точнее, ситуация была гораздо
хуже, потому что труд всех этих лет оказался напрасным.
То, что мы знали наверняка, относилось только к области отрицания.
Океан не пользовался механизмами и не строил их, хотя в определенных
обстоятельствах, возможно, был способен к этому. Так, он размножал части
некоторых погруженных в него аппаратов, но делал это только в первый и
второй годы исследовательских работ, а затем игнорировал все наши
настойчиво возобновляемые попытки, как будто утратил всякий интерес к
нашим аппаратным устройствам (а следовательно, и к ним самим). Океан не
обладал - я продолжаю перечисление наших "негативных сведений" - никакой
нервной системой, ни клетками, ни структурами, напоминающими белок; не
всегда реагировал на раздражения, даже наимощнейшие (так, например, он
полностью игнорировал катастрофу вспомогательной ракеты второй экспедиции
Гезе, которая рухнула с высоты трехсот километров на поверхность планеты,
уничтожив взрывом своих атомных двигателей плазму в радиусе полутора
миль).
Постепенно в научных кругах "операция Солярис" начала звучать как
"операция проигранная", особенно в сферах научной администрации Института,
где в последние годы все чаще раздавались голоса, требующие прекращения
дотаций на дальнейшие исследования. О полной ликвидации станции до сих пор
никто говорить не осмеливался, это было бы слишком явным признанием
поражения. Впрочем, некоторые в частных беседах говорили, что все, что нам
нужно, это наиболее "почетное" устранение от "аферы Солярис".
Для многих, однако, особенно молодых, "афера" эта постепенно
становилась чем-то вроде пробного камня собственной ценности. "В сущности,
- говорили они, - речь идет о ставке гораздо большей, чем изучение
соляристической цивилизации, речь идет о нас самих, о границе
человеческого познания".
В течение некоторого времени было популярно мнение (усердно
распространяемое ежедневной прессой), что мыслящий Океан, который омывает
весь Солярис, является гигантским мозгом, перегнавшим нашу цивилизацию в
своем развитии на миллионы лет, что это какой-то "космический йог",
мудрец, олицетворение всезнания, который уже давно понял бесполезность
всякой деятельности и поэтому сохраняет (по отношению к нам)
категорическое молчание.
Это была просто неправда, потому что живой океан действовал, и еще
как, только в соответствии с иными, чем людские, представлениями, не строя
ни городов, ни мостов, ни летательных машин, не пробуя также победить
пространство или перешагнуть его (в чем некоторые защитники превосходства
человека любой ценой усматривали бесценный для нас козырь), но занимаясь
зато тысячекратными преобразованиями - "онтологической автометаморфозой",
- чего-чего, а ученых терминов хватало на страницах соляристических
трудов.
С другой стороны, у человека, упорно вчитывающегося во всевозможные
солярианы, создавалось впечатление, что перед ним обломки интеллектуальных
конструкций, возможно гениальных, перемешанные без всякой системы с
плодами полного, граничащего с сумасшествием идиотизма Отсюда выросла как
антитеза концепции об "океане-йоге" мысль об "океане-дебиле". Эти гипотезы
подняли из гроба и оживили одну из старейших философских проблем -
взаимоотношения материи и духа, сознания. Необходима была большая
смелость, чтобы первому - как де Хаарт - приписать океану сознание. Эта
проблема, поспешно признанная метафизической, тлела на дне всех дискуссий
и споров. Возможно ли мышление без сознания? Можно ли возникающие в океане
процессы назвать мышлением? Гору - очень большим камнем? Планету -
огромной горой? Можно пользоваться этими названиями, но новая величина
выводит на сцену новые закономерности и новые явления.
Проблема Соляриса стала квадратурой круга нашего времени. Каждый
самостоятельный мыслитель старался внести в сокровищницу соляристики свой
вклад: множились теории, гласящие, что перед нами продукт дегенерации,
регресса, который наступил после минувшей фазы "интеллектуального
великолепия" океана, что океан в самом деле новообразование, которое,
зародившись в телах древних обитателей планеты, уничтожило и поглотило их,
сплавляя остатки в структуру вечно живущего, самоомолаживающегося
сверхклеточного организма.
...В белом, похожем на земной свете ламп я снял со стола аппараты и
книги и разложил на пластмассовой крышке карту Соляриса. Живой океан имел
свои отмели и глубочайшие впадины, а его острова были покрыты налетом
выветрившихся пород, свидетельствующих о том, что когда-то острова были
океанским дном. Возможно, океан регулировал появление и исчезновение
скальных формаций, погруженных в его лоно. Опять полная темнота. Я смотрел
на огромное, раскрашенное разными оттенками фиолетового и голубого цветов
полушарие на карте, испытывая, не знаю уж который раз в жизни, изумление,
такое же потрясающее, как то, первое, которое я ощутил, когда еще
мальчишкой впервые услышал в школе о существовании Соляриса.
Не знаю почему, но все, что меня окружало, - тайна смерти Гибаряна,
даже неизвестное мне будущее, - все казалось сейчас неважным, и я не думал
об этом, погруженный в удивительную карту.
Отдельные области живой планеты носили имена исследовавших их ученых.
Я рассматривал омывающее экваториальные архипелаги море Гексалла, когда
почувствовал чей-то взгляд.
Я еще стоял над картой, парализованный страхом, но уже не видел ее.
Дверь была прямо против меня; она была приперта ящиками и придвинутым к
ним шкафчиком. "Это кой-нибудь автомат", - подумал я, хотя ни одного
автомата перед этим в комнате не было и он не мог войти незаметно для
меня. Кожа на шее и спине стала горячей ощущение тяжелого, неподвижного
взгляда становилось невыносимым. Не отдавая себе в этом отчета,
инстинктивно втягивая голову в плечи, я все сильнее опирался на стол,
который начал медленно ползти по полу. От этого движения я пришел в себя.
Я стремительно обернулся.
Позади никого не было. Только зияло чернотой большое полукруглое
окно. Но странное ощущение не исчезало. Эта темнота смотрела на мена,
бесформенная, огромная, безглазая, не имеющая границ. Ее не освещала ни
одна звезда. Я задернул шторы. Я не был на Станции еще и часа, но уже
начинал понимать, почему у ее обитателей появилась мания преследования.
Инстинктивно я связывал это со смертью Гибаряна. Я знал его и думал до сих
пор, что ничто не могло бы помутить его разум. Теперь эта уверенность
исчезла.
Я стоял посреди комнаты у стола. Дыхание успокоилось и а чувствовал,
как испаряется пот, выступивший у меня на на лбу. О чем это я только что
думал? Ах да, об автоматах. Странно, что я не встретил ни одного из них ни
в коридоре, ни в комнатах. Куда они все подевались? Единственный, с
которым я столкнулся, да и то на расстоянии, принадлежал к системе
обслуживания ракетодрома. А другие?..
Я посмотрел на часы. Пора идти к Снауту.
Коридор был освещен слабо. Я прошел две двери и остановился у той, на
которой виднелось имя Гибаряна. Я нажал ручку. У меня не было намерения
заходить туда, но ручка поддалась, дверь приоткрылась, щель мгновение была
черной, потом в комнате вспыхнул яркий свет. Теперь меня мог увидеть
каждый, кто шел по коридору. Я быстро юркнул в комнату, бесшумно, но с
силой захлопнул за собой дверь и сразу же обернулся.
Я стоял, касаясь спиной двери. Комната была больше той... моей.
Панорамное окно на три четверти было закрыто несомненно привезенной с
Земли, не относящейся к снаряжению Станции занавеской в мелкие голубые и
розовые цветочки. Вдоль стен тянулись библиотечные полки и стеллажи,
покрытые серебристо-зеленой эмалью. Содержимое их, беспорядочно вываленное
на пол, громоздилось между креслами. Прямо передо мной, загораживая
проход, валялись два стула, наполовину зарытые в кучу журналов,
высыпавшихся из разорвавшихся папок. Растерзанные книги были залиты
жидкостями из разбитых колб и бутылок такими толстыми стенками, что было
непонятно, каким образом они разбились, даже если упали на пол с большой
высоты. Под окном лежало перевернутое бюро с разбитой рабочей лампой на
выдвижном кронштейне; рядом валялась табуретка, две ножки которой были
всажены в наполовину выдвинутые ящики бюро. Пол был покрыт слоем карточек,
исписанных листков и других бумаг. Я узнал почерк Гибаряна и наклонился.
Поднимая листки, я увидел, что моя рука отбрасывает две тени.
Я обернулся. Розовая занавеска пылала, как будто подожженная сверху,
четкая полоса голубого огня стремительно расширялась. Я отдернул
занавеску, и в глаза ударило пламя гигантского пожара, который занимал
треть горизонта. Волны длинных густых теней стремительно неслись к
Станции. Это был рассвет. Станция находилась в зоне, где после часовой
ночи на небо всходило второе, голубое солнце планеты.
Автоматический выключатель погасил лампы, и я вернулся к разбросанным
бумагам. Перебирая их, я наткнулся на краткий план опыта, который должен
был состояться три недели назад. Гибарян собирался подвергнуть плазму
действию очень жесткого рентгеновского излучения. По тексту я понял, что
план предназначен для Сарториуса, который должен был провести эксперимент,
- у меня в руках била копия.
Белые листы бумаги начинали меня раздражать. День, который наступил,
был не таким, как прежний. Под оранжевым небом остывающего солнца
чернильный океан с кровавыми отблесками почти всегда покрывала
грязно-розовая мгла, которая объединяла в одно целое тучи и волны. Теперь
все это исчезло. Даже профильтрованный розовой тканью занавески свет
пылал, как горелка мощной кварцевой лампы. Загар моих рук казался в нем
почти серым. Вся комната изменилась, все, что имело красный оттенок,
побронзовело и поблекло, все белые, зеленые, желтые предметы, наоборот,
стали резче и, казалось, излучали собственный свет. Я закрыл глаза и на
ощупь прошел в ванную. Там на полочке нашел темные очки и только теперь,
надев их, мог продолжать чтение.
Это были протоколы проведенных исследований. Из них я узнал, что
океан был подвергнут облучению в течение четырех дней в пункте,
находящемся на тысячу четыреста миль северо-восточнее теперешнего
положения Станции.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Солярис'


1 2 3 4