Глаза у Дау заблестели, он весь обратился в слух.
Один Валерий нумизмат, он принёс самые ценные экспонаты своей коллекции.
– Это Ольвия, — поясняет студент. — Она находилась там, где сейчас Херсон.
– Нет, по-моему, где-то там, где Николаев, — поправляет Дау.
– Монета второго века до нашей эры, — студент смотрит на Дау, не возразит ли тот, и, осмелев, продолжает, — Ольвия основана в третьем веке до нашей эры.
– В шестом, — мягко уточняет Дау.
Когда умер Нильс Бор, и сиделка Таня Близнец, со свойственной ей заботливостью, хотела подготовить Дау к этому известию, он сразу почуял недоброе.
– Дау, вы Бора помните?.. — начала было Таня.
– С ним что-нибудь случилось? — перебил её Дау с таким испугом, что она поспешила его уверить, что ничего не произошло.
Дау узнал о смерти своего учителя лишь через несколько дней. Он стал грустный, задумчивый, вспоминал Копенгаген тридцатых годов, повторял любимые слова Бора.
Медсёстры — народ бывалый, им приходится наблюдать людей при таких обстоятельствах, когда нет ни чинов, ни привычных занятий и каждый как на ладони. Медсёстры причислили Льва Давидовича к разряду людей с лёгким характером: чуть ему полегче — шутит, рассказывает стихи.
В день рождения, 22 января 1963 года, Дау подарили статуэтку белого индийского льва из слоновой кости.
– Это теперь не я, — улыбнулся Дау.
– Ты. У тебя чудесное имя.
– Жалкое имя.
– Так звали нашего лучшего писателя.
– Единственное утешение…
Дни шли за днями, все занимались своими делами, а Дау по-прежнему был в больнице. Иногда ему хотелось видеть кого-нибудь из учеников или друзей.
– Позовите Абрикосова! Он давно у меня не был. Почему не приходит Алёша Абрикосов? Я очень хочу видеть Артюшу.
25 января Дау выписали из академической больницы. Дома ему стало несравненно лучше.
– Я только сегодня понял, что болен, — сказал он Коре. — Защитная реакция памяти — я не помню, что было раньше. Начал болеть сегодня.
3 февраля. К Дау зашёл Лев Петрович Горьков. Дау очень рад. Речь зашла об именах.
– Капичник — настоящий львятник, — смеётся Дау. — Я — Лев, вы — Лев и Питаевский — тоже Лев.
Имена — одна из излюбленных тем Льва Давидовича. Вспомнив, что родители Киплинга окрестили его Редьярдом в честь озера, на котором они познакомились, Дау начинает перебирать современные имена.
– Не от большого ума отец дал сыну имя Разум, — говорит он, — и странно звучит Трактор Михайлович или Юность Анатольевна. А одну девочку родители назвали Великий Рабочий! В школе её звали Велирой, а повзрослев, она превратилась в Валентину. Так что в конце концов люди с фантастическими именами находят выход из положения. Да, «признаться, вкусу очень мало у нас и в наших именах».
Л. Д. Ландау на прогулке
в больнице. Лето 1963 г.
Л. Д. Ландау с сыном. 1963 г.
29 января 1963 года на дверях Политехнического музея вывесили объявление: «На сегодня все билеты проданы». Аудитория переполнена. Открывая вечер «Научное творчество академика Л. Д. Ландау», академик Игорь Евгеньевич Тамм сказал:
– Сегодня Всесоюзное общество по распространению политических и научных знаний начинает новый цикл лекций: «Выдающиеся советские учёные». Лев Давидович Ландау является самым крупным физиком-теоретиком и как теоретик-универсал, бесспорно, занимает первое место в мире.
Затем один за другим на кафедру поднимаются ученики Ландау. Они рассказывают о парадоксальном поведении жидкого гелия, о свойствах плазмы, о сверхпроводимости.
Первым берёт слово профессор Евгений Михайлович Лифшиц. Он рассказывает о том, как Ландау нашёл гениально простое решение загадки сверхтекучести жидкого гелия.
Выступление члена-корреспондента Академии наук Виталия Лазаревича Гинзбурга то и дело прерывалось аплодисментами. Он говорил о всемирно известном, удостоенном Ленинской премии семитомном труде Ландау и Лифшица «Теоретическая физика»:
– Для теоретиков этот труд давно стал Книгой с большой буквы, и если физик говорит: надо посмотреть в Книгу, каждому ясно, что он имеет в виду. Чтобы создать теоретическую физику, надо было не только досконально изучить, но и заново написать множество формул, причём вся эта работа отличается единством идей, ясностью мысли и поразительной лаконичностью. Создатель единого курса современной теоретической физики сталкивается прежде всего не только с обилием фактического материала, но в первую очередь с многообразием методов, средств, способов. Для того чтобы всё это изложить на современном уровне, недостаточно изучить теоретическую физику и об этом написать. Нужно создать новый стиль. Стиль и форма в науке меняются. Есть форма XIX века, и есть своеобразная форма теоретической физики XX века. Для этой формы характерна лаконичность, особая техника вычислений, применение векторного и тензорного анализа, ряд специфических приёмов. Ландау является создателем стиля XX века в науке.
Свое выступление Гинзбург закончил словами:
– И таких проблем, которые из сложных и запутанных становились простыми после того, как ими занимался Лев Давидович Ландау, было очень много.
Следующего оратора слушали не менее внимательно. На кафедре — один из первых учеников Ландау Вениамин Григорьевич Левич:
– У Ландау особый подход к решению любой проблемы. Разносторонность Ландау поразительна, но в ней есть единство: он умеет применять общее к нахождению частного в вычислениях.
Слово предоставляется профессору Владимиру Борисовичу Берестецкому. Ученик Льва Давидовича говорит о работах Ландау, выполненных незадолго до аварии:
– В 1959 году Ландау выступил на Международной конференции по физике элементарных частиц в Киеве с докладом, который произвёл потрясающее впечатление на всех физиков мира. Речь идёт о новом подходе, направлении, которое сейчас быстро развивается, но далеко ещё не завершено. Под влиянием идей Ландау этому направлению во всём мире уделяется много внимания. Оказалось, что есть такие явления, где могут проявиться простые и чёткие закономерности, несмотря на всю сложность этих явлений. Теоретики в какой-то степени вскрыли эти закономерности, и экспериментаторы сейчас заняты их изучением. Например, это относится к экспериментам на больших ускорителях. И это связано с работами Ландау и с тем развитием, которое они получили у нас в Советском Союзе и за рубежом.
Из ответов на вопросы слушатели узнали, что «особенности Ландау» — это не странности его характера, а математический термин, что «ландауское затухание» — неудобопроизносимый, но тем не менее официально принятый термин.
Профессора Лифшица попросили рассказать, как была написана «Теоретическая физика».
– Перо было моё, — сказал Евгений Михайлович, и, достав самопишущую ручку, показал её аудитории.
– А мысли? — спросили из зала.
– Мысли — Ландау, — скромно ответил Евгений Михайлович.
И всё-таки, это был грустный вечер: на нём не было Ландау, и никто не мог толком сказать, когда же он наконец выздоровеет.
«Я неплохо прожил жизнь»
Лишь немногие люди на земле в состоянии постичь то невероятное напряжение и прежде всего то самопожертвование, без которого не могут родиться творения разума, пролагающие науке новые пути; только эти люди в состоянии постичь всю силу чувства, побуждающего к такому труду, далёкому от практической жизни.
Альберт Эйнштейн
Лето 1964 года было жаркое, с частыми грозами, с проливными дождями, чудесное, быстро промелькнувшее лето.
Л. Д. Ландау на даче. Лето 1964 г.
До болезни Дау и двух дней не мог усидеть на даче: темп его жизни был слишком стремителен. Теперь пришлось прожить за городом безвыездно три месяца подряд. Дача академика Ландау стоит в лесу под Звенигородом. Вековые ели подходят к самому порогу. Тишина, покой… Но журналисты и тут отыскали Дау. Иной раз приедет корреспондент, а Дау, хотя и чувствует себя плохо, говорит:
– Пусть зайдёт. В такую даль ехал, как же после этого его не принять?
– Лев Давидович, в Москву прибыл американец, он пишет о вас книгу, на которую у него заключён договор с издательствами в Нью-Йорке и в Париже.
– Ка-а-кая животрепещущая тема! — не без ехидства отвечает Дау.
Дау осаждали иностранные корреспонденты. Их интересовало, на что академик собирается потратить Нобелевскую премию, что из прожитого ему больше всего запомнилось, какой день в своей жизни он считает самым счастливым…
– Ваши основные жизненные принципы?
– Не мешать другим, — без запинки отвечает Дау.
– После выздоровления вы, вероятно, захотите отдохнуть. Как вы намерены провести свой отпуск?
– Я так устал отдыхать, что не потрачу на отдых ни одного дня. Как только выздоровлю, примусь за научные журналы. Надо ознакомиться с журналами, вышедшими за время моей болезни.
– Расскажите, пожалуйста, о вашей творческой лаборатории.
– Такого вообще не существует, — хмыкает Дау.
– Но ведь хочется знать, как работает физик, что его интересует.
– Меня интересуют только те явления, которые пока ещё не объяснены. Исследование их я не могу назвать работой. Это наслаждение, радость. «Творческая же лаборатория» могла бы привлечь внимание разве что «науковедов», если бы таковые появились.
Однажды в воскресенье в доме Ландау появился молодой журналист из «Комсомольской правды» Ярослав Голованов. Вначале он держался робко, почти не поднимал глаз от своего блокнота, а потом разговорился. Дау слушал его, как умел слушать тех, кто ему особенно нравился. Голованов рассказывал, что в Париже он встречался с Луи де Бройлем.
– Это очень известный физик, но сделал он мало, — заметил Лев Давидович.
Как-то к Дау пришёл незнакомый молодой человек, назвавшийся геологом Александром Портновым. Он рассказал, что ему посчастливилось открыть новый минерал, и просил разрешения назвать этот минерал ландауитом.
Дау медлил с ответом; когда он начал говорить, в голосе его чувствовалось сомнение:
– Как хотите, но должен вас предупредить, что я ничего не смыслю в геологии.
Выздоровление шло мучительно медленно.
– Иногда беру зеркало и удивляюсь, что я — это я, а не какая-нибудь ослиная морда с ушами, — говорил Дау Померанчуку.
Всё время Дау проводит с сыном. Он относится к нему чрезвычайно бережно. Он занимается с Гариком английским языком, математикой, физикой. Мальчик очень скромен. Как-то 1 сентября старенькая учительница, водя пальцем по классному журналу, наткнулась на его фамилию: «Ландау… Что-то знакомое. А у тебя тут брат или сестра не учились?» Игорь покраснел и отрицательно покачал головой. Он не стал объяснять, что у него папа академик.
– Гарик, как взять интеграл де-икс, делённый на синус-икс? — спрашивает отец.
Иногда Гарик отвечает сразу, иногда берётся за карандаш, а временами и вовсе не может решить. Отец смотрит на сына, выжидающе улыбаясь: что, трудно?
За время болезни Дау Гарик сильно вытянулся.
– Гарик, какой у тебя рост? — спрашивает Дау.
– 187. На пять сантиметров выше тебя.
– Я мог бы ответить тебе словами Наполеона: «Дурак, не выше, а длиннее», — смеётся Дау.
Гуляя по дорожке, Дау часто беседовал с молодой санитаркой Таней Близнец.
– Я тут предаюсь воспоминаниям, — сказал он однажды. — Проверяю память: рассказываю Танечке о своей жизни.
– А войны никогда не будет? — спрашивает Таня.
– Нет, — убеждённо отвечает Дау. — Физики оказали человечеству огромную услугу: они изобрели оружие столь страшное, что война стала невозможной: от победителя тоже мокрое место останется.
– Какая страшная была война, — вздыхает Таня. — Мне семь лет было, а я помню, как немцы сожгли нашу деревню. Подожгли со всех сторон и стояли, смотрели, как горит. Мать взяла на руки двоих, мы с сестрой Марусей сами оделись, а Алёша остался в люльке. Ему восемь месяцев было. Вышли, я из сеней вернулась. Стенка одна полыхает, Алеша смотрит на огонь и смеётся. До этого в холоде жили, а тут жарко, он и рад. Заметил меня — и давай прыгать, чуть из люльки не выскочил. Взяла я его прямо в простынке и спрятала под шубу. Выскочила на снег, край неба красный. Увидела мать Алешу: «Что ты, — плачет, — сдурела? Ты ж его не дотащишь!». Шли долго. Потом нас партизаны подобрали. Сейчас Алёша в Горьком, учится в институте. Мать ему всегда на меня показывает и говорит: вот она — твоя мама. Из огня тебя вынесла.
Лев Давидович внимательно слушает рассказ Тани. Он любит свою сиделку, а она души в нём не чает. «Таня-квадрат» — называет её Дау: фамилия Тани — Близнец и, кроме того, — они с сестрой Марусей близнецы.
Как-то вечером Таня включила телевизор. На экране появилось холёное лицо. Прищуривая глаза, закидывая голову, безбожно растягивая слова, некий искусствовед гладкими, замусоленными, штампованными фразами вещал об искусстве. Он был тошнотворно самодоволен, его так и распирало от важности.
– Ворюга, — с презрением прошептал Дау.
– Лев Давидович, — поинтересовалась Таня, — а почему вы думаете, что это вор?
– Потому что этот искусствовед за всю свою жизнь не создал ничего полезного. А деньги народные получает, и, вероятно, немалые.
– Сколько на свете жуликов! — ужасается Таня. — А я думала, одни карманники — воры.
– Что вы! Карманники — самые безобидные.
24 июля 1965 года. Телевидение рассказывает о Николае Ивановиче Вавилове, о том, какой это был талант, как его арестовали, как из-за невежественных людей были преданы забвению его труды. Просят телезрителей прислать письма и фотографии Николая Ивановича, если они у кого-нибудь сохранились. Дау слушает с сияющими глазами.
– Замечательная передача, — говорит он.
Однажды, когда Лев Давидович сидел в саду, скрипнула калитка и на дорожке показалась тоненькая фигурка. Дау встрепенулся.
– Коруша, — сказал он жене, — к нам идёт какая-то девушка. Кажется, очень хорошенькая.
Девушка поздоровалась, назвала себя.
– Я студентка факультета журналистики, — сказала она. — Разрешите задать вам несколько вопросов.
– Пожалуйста.
Она заглянула в свой вопросник:
– Здесь о стандарте мышления…
– О чём?
– Ну, что плохо, когда все мыслят одинаково…
– Почему? Если люди мыслят одинаково, но здраво, это неплохо. А если по-разному, но глупо, ничего хорошего в этом нет. Кроме того, надо говорить «мышле?ние», от слова «мысль». Если вы говорите «мы?шление», то это от слова «мышь».
Девушка покраснела, но продолжала:
– Как вы относитесь к мыслящим машинам?
– Наличие мыслящих машин объясняется тем, что имеются люди, которые плохо мыслят. Совершенно очевидно: чего не могут машины, так это мыслить.
– Но вы знаете, сейчас многие занимаются проблемой думающих машин.
– Мало ли глупостей делается на свете. Это очередная глупость.
– Последние опыты по телепатии… — начала было корреспондентка.
– Телепатия — тоже глупость, — перебил её академик.
– Но ведь есть истины, к которым надо привыкнуть, настолько странными кажутся они вначале.
– Верно.
– Как же это объяснить?
– Видите ли, природа часто представляется нам парадоксальной потому, что в XX веке наука стала глубже. Возникли теории, опровергающие привычные понятия.
– Значит, можно сказать, что XX век — век парадоксов?
– Да, — ответил учёный.
– А вы бы могли привести пример такого парадокса?
– Частицы, которые не находятся ни в каком месте пространства.
– Ни в каком?
– Ни в каком.
– Странно…
– Вот именно. Но это факт. Он доказуем. Для вас это странно, вы представляли это иначе. Но привыкать к новым истинам обязательно.
– А если кто не хочет?
– Тот дурак, — невозмутимо ответил он. — В науке истина всегда пробивает себе путь.
– Истина — да, — девушка вздохнула. — А вот очень талантливые люди иногда не могут пробиться…
– Нет, если человек талантлив, он пробивается.
– А если ему не хватает, ну, смелости?
– Талант включает смелость. Конечно, делать вид, что ты талантлив, совершенно недостаточно.
– А что такое талант?
– Способность создавать новое в науке.
– Лев Давидович, но всё-таки, по каким признакам вы определяете талантливого человека?
– Не по болтовне, а по работам.
– Оригинальность входит в понятие таланта?
– Новизна входит.
– Спасибо, Лев Давидович, я больше не могу вас задерживать…
– Но я, знаете ли, никуда не тороплюсь…
– Я отняла у вас слишком много времени. Вы разрешите мне приехать завтра?
– Буду очень рад, — галантно отвечает Дау.
На другой день она явилась с немыслимым начёсом, изменившим милое, по-детски наивное личико.
– Первое, к чему стремится девушка — обезобразить себя прической, — высказался Дау.
Однако корреспондентка не поддержала ненаучного разговора. Она достала из желтой папки новый вопросник.
– Лев Давидович, любите ли вы искусство?
– Люблю. Поэзию, живопись, кино, театр.
– Кто ваш любимый поэт?
– Лермонтов.
– Это в русской поэзии?
– Нет, в мировой, Лермонтов величайший гений всех времён. О его смерти нельзя думать без боли…
– Ваш современный любимый поэт?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Один Валерий нумизмат, он принёс самые ценные экспонаты своей коллекции.
– Это Ольвия, — поясняет студент. — Она находилась там, где сейчас Херсон.
– Нет, по-моему, где-то там, где Николаев, — поправляет Дау.
– Монета второго века до нашей эры, — студент смотрит на Дау, не возразит ли тот, и, осмелев, продолжает, — Ольвия основана в третьем веке до нашей эры.
– В шестом, — мягко уточняет Дау.
Когда умер Нильс Бор, и сиделка Таня Близнец, со свойственной ей заботливостью, хотела подготовить Дау к этому известию, он сразу почуял недоброе.
– Дау, вы Бора помните?.. — начала было Таня.
– С ним что-нибудь случилось? — перебил её Дау с таким испугом, что она поспешила его уверить, что ничего не произошло.
Дау узнал о смерти своего учителя лишь через несколько дней. Он стал грустный, задумчивый, вспоминал Копенгаген тридцатых годов, повторял любимые слова Бора.
Медсёстры — народ бывалый, им приходится наблюдать людей при таких обстоятельствах, когда нет ни чинов, ни привычных занятий и каждый как на ладони. Медсёстры причислили Льва Давидовича к разряду людей с лёгким характером: чуть ему полегче — шутит, рассказывает стихи.
В день рождения, 22 января 1963 года, Дау подарили статуэтку белого индийского льва из слоновой кости.
– Это теперь не я, — улыбнулся Дау.
– Ты. У тебя чудесное имя.
– Жалкое имя.
– Так звали нашего лучшего писателя.
– Единственное утешение…
Дни шли за днями, все занимались своими делами, а Дау по-прежнему был в больнице. Иногда ему хотелось видеть кого-нибудь из учеников или друзей.
– Позовите Абрикосова! Он давно у меня не был. Почему не приходит Алёша Абрикосов? Я очень хочу видеть Артюшу.
25 января Дау выписали из академической больницы. Дома ему стало несравненно лучше.
– Я только сегодня понял, что болен, — сказал он Коре. — Защитная реакция памяти — я не помню, что было раньше. Начал болеть сегодня.
3 февраля. К Дау зашёл Лев Петрович Горьков. Дау очень рад. Речь зашла об именах.
– Капичник — настоящий львятник, — смеётся Дау. — Я — Лев, вы — Лев и Питаевский — тоже Лев.
Имена — одна из излюбленных тем Льва Давидовича. Вспомнив, что родители Киплинга окрестили его Редьярдом в честь озера, на котором они познакомились, Дау начинает перебирать современные имена.
– Не от большого ума отец дал сыну имя Разум, — говорит он, — и странно звучит Трактор Михайлович или Юность Анатольевна. А одну девочку родители назвали Великий Рабочий! В школе её звали Велирой, а повзрослев, она превратилась в Валентину. Так что в конце концов люди с фантастическими именами находят выход из положения. Да, «признаться, вкусу очень мало у нас и в наших именах».
Л. Д. Ландау на прогулке
в больнице. Лето 1963 г.
Л. Д. Ландау с сыном. 1963 г.
29 января 1963 года на дверях Политехнического музея вывесили объявление: «На сегодня все билеты проданы». Аудитория переполнена. Открывая вечер «Научное творчество академика Л. Д. Ландау», академик Игорь Евгеньевич Тамм сказал:
– Сегодня Всесоюзное общество по распространению политических и научных знаний начинает новый цикл лекций: «Выдающиеся советские учёные». Лев Давидович Ландау является самым крупным физиком-теоретиком и как теоретик-универсал, бесспорно, занимает первое место в мире.
Затем один за другим на кафедру поднимаются ученики Ландау. Они рассказывают о парадоксальном поведении жидкого гелия, о свойствах плазмы, о сверхпроводимости.
Первым берёт слово профессор Евгений Михайлович Лифшиц. Он рассказывает о том, как Ландау нашёл гениально простое решение загадки сверхтекучести жидкого гелия.
Выступление члена-корреспондента Академии наук Виталия Лазаревича Гинзбурга то и дело прерывалось аплодисментами. Он говорил о всемирно известном, удостоенном Ленинской премии семитомном труде Ландау и Лифшица «Теоретическая физика»:
– Для теоретиков этот труд давно стал Книгой с большой буквы, и если физик говорит: надо посмотреть в Книгу, каждому ясно, что он имеет в виду. Чтобы создать теоретическую физику, надо было не только досконально изучить, но и заново написать множество формул, причём вся эта работа отличается единством идей, ясностью мысли и поразительной лаконичностью. Создатель единого курса современной теоретической физики сталкивается прежде всего не только с обилием фактического материала, но в первую очередь с многообразием методов, средств, способов. Для того чтобы всё это изложить на современном уровне, недостаточно изучить теоретическую физику и об этом написать. Нужно создать новый стиль. Стиль и форма в науке меняются. Есть форма XIX века, и есть своеобразная форма теоретической физики XX века. Для этой формы характерна лаконичность, особая техника вычислений, применение векторного и тензорного анализа, ряд специфических приёмов. Ландау является создателем стиля XX века в науке.
Свое выступление Гинзбург закончил словами:
– И таких проблем, которые из сложных и запутанных становились простыми после того, как ими занимался Лев Давидович Ландау, было очень много.
Следующего оратора слушали не менее внимательно. На кафедре — один из первых учеников Ландау Вениамин Григорьевич Левич:
– У Ландау особый подход к решению любой проблемы. Разносторонность Ландау поразительна, но в ней есть единство: он умеет применять общее к нахождению частного в вычислениях.
Слово предоставляется профессору Владимиру Борисовичу Берестецкому. Ученик Льва Давидовича говорит о работах Ландау, выполненных незадолго до аварии:
– В 1959 году Ландау выступил на Международной конференции по физике элементарных частиц в Киеве с докладом, который произвёл потрясающее впечатление на всех физиков мира. Речь идёт о новом подходе, направлении, которое сейчас быстро развивается, но далеко ещё не завершено. Под влиянием идей Ландау этому направлению во всём мире уделяется много внимания. Оказалось, что есть такие явления, где могут проявиться простые и чёткие закономерности, несмотря на всю сложность этих явлений. Теоретики в какой-то степени вскрыли эти закономерности, и экспериментаторы сейчас заняты их изучением. Например, это относится к экспериментам на больших ускорителях. И это связано с работами Ландау и с тем развитием, которое они получили у нас в Советском Союзе и за рубежом.
Из ответов на вопросы слушатели узнали, что «особенности Ландау» — это не странности его характера, а математический термин, что «ландауское затухание» — неудобопроизносимый, но тем не менее официально принятый термин.
Профессора Лифшица попросили рассказать, как была написана «Теоретическая физика».
– Перо было моё, — сказал Евгений Михайлович, и, достав самопишущую ручку, показал её аудитории.
– А мысли? — спросили из зала.
– Мысли — Ландау, — скромно ответил Евгений Михайлович.
И всё-таки, это был грустный вечер: на нём не было Ландау, и никто не мог толком сказать, когда же он наконец выздоровеет.
«Я неплохо прожил жизнь»
Лишь немногие люди на земле в состоянии постичь то невероятное напряжение и прежде всего то самопожертвование, без которого не могут родиться творения разума, пролагающие науке новые пути; только эти люди в состоянии постичь всю силу чувства, побуждающего к такому труду, далёкому от практической жизни.
Альберт Эйнштейн
Лето 1964 года было жаркое, с частыми грозами, с проливными дождями, чудесное, быстро промелькнувшее лето.
Л. Д. Ландау на даче. Лето 1964 г.
До болезни Дау и двух дней не мог усидеть на даче: темп его жизни был слишком стремителен. Теперь пришлось прожить за городом безвыездно три месяца подряд. Дача академика Ландау стоит в лесу под Звенигородом. Вековые ели подходят к самому порогу. Тишина, покой… Но журналисты и тут отыскали Дау. Иной раз приедет корреспондент, а Дау, хотя и чувствует себя плохо, говорит:
– Пусть зайдёт. В такую даль ехал, как же после этого его не принять?
– Лев Давидович, в Москву прибыл американец, он пишет о вас книгу, на которую у него заключён договор с издательствами в Нью-Йорке и в Париже.
– Ка-а-кая животрепещущая тема! — не без ехидства отвечает Дау.
Дау осаждали иностранные корреспонденты. Их интересовало, на что академик собирается потратить Нобелевскую премию, что из прожитого ему больше всего запомнилось, какой день в своей жизни он считает самым счастливым…
– Ваши основные жизненные принципы?
– Не мешать другим, — без запинки отвечает Дау.
– После выздоровления вы, вероятно, захотите отдохнуть. Как вы намерены провести свой отпуск?
– Я так устал отдыхать, что не потрачу на отдых ни одного дня. Как только выздоровлю, примусь за научные журналы. Надо ознакомиться с журналами, вышедшими за время моей болезни.
– Расскажите, пожалуйста, о вашей творческой лаборатории.
– Такого вообще не существует, — хмыкает Дау.
– Но ведь хочется знать, как работает физик, что его интересует.
– Меня интересуют только те явления, которые пока ещё не объяснены. Исследование их я не могу назвать работой. Это наслаждение, радость. «Творческая же лаборатория» могла бы привлечь внимание разве что «науковедов», если бы таковые появились.
Однажды в воскресенье в доме Ландау появился молодой журналист из «Комсомольской правды» Ярослав Голованов. Вначале он держался робко, почти не поднимал глаз от своего блокнота, а потом разговорился. Дау слушал его, как умел слушать тех, кто ему особенно нравился. Голованов рассказывал, что в Париже он встречался с Луи де Бройлем.
– Это очень известный физик, но сделал он мало, — заметил Лев Давидович.
Как-то к Дау пришёл незнакомый молодой человек, назвавшийся геологом Александром Портновым. Он рассказал, что ему посчастливилось открыть новый минерал, и просил разрешения назвать этот минерал ландауитом.
Дау медлил с ответом; когда он начал говорить, в голосе его чувствовалось сомнение:
– Как хотите, но должен вас предупредить, что я ничего не смыслю в геологии.
Выздоровление шло мучительно медленно.
– Иногда беру зеркало и удивляюсь, что я — это я, а не какая-нибудь ослиная морда с ушами, — говорил Дау Померанчуку.
Всё время Дау проводит с сыном. Он относится к нему чрезвычайно бережно. Он занимается с Гариком английским языком, математикой, физикой. Мальчик очень скромен. Как-то 1 сентября старенькая учительница, водя пальцем по классному журналу, наткнулась на его фамилию: «Ландау… Что-то знакомое. А у тебя тут брат или сестра не учились?» Игорь покраснел и отрицательно покачал головой. Он не стал объяснять, что у него папа академик.
– Гарик, как взять интеграл де-икс, делённый на синус-икс? — спрашивает отец.
Иногда Гарик отвечает сразу, иногда берётся за карандаш, а временами и вовсе не может решить. Отец смотрит на сына, выжидающе улыбаясь: что, трудно?
За время болезни Дау Гарик сильно вытянулся.
– Гарик, какой у тебя рост? — спрашивает Дау.
– 187. На пять сантиметров выше тебя.
– Я мог бы ответить тебе словами Наполеона: «Дурак, не выше, а длиннее», — смеётся Дау.
Гуляя по дорожке, Дау часто беседовал с молодой санитаркой Таней Близнец.
– Я тут предаюсь воспоминаниям, — сказал он однажды. — Проверяю память: рассказываю Танечке о своей жизни.
– А войны никогда не будет? — спрашивает Таня.
– Нет, — убеждённо отвечает Дау. — Физики оказали человечеству огромную услугу: они изобрели оружие столь страшное, что война стала невозможной: от победителя тоже мокрое место останется.
– Какая страшная была война, — вздыхает Таня. — Мне семь лет было, а я помню, как немцы сожгли нашу деревню. Подожгли со всех сторон и стояли, смотрели, как горит. Мать взяла на руки двоих, мы с сестрой Марусей сами оделись, а Алёша остался в люльке. Ему восемь месяцев было. Вышли, я из сеней вернулась. Стенка одна полыхает, Алеша смотрит на огонь и смеётся. До этого в холоде жили, а тут жарко, он и рад. Заметил меня — и давай прыгать, чуть из люльки не выскочил. Взяла я его прямо в простынке и спрятала под шубу. Выскочила на снег, край неба красный. Увидела мать Алешу: «Что ты, — плачет, — сдурела? Ты ж его не дотащишь!». Шли долго. Потом нас партизаны подобрали. Сейчас Алёша в Горьком, учится в институте. Мать ему всегда на меня показывает и говорит: вот она — твоя мама. Из огня тебя вынесла.
Лев Давидович внимательно слушает рассказ Тани. Он любит свою сиделку, а она души в нём не чает. «Таня-квадрат» — называет её Дау: фамилия Тани — Близнец и, кроме того, — они с сестрой Марусей близнецы.
Как-то вечером Таня включила телевизор. На экране появилось холёное лицо. Прищуривая глаза, закидывая голову, безбожно растягивая слова, некий искусствовед гладкими, замусоленными, штампованными фразами вещал об искусстве. Он был тошнотворно самодоволен, его так и распирало от важности.
– Ворюга, — с презрением прошептал Дау.
– Лев Давидович, — поинтересовалась Таня, — а почему вы думаете, что это вор?
– Потому что этот искусствовед за всю свою жизнь не создал ничего полезного. А деньги народные получает, и, вероятно, немалые.
– Сколько на свете жуликов! — ужасается Таня. — А я думала, одни карманники — воры.
– Что вы! Карманники — самые безобидные.
24 июля 1965 года. Телевидение рассказывает о Николае Ивановиче Вавилове, о том, какой это был талант, как его арестовали, как из-за невежественных людей были преданы забвению его труды. Просят телезрителей прислать письма и фотографии Николая Ивановича, если они у кого-нибудь сохранились. Дау слушает с сияющими глазами.
– Замечательная передача, — говорит он.
Однажды, когда Лев Давидович сидел в саду, скрипнула калитка и на дорожке показалась тоненькая фигурка. Дау встрепенулся.
– Коруша, — сказал он жене, — к нам идёт какая-то девушка. Кажется, очень хорошенькая.
Девушка поздоровалась, назвала себя.
– Я студентка факультета журналистики, — сказала она. — Разрешите задать вам несколько вопросов.
– Пожалуйста.
Она заглянула в свой вопросник:
– Здесь о стандарте мышления…
– О чём?
– Ну, что плохо, когда все мыслят одинаково…
– Почему? Если люди мыслят одинаково, но здраво, это неплохо. А если по-разному, но глупо, ничего хорошего в этом нет. Кроме того, надо говорить «мышле?ние», от слова «мысль». Если вы говорите «мы?шление», то это от слова «мышь».
Девушка покраснела, но продолжала:
– Как вы относитесь к мыслящим машинам?
– Наличие мыслящих машин объясняется тем, что имеются люди, которые плохо мыслят. Совершенно очевидно: чего не могут машины, так это мыслить.
– Но вы знаете, сейчас многие занимаются проблемой думающих машин.
– Мало ли глупостей делается на свете. Это очередная глупость.
– Последние опыты по телепатии… — начала было корреспондентка.
– Телепатия — тоже глупость, — перебил её академик.
– Но ведь есть истины, к которым надо привыкнуть, настолько странными кажутся они вначале.
– Верно.
– Как же это объяснить?
– Видите ли, природа часто представляется нам парадоксальной потому, что в XX веке наука стала глубже. Возникли теории, опровергающие привычные понятия.
– Значит, можно сказать, что XX век — век парадоксов?
– Да, — ответил учёный.
– А вы бы могли привести пример такого парадокса?
– Частицы, которые не находятся ни в каком месте пространства.
– Ни в каком?
– Ни в каком.
– Странно…
– Вот именно. Но это факт. Он доказуем. Для вас это странно, вы представляли это иначе. Но привыкать к новым истинам обязательно.
– А если кто не хочет?
– Тот дурак, — невозмутимо ответил он. — В науке истина всегда пробивает себе путь.
– Истина — да, — девушка вздохнула. — А вот очень талантливые люди иногда не могут пробиться…
– Нет, если человек талантлив, он пробивается.
– А если ему не хватает, ну, смелости?
– Талант включает смелость. Конечно, делать вид, что ты талантлив, совершенно недостаточно.
– А что такое талант?
– Способность создавать новое в науке.
– Лев Давидович, но всё-таки, по каким признакам вы определяете талантливого человека?
– Не по болтовне, а по работам.
– Оригинальность входит в понятие таланта?
– Новизна входит.
– Спасибо, Лев Давидович, я больше не могу вас задерживать…
– Но я, знаете ли, никуда не тороплюсь…
– Я отняла у вас слишком много времени. Вы разрешите мне приехать завтра?
– Буду очень рад, — галантно отвечает Дау.
На другой день она явилась с немыслимым начёсом, изменившим милое, по-детски наивное личико.
– Первое, к чему стремится девушка — обезобразить себя прической, — высказался Дау.
Однако корреспондентка не поддержала ненаучного разговора. Она достала из желтой папки новый вопросник.
– Лев Давидович, любите ли вы искусство?
– Люблю. Поэзию, живопись, кино, театр.
– Кто ваш любимый поэт?
– Лермонтов.
– Это в русской поэзии?
– Нет, в мировой, Лермонтов величайший гений всех времён. О его смерти нельзя думать без боли…
– Ваш современный любимый поэт?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15