Наш расчёт противотанкового ружья, расположившийся в нескольких метрах от меня, решил обстрелять танк, который был зарыт прямо против нас. После нескольких выстрелов, которые не причинили танку вреда, танк одним выстрелом из орудия взорвал наш противотанковый расчёт, ружьё улетело за окоп. Я тоже палил по этому танку из карабина. А больше-то и не в кого было. Немецкие солдаты прятались в своих глубоких окопах и не высовывались. Выпустил я по танку обойму, но он в мою сторону даже не чихнул. Зато засекли немцы станковый пулемёт, который, метрах в пятидесяти от меня, пытался вести огонь по их окопам. До сих пор перед глазами этот пулемёт, взлетевший в воздух вверх колёсами. Так работала новая немецкая тактика. Это был не бой, а безнаказанный расстрел наших бойцов. Мой напарник, сидевший в окопе у телефона, был ранен в голову. Его перевязали. Он лежал без сознания.
Когда и справа и слева стали гибнуть люди, появилась мысль, что нас тут всех перебьют. Так не лучше ли всем выскочить из этого окопа, который со стороны немцев был нам по колено? Выскочить и пойти в атаку на немцев. Может быть, удастся их выбить и отбросить? Почему не дают команду идти в атаку? Ведь, всё равно всех перебьют в этой могиле. Так думалось тогда. Но сейчас не могу назвать "думаньем" ту лихорадочную пляску мысли. Наверное, это не могло быть спасением, нас все равно перебили бы. Но погибли бы мы в атаке, а не сидя в этой немецкой канаве.
Ночью, пока мы шли, стоял небольшой мороз. А теперь день был ясный и солнечный. Стало пригревать, и по окопу побежала вода. Она была красной от крови убитых, с отдельными сгустками крови. Часа в три-четыре дня на кромке окопа, рядом со мной разорвался снаряд. Командиру роты оторвало голову и руку и убило солдата, стоявшего рядом. Меня спасло только то, что в это время я сидел на дне окопа с телефонной трубкой, контролировал связь со штабом батальона. С меня только сорвало каску, и я совсем оглох. Пытаюсь сообщить в штаб о гибели командира роты, а что мне отвечают и, вообще, отвечают ли - не слышу. Вижу, что оставшиеся в живых что-то говорят, но не слышу ни слова - в ушах звон. Часам к пяти дня вокруг меня уже не было живых.
Оставшись один, я пополз по дну окопа, перебираясь через убитых, ещё искал кого-нибудь из живых. Через каждые один-два метра лежал убитый. Метров через пятьдесят нашёл одного живого. Поползли дальше: он впереди, я за ним. Метров через двести вижу: мой напарник, ещё стоя на коленях, поднимает руки и встает с поднятыми руками. Глянул я вверх и увидел направленный на меня автомат. Команды поднять руки я, естественно, слышать не мог. Но на краю окопа стояли три немца с автоматами. Я тоже поднял руки. Это было 20 марта 1943 года.
А деревня, близ которой немцы обустроили этот хитрый окоп, придуманный их военными спецами, называлась Дюки. Вот что писала "Литературная газета" от 11.2.1987, то есть, сорок четыре года спустя, о бое у этой деревни. "В Спас-Деменском районе Калужской области (в то время это была Смоленская область) погибло четырнадцать тысяч советских воинов. Сейчас там ровное, голое поле, на котором в марте 1943 года, в боях за деревню Дюки, полегло 444 воина. (Какая точность! Кто же их так точно сосчитал? - Примечание Е.Б.) Сама деревня была сожжена во время сильного артобстрела, но земля ещё долго будет хранить основания домов. В центре бывшей деревни сейчас стоит скромный обелиск "Здесь были Дюки" - написано на нём. Это памятник погибшим воинам и сожжённой деревне - строился на народные деньги. Александр Крутиков - житель этих мест, был подростком, когда война кончилась. Он рассказывает: "Мимо Дюкинского поля ещё долго ходить боялись. Отец у меня железнодорожник. Вечером, уже в темноте, бывало, с работы возвращался и говорил нам, как птицы там ночные кричат. И, даже, как будто, детский плач..."
Вот так, без какой-либо атаки, без штурма немцы взяли окопы, заваленные трупами сотен наших солдат и офицеров. Их просто всех перебили из орудий и миномётов. Обороняться было некому. Вода в окопе была красная от крови. Погибли почти все, но никто не бежал, никто не отступил без приказа. Слишком был свеж в памяти приказ Сталина "Ни шагу назад!", который нам зачитывали в августе 1942 года, ещё в прифронтовой полосе. Командир роты, который первым разобрался в ситуации, не мог, не имел права отвести людей. Отдай он приказ роте оставить эти окопы-могилы - участь его не изменилась бы. Только смерть он принял бы не от немцев, а от рук своих и был бы заклеймён именем труса и предателя.
В этой мясорубке я чудом остался жив. Получил контузию и попал в плен.
5. В плену
Нас заставили вылезти из окопа, обыскали. У меня отобрали висевший на шее трофейный немецкий бинокль и перочинный нож, тот самый, что дал начхим, отправляя меня ликвидировать обрыв телефонного провода. Тогда я ещё не знал, что немцы расстреливали пленных, у которых находили немецкое оружие или немецкоё обмундирование, например, сапоги или ремень. Мне повезло. Немецкий солдат, отобрав "свой" бинокль, только дал мне пощёчину.
После обыска пригнали нас к кучке из пяти пленных бойцов. Трое из них были ранены, в перевязках. К вечеру двое немцев отконвоировали нас семерых в деревушку из нескольких домов и на ночь заперли в сарай с сеном, где был скот. Мы забрались в сено и попытались отогреться. Брюки, низ шинели, сапоги, всё до пояса было мокрым - в окопе, по которому мы ползли, была вода. К вечеру начало сильно подмораживать, и одежда замёрзла "колом", только в коленках едва сгибалась.
Утром дали по кружке кипятка и, под конвоем двух немцев, погнали дальше в тыл через Спаск-Деменск, село Александровск. 23 марта добрались в деревню Шуи, на окраине которой находился лагерь для военнопленных. Лагерь огорожен колючей проволокой в два ряда, с вышками на углах. На воротах лагеря было написано: "Dulag - 220". За колючей проволокой находилось два барака, в которых размещались военнопленные. Был ещё отдельно стоящий барак, в котором размещались: баня с прожаркой одежды, умывальник, санчасть с койками для больных и раненых. Возле ворот стоял дом для охраны и коменданта лагеря. В лагере была площадь для построения всех военнопленных. Здесь ежедневно пересчитывали всех и разводили на работы.
В комендатуре всех прибывших записали в журнал: фамилия, имя, отчество, воинское звание, номер части, место жительства. Офицеров сразу отсортировали и отправили в другой лагерь.
В бараках, сколоченных из досок, сплошные нары в два яруса, из круглых мелких брёвен. На них - солома. Если у пленного не было одежды, или она была изорвана, выдавали немецкую армейскую одежду бывшую в употреблении. На работу гоняли каждый день, кроме субботы и воскресенья. Работали в лесу, валили берёзовый лес, пилили из них чурки, крупные раскалывали. Метровые чурки складывали в штабели и жгли из них древесный уголь, который отправляли в Германию.
В этом лагере я работал до 10 июня 1943 года. Потом часть из нас, в том числе и меня, отправили в город Ельню. Тут за городом, за колючей проволокой, в круглых армейских палатках был небольшой лагерь.
Наши самолёты несколько раз бомбили ельнинский железнодорожный узел. После бомбёжек туда приводили нас всех работать, разбирать разбитые железнодорожные составы. Лопатами мы собирали в мешки муку, крупу из разбитых вагонов. Эту крупу и муку, с битым кирпичом и песком пополам, отправляли на нашу кухню, и мы ели баланду с песком. Хлеб выдавали проплесневевший до чёрной плесени.
В июле пленных отправили на машинах на Запад, в Белоруссию, в район деревни Дубравино. Из этого лагеря небольшими группами по 8-10 человек конвоировали копать окопы на правом берегу Днепра. Окопы копали на картофельных полях с неубранной картошкой. Тайком картошку приносили в лагерь, варили на кострах, в котелках. Особенно вкусным получался печёный на костре картофель, если его пекли в коробках от немецких противогазов. Эти металлические коробки имели двойные стенки, и картофель в них не пригорал.
Линия фронта была где-то в 100-150 километров восточнее. Шёл ноябрь месяц 1943 года, а в бане мы мылись последний раз в июне. Пять месяцев работали без бани. Развилось несметное количество вшей, гнидами были усеяны все швы одежды. В начале декабря я заболел, температура поднялась под 40 градусов. Меня и ещё двоих больных машиной, прямо на голом полу кузова, отправили в госпиталь для военнопленных в город Оршу. Госпиталь находился на окраине города, в большом многоэтажном здании из красного кирпича, за колючей проволокой с вышками. Там меня отправили в баню, где наголо остригли волосы везде, даже подмышками и дали мыло. После бани дали новую одежду и нижнее бельё. Отвели в палату человек на двадцать, указали кровать. Я сразу уснул и проспал более суток. Проснулся, почувствовал, что у меня нет температуры и я здоров, только большая слабость.
Дня через четыре меня перевели в другое отделение больницы и зачислили в похоронную команду при госпитале. В госпитале было много раненых, попавших в плен. Их здесь оперировали наши врачи, тоже военнопленные. Очень многие умирали. Их число доходило до 50-60 человек в день. Хоронили рядом с госпиталем на пустыре. Экскаватором выкапывались траншеи длиной метров 20-30, шириной метра 2. Мертвых из госпиталя привозили на телеге, сбрасывали в траншею и укладывали в один ряд. Посыпали хлорной известью, немного присыпали землёй. На этот ряд укладывали следующий ряд. И так - несколько рядов. Когда до верха оставалось около метра, траншею закрывали и сверху насыпали земляной бугорок около метра. Переходили заполнять следующую траншею. Я был изрядным доходягой, и конвойный немец как-то объяснил мне жестами, что я не отличаюсь от тех, кого закапываю, и, мол, скоро и я там буду закопан!
В конце декабря 1943 года, нас погрузили в товарные вагоны, больных и раненых отдельно, и, через города: Борисов, Минск, Барановичи, привезли в город Хелм в Польшу. До Хелма довезли только здоровых. Раненых и больных по дороге отцепили и направили куда-то в другое место, может быть, в госпиталь для пленных.
В Хелме я впервые увидел громадный концентрационный лагерь на двадцать или тридцать тысяч человек. Весь он был для военнопленных, или там были подразделения и с гражданскими заключёнными, я не знаю. Лагерь был разделён на отдельные, изолированные друг от друга секции. В каждой секции находились два-три длинных барака. В бараке по центру был проход, а по обеим сторонам прохода располагались сплошные дощатые нары в два этажа, без какой-либо подкладки. Через весь лагерь проходила дорога, изолированная от каждой секции бараков двумя рядами колючей проволоки. По этой дороге привозили баланду и хлеб к воротам секций, а также привозили или увозили пленных. На работу из нашей секции не водили, из других, вроде, тоже. Говорили, что это пересыльный лагерь. В лагере этом я находился с 25 декабря 1943 года по 16 февраля 1944 года.
16 февраля 1944 года нас, 400 человек из нашей секции, машинами перевезли в другой лагерь возле городка Седлец, северо-западнее Кракова. Лагерь также состоял из нескольких секций. В нашей секции было человек 400. Все мы жили в громадной кирпичной конюшне с центральным проходом и несколькими воротами. Спали все на полу, в соломе. На работу почти не гоняли. Тех же, кого отправляли на работу, использовали в сельском хозяйстве.
В каждом из лагерей, в которых я находился, ежедневно обязательно делали четыре построения всего лагеря на плаце. После каждого построения обязательно докладывали коменданту о результате пересчёта людей. Первое построение - пересчёт и получение утренней баланды. После завтрака построение, пересчёт и развод на работу. В обед - третье построение, пересчёт и получение обеденной порции баланды. Вечером - четвёртое построение, пересчёт и получение ужина. Когда комендант лагеря не приходил во время, то приходилось стоять час-два на ветру и в снегу. Котёл или бидон с баландой устанавливали возле ворот. Из строя, шеренгой в 24 человека с котелками (с котелком никто ни на минуту не расставался) шли к воротам, получали баланду и шли в конюшню есть. Это была, как бы, постоянная группа, она делилась на три восьмёрки, и в каждой восьмёрке был старший. Он получал хлеб на восемь человек: булку утром, булку в обед и булку вечером. Старший приносил в конюшню хлеб. Булку клали на специальную тряпочку. Очень аккуратно разрезали на восемь кусочков. Все кусочки взвешивались. Почти каждая восьмёрка имела свои самодельные весы.
Весы делались так. В тонкую, деревянную пластинку, на равных расстояниях друг от друга, втыкались три обломка иголки. На иголки надевались, так называемые, "шинельные петли", то есть, такие "закорючки" из твёрдой проволоки, за которые, при застёгивании солдатской шинели, цепляются такие же твёрдые проволочные крючки. К петлям привязывались верёвочки. За среднюю верёвочку "весы" подвешивались или держались в руке. К крайним верёвочкам привязывались деревянные колышки, которые втыкались во взвешиваемые кусочки. В середине булки кусочки были, как правило, равновесны, а горбушки, зачастую, приходилось подрезать.
После того, как кусочки были уравновешены и разложены на тряпочке, предстояло ещё определить, кому какой кусочек отдать: кому горбушку, кому серединку. Существовало два метода! Упрощённый состоял в том, что каждому человеку присваивался номер - от 1 до 8. Одному надевали шапку на глаза, ставили спиной к хлебу. Другой, показывая пальцем на кусочек хлеба, спрашивал: "Кому?" Тот, что с шапкой на глазах, должен был назвать номер. К примеру, он говорил: "Четвёртому". Человек, с присвоенным ему номером 4, получал этот кусочек. Существовал и другой метод, он был в нашей восьмёрке. Из дощечки вырезались 16 абсолютно одинаковых квадратиков, примерно 2 на 2 сантиметра. Получалось два комплекта по 8 штук. На них писались цифры от 1 до 8. Один комплект клали на кусочки: на каждый кусочек по цифре. Другой комплект опускали в глубокую шапку, трясли и давали каждому тянуть свой номер. Всё это делалось потому, что очень мало давали хлеба, люди были голодны. Хорошо ещё, что люди стремились к какой-то справедливости, перед которой, даже в наших условиях, мускулы оказывались бессильны. Многие стремились растянуть время общения с полученным кусочком. Одни ели баланду без хлеба, а потом отламывали маленькие кусочки хлеба и бросали в рот, сосали кусочки, как конфеты, продляя процесс приёма еды. Другие, съев баланду, наливали в котелки воды, размачивали в ней оставленный хлеб и ели эту новую порцию баланды ложкой.
Ложки у некоторых пленных были искусно вырезаны из дерева. Были и такие умельцы, которые очень искусно вырезали из дерева всевозможные игрушки и продавали конвойным немцам за порцию хлеба или за табак. Изготавливали и очень красивые шкатулки, оклеенные разноцветной соломкой. Были в ходу самодельные игральные карты. Но мы в азартные игры почти не играли. Были среди нас и мастера-портные. Помню такой случай. В Седлеце пленных направляли на работы вне лагеря. Естественно, что при их возвращении, чего только в лагерь не попадало. Раз с работы принесли в лагерь мешок из белого брезента-полотна. На мешке, как принято у немцев, была, печатно, нанесена государственная эмблема - орёл с распростёртыми крыльями, держащий в когтях свастику! Один умелец - по-видимому, до армии был портным - сшил красивые белые штаны. А раскроил их так, что орёл оказался на ягодицах с клювом в попе. При ходьбе крылья шевелились, и весь лагерь ходил смотреть на это изделие. На другой день, при утреннем разводе, этого парня забрали в комендатуру, на свидание к коменданту лагеря. Там его изрядно избили, но выдали другие штаны.
В концлагерях сильно изношенную одежду заменяли другой, армейской, бывшей в употреблении. Одежда эта была не немецкой, а других вражеских армий: итальянской, румынской и других. Шинели выдавались: голубые, зелёные, жёлтые. Нижнее бельё, как правило, было новое, со штампом "кригсгефанген", что на немецком языке означает "военнопленный". Заменяли и рваную обувь на обувь бывшую в употреблении, но добротную. Один раз повезло и мне. Мне выдали хорошие, почти новые ботинки, взамен моих полностью развалившихся сапог, которые я латал, и перелатывал, и подвязывал проволокой отвалившуюся подошву. Эти ботинки ещё сыграют положительную роль в моей дальнейшей судьбе.
Водопровод или бочка с краном были почти в каждом лагере. Туалет на улице, русский, несколько очков.
В этом седлецком лагере со мной произошёл случай, который можно считать характерным и для состояния немецкой экономики того периода, и для немецкого характера вообще. Однажды скомандовали: построиться на плацу, с собой взять посуду под "баланду". При построении сразу прошёл слух: "Будут забирать алюминиевые котелки". Шёл 1944 год, у немцев стало туго с цветными металлами, и они решили изъять у военнопленных алюминиевые вещи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9