Мало
кто из нынешних мог увидеть и понять, что нижняя косая перекладина креста
наклонена не по канону. Парамон Прокопьич никогда не брал ключ голой рукой,
всегда через чистую тряпицу, которую потом непременно бросал в пылающую
печь.
Крест утонул в гнезде, высеченном на камне. Потекла долгая минута
ожидания.
Гусар нервно переминался с лапы на лапу, но не уходил - хотя и знал
наверняка, что коли дверь не признает его за своего, то быть ему теплым
белесым пеплом: Николай Степанович решил не рисковать и подхватил пса на
руки. Пес был тяжелый, как годовалый бычок.
- Однако, не голодал ты, брат:
Дверь просела. Снег посыпался на ступени. Заклубился, вырываясь наружу,
пар.
Вот теперь можно и лыжи снять, с нервным смешком подумал Николай
Степанович, вспомнив старый, времен финской войны, анекдот.
Похоже было на то, что в руме недавно жили. Хотя: румы - это такое место,
где время как бы и не идет. По крайней мере, видимых изменений не
происходит. И неизвестный постоялец мог жить здесь и двадцать, и тридцать
лет назад. Когда же я сам-то был тут последний раз?..
В пятьдесят шестом? Да, пожалуй, в пятьдесят шестом:
Потом, наведываясь регулярно в Предтеченку, он не испытывал ни малейшего
желания спускаться в тайные подземелья. Подвалов башни Беньовского ему
хватило навсегда - не говоря о погребальной камере Аттилы: Но сейчас
другого разумного выхода не оставалось. Уют в руме, конечно, чисто
спартанский, простору примерно как в подводной лодке "Пантера", но даже
самый завзятый клаустрофоб не почувствовал бы себя здесь заживо погребенным
- таким уж умением обладали неведомые древние строители. Просто Николая
Степановича с давних пор (и не без оснований) тревожили вентиляционные
решетки:
Первым делом, даже не скинув полушубок, он достал из рундука аптечку.
Открыл цифровой замок. Потом в нетерпении вывернул ящик на крышку стола:
Здесь было все, кроме того, главного. За чем он шел.
На всякий случай он перебрал все пузырьки и ампулы, читая сигнатуры.
Потом еще раз. Потом еще.
Ясно. Тот, кто побывал здесь до него, приходил за этим же. Но он не имел
никакого права трогать неприкосновенный запас: оставил бы хоть несколько
гранул!.. Николай Степанович в отчаянии замахнулся кулаком на стеклянное
бесполезное воинство: и опустил руку.
Гусар ткнулся головой в колени, буркнул что-то неразборчивое. Николай
Степанович бессильно отошел от стола и провалился в кресло.
- Все бесполезно, брат Гусар, - сказал он негромко. - Одна отрада - что я
тоже теперь рано или поздно умру.

2.
Когда рассеется дым, увидишь внизу детей и животных.
Василий Аксенов
Все началось совершенно невинно дней десять назад - как раз накануне
Нового года.
- Коля, - Аннушка как-то непривычно смущенно посмотрела на мужа, - я
должна сказать тебе одну вещь:
- У нас будет любовник? - поднял бровь Николай Степанович.
- Нет, но что-то вроде: В общем, я пригласила Лидочку.
- На Новый год?
- На Новый:- жена виновато развела руками. - Ну, пойми: я возвращаюсь в
учительскую, пакет забыла, а она сидит и ревет. Понимаешь? Я и:
- Сострадание разносит заразу страдания, - сказал Николай Степанович.
- Это ты заразу разносишь, - обиделась Аннушка. - Всем настроение
портишь. А если бы Степку так же вот:
- Ну и что? Представь себе, через двадцать лет приезжает молодой
американский миллиардер и звезда Голивуда, в котором счастливая мать без
труда узнает:
- Ай, да ну тебя!
Впрочем, новогодний вечер всерьез испорчен не был. Степке отдали в полное
безраздельное (благо, никто и не претендовал) распоряжение новенькую
"Сегу", чтобы не лез к взрослым. Лидочка, дама крупноватая, обесцвеченная,
легко краснеющая от легкого вина, держалась тихо и робко. Зато пришел сам
Гаврилов с банджо и новой пассией, рыжей и восторженной. Пассия чем-то
неуловимо смахивала на Олю Арбенину, какой она была на том памятном вечере
в Тенишевском училище, и Николаю Степановичу поначалу было нелегко придать
своему взгляду обычную рассеянность.
Стол накрыли в зале, который Николай Степанович именовал "африканской
комнатой". На стенах развешены были жуткие ритуальные маски, курительные
трубки и специальные магические приспособления колдунов оно-оно,
потускневшие чеканные украшения бедуинских красавиц, передняя лапа
чудовищного крокодила (настоящий, без дураков, трофей Николая Степановича;
хотелось бы, конечно, отхватить у ящера чего-нибудь еще, побольше, но
дорога предстояла дальняя, а тащить на себе), головы антилоп, масайские
ассегай и щит; в серванте стояли пестрые гадательные барабаны, медный
светильник и какая-то странной формы и самого зловещего вида дрянь - по
горячему уверению хозяина, засушенная голова жестокого белого плантатора
(сам-то он знал, что такие головы на амхарских рынках продают дюжинами на
медный пятачок, благо, чего другого, а тыкв в Африке пока еще хватает);
сенегальский ковер, помнивший копыта верблюдов Абд-эль-Азиза, устилал пол;
с террариума Николай Степанович снял расшитое покрывало только после долгих
и настойчивых просьб гостей - и сразу набросил его обратно: в конце концов,
люди пришли поесть:
- Вот это: оно: там такое и живет? - с ужасом спросил Гаврилов.
- Живет, - подтвердил хозяин.
- А как называется?
- Не знает никто. Негры говорят: "хамамба-ас-хамамба". Что в переводе на
простой язык означает "самоглот". Это я так перевел. Он же "проглот
конголезский".
- А специалисты что говорят? - не унимался Гаврилов.
- А они в него не верят:
Аппетита обитатель террариума никому не испортил, только рыжая смотрела
теперь на Николая Степановича восторженно. Уязвленный Гаврилов начал петь,
и пел хорошо. Но все равно прошло некоторое время, и разговор вернулся к
Африке.
- А как вас выпускали, Николай Степанович?- спросила прозаическая
Лидочка. - Тогда же никого не выпускали, а вы так и вообще беспартийный.
- Ну, беспартийный - это еще не безногий, - сказал хозяин. - По линии
Академии Наук я ездил:
- И для разведки кой-чего добывал? - подколол Гаврилов.
- Русскую военную разведку я уважал всю жизнь, - Николай Степанович пожал
плечами. - Так что не вижу оснований: Это вам не чека.
- Да что можно разведывать в Африке? - хмыкнул Гаврилов. - Боевым слонам
хоботы да бивни считать?
- Помилуйте, милостивый государь, а Лумумбу-то из-за чего, по-вашему,
пришлось устранить? - Николай Степанович обвел глазами слушателей и
принялся рассказывать совершенно потрясающую историю, в которой похождения
неимоверного гэрэушника майора Коломийца и дочери местного вождя чернокожей
красавицы Ахули нечувствительно переплетались с сюжетом романа Майн-Рида
"Охотники на жирафов". А потом, вдохновленный собственным рассказом, он
перешел к описанию древнего храма Омумбуромбонго, священного дерева, из
которого вышли когда-то все животные, птицы, рыбы, люди, пауки и боги.
Храму этому, по самым скромным оценкам, было не меньше тридцати тысяч лет,
поэтому серьезные ученые им не занимались - да и не добраться до него
серьезным ученым, привыкшим к легкой жизни, к проводникам и носильщикам:
- А кто такой Лумумба? - спросила рыжая где-то в середине рассказа, в
ответ на что Гаврилов тут же изобразил песню своего детства: "Убили, гады,
Патриса Лумумбу, а Чомба в кабаках танцует румбу!.." Тут же пришлось
объяснять, кто такой Чомба. Потом Аннушка показала всем, что такое
настоящая румба.
Аполитичная пошла молодежь, сказал Гаврилов, подтягивая струны. Как
блестяще мы разбирались в политическом положении в Бельгийском Конго, в
скобках - Леопольдвиль! Сколько митингов провели в защиту, а Лумумбу,
зараза, так и не уберегли. Это потому что ты своих шаманов еще к рукам не
прибрал, сказал Николай Степанович. Вот в сорок втором: - и он рассказал
удивительную историю о том, как в сорок втором, на скорую руку присоединив
к СССР Туву, согнали шаманов в один большой лагерь и заставили камлать
хором, результатом чего и явился коренной перелом в ходе Великой
Отечественной войны советского народа против немецко-фашистских
захватчиков. Шаманов потом, ясное дело, не по-хозяйски вывели в расход. А
моих, северных, еще в тридцать шестом кончили, вздохнул Гаврилов. Да что вы
все об этом! - упрекнула Аннушка. Надоели ваши расстрелы, лагеря: Не всем
надоели, возразил Гаврилов. В тех старых лагерях только лампочки вкрутить:
Стало как-то неуютно, и пришлось выпить.
- А правда, что вы гадать по-настоящему умеете? - тихо спросила Лидочка.
- Правда, - так же тихо ответил Николай Степанович.
- А вы не могли бы?..
- Не сегодня, - отрезал он. - Выпивши - нельзя.
- Так я приду?
- Завтра, - разрешил он. - Второго. К вечеру.
Тут вышел Степка, заявил, что уже утро, он проснулся и намерен
веселиться. И все стали веселиться.

Лидочка пришла второго после обеда.
- Ты сама это затеяла, - тихо сказал Николай Степанович Аннушке и велел
им со Степкой на время удалиться - скажем, сходить на городскую елку, где
умельцы выстроили необыкновенной красоты ледяной сказочный дворец. Сам же
он переоделся во все черное, повязал голову платком и взял в руки
гадательные барабанчики. Барабанчики, на самом-то деле, были самые
обыкновенные, хоть и обтянутые человеческой кожей. Ему просто нужно было
чем-то занять руки, потому что руки в этом деле мешают больше всего.
- Фотокарточку принесли?
Лидочка дрожащими пальцами протянула цветной кодаковский снимок
пятилетней примерно девочки с голубым бантом и в голубых трусиках. Девочка
стояла на куче песка. Позади была какая-то вода и лес.
- Теперь сидите тихо...
Минут через десять всяческих вводных процедур Николай Степанович ушел .
Глаза его прищурились, лицо обмякло. Пальцы выбивали из барабанчиков
неторопливую мягкую дробь.
- Крым, - сказал он.
- Нет, на даче, - поправила Лидочка.
- Я говорю, что сейчас она в Крыму, - пробормотал Николай Степанович. -
Ялта?
Нет... Севастополь? Евпатория? Да, пожалуй: Точно, Евпатория. Пионерский
лагерь: когда-то был лагерь. Проволока: ах, как я не люблю проволоку: Ей
там неплохо: пока. Дети. Другие. Много. Несколько. Чего-то боятся.
Двухэтажный дом. Решетки и темные шторы, никогда не бывает света. Туда
забирают. Старуха гречанка. С усами: похожа на мамашу Макса: Так, что-то
еще. Кочегарка? Откуда взялась...
- Какого Макса?
- Волошина: Да не перебивайте же, трудно. Уф-ф!.. - Николай Степанович
отбросил барабанчики, они покатились, побрякивая, как игральные кости. - В
общем, все ясно. Она жива, пока здорова, живет в Крыму в бывшем
пионерлагере имени Олега Кошевого. Сейчас там цыгане, похоже, организовали
производство профессиональных нищих. Калек. Понимаете? Нужно торопиться.
Милиция у них, думаю, куплена, да и не так дорого стоит купить хохлятскую
милицию:
У Лидочки от страха отнялся язык.
- У вас есть мужчина, друг, спутник? Отец, брат?
Она помотала головой.
- Так: А отец девочки?
Она только рукой махнула.
- Интересно живете, господа... Значит, будем делать по-другому. Вы завтра
же летите в Москву. Деньги вздор, деньги будут, об этом не думайте... и с
билетами по нынешней дороговизне осложнений возникнуть не должно. Я вам дам
один московский адрес. Зовут этого человека Коминт. Иванович. Цыпко. В
цирке его знают как Альберто Донателло. Передадите ему письмо, он все
устроит. На возраст его не обращайте внимания - человек чрезвычайно
надежный. Но - слушайтесь его, как Господа Бога. Скажет: землю рыть -
ройте, и как можно глубже. Ну да он и сам все хорошо объяснит. Он хорошо
объясняет. Доходчиво...
Дело это как раз по нему. В общем, господам евпаторийским цыганам я не
завидую, равно как и милиционерам, если они к этому делу прикручены. Да не
плачьте, Лидочка, бывают в жизни вещи пострашнее. Все будет хорошо.

Но получилось все очень нехорошо. Почему-то - неожиданно и без особых
поводов - заблажило ехать в аэропорт и Аннушке со Степкой. "Нива" долго не
заводилась, дорога обледенела, встречные водители и даже гаишники были
сплошь пьяные. Судьба как бы ненавязчиво намекала на нежелательность всей
затеи:
В тамбуре аэровокзала сидела на куче тряпья и сама на кучу же тряпья
похожая старая цыганка. Или таджичка ("С понтом беженка, "- проворчал
Степка). Увидев четверых, она вдруг вскочила молодо и поднесла к губам
раскрытую ладонь.
Аннушка в испуге отшатнулась.
- А вот этого не надо, - сказал Николай Степанович. - Погадать я тебе и
сам погадаю.
- Сам ты искать меня после будешь, золотой, - без всякого акцента и без
выражения сказала ведьма, садясь. - Ан - поздно будет искать:
- Какая противная бабка, - фыркнула Лидочка. - Не к добру такую
встретить.
- Никогда сами не верьте в приметы, - сказал Николай Степанович. -
Предоставьте это сведущим людям.
- Правильно их Гитлер гонял, - неожиданно сказал Степка. - Евреев зря, а
цыган за дело.
- Слышу голос твоей классной дамы, - сказал Николай Степанович. - И если
я его еще раз услышу...
Самолет улетел вовремя. Когда Тихоновы возвращались к машине, ведьмы в
тамбуре уже не было.
Весь день Николай Степанович чувствовал во рту металлический привкус.
А вечером Аннушку и Степку увезла скорая помощь.
Доктор был молод, бородат и встревожен.
- Ничего нового я вам пока сообщить не могу, - сказал он. - Кровотечение
продолжается и у мальчика, и у матери. Это похоже на какую-то тропическую
болезнь, я о ней слышал. Утром будет профессор Скворушкин...
- До утра они ведь могут и не дожить, - то ли спросил, то ли предупредил
Николай Степанович.
- Нет, что вы, - сказал доктор. - Мы делаем все, что требуется, только
вот...
- Только вот не помогает почему-то, - подхватил Николай Степанович. -
Кровотечение продолжается.
- Д-да. Я думаю, что можно подключить...
- Слушайте меня внимательно, - сказал Николай Степанович. - У меня группа
крови четвертая резус-отрицательная. У сына тоже. Вы должны сделать прямое
переливание. Ясно? Это поможет ему продержаться минимум неделю. Супруге
перельете плазму. Центрифуга, надеюсь, в вашем холерном бараке есть?
- Вы врач? - попытался поставить его на место доктор.
- Я не намерен вдаваться в объяснения, - высокомерно ответил Николай
Степанович и поднял руку ладонью вперед. - Итак...
Доктор мигнул.
- Да, конечно... - забормотал он. - Пойду распоряжусь, а вы пока...
- И никаких записей, - прилетело доктору в спину.
Суровая сестра с лицом черным и длинным облачила Николая Степановича в
зеленый хирургический костюм, закутала ему голову марлей, проводила туда,
где пахло йодом и пережженными простынями. Его заставили лечь на жесткий
холодный стол. В круглом отражателе над собой он видел маленького и
страшного себя. Через минуту на каталке привезли бледного до синевы Степку.
Из носа его торчали закровеневшие тампоны.
- Папочка... - прогундосил Степка и заплакал.
- Прекратите, кадет, - велел Николай Степанович. - Здесь вам не альманах
"Сопли в сиропе".
- Доктор сказал, - наклонилась к нему сестра, - что забирать шестьсот
миллилитров. Вы сдавали когда-нибудь кровь?
- Делайте, как он велел. Я сдавал, и помногу. После этого возьмете еще
восемьсот на плазму.
- Что?!
- Именно так. Работайте, мадам.
Игла вошла в вену. По прозрачной трубке ринулся черный столбик крови.
Сто... двести... четыреста...
- Как вы себя чувствуете?- голос издалека.
- Как космонавт на орбите.
- Шутник у тебя папа.
- Он не шутник. Он ученый.
Шестьсот.
Как увозили Степку, Николай Степанович не видел. Это был какой-то
моментальный провал. Потом он лежал, а над ним без всякой опоры висели
бутылки с чем-то прозрачным.
- Как вы себя чувствуете?
- Как космонавт на орбите...
Кровь уходит в прозрачную подушечку. Одна... другая...
Все? Да, похоже, все.
- Сейчас, сейчас, миленький, потерпи еще... - мягкое прикосновение к
щеке. - Не трать вату, Василиса... и мох не трать, раненых много, не
хватит, сволочи ягды...
Гудение вдали. Костры, костры...
Жгите костры.
Что?
Нет, все в порядке. Да, я слышу. Я все слышу.
Приносят то, что осталось после центрифуги - густую черную кашу.
Возвращение долга.
Не надо так напрягаться, расслабьтесь, лежите спокойно...
Все. Он уже не в силах держаться на поверхности. Падение. Падение вниз,
вниз - к самому началу, к началу...
Гулко. Шаги в коридоре. Свет.

Промедление смерти (Петроград, 1921, август)
- Гумилев, поет , на выход!
- Нет здесь поэта Гумилева,- сказал я, вставая с нар и закрывая Библию. -
Здесь есть поручик Гумилев. Прощайте, господа. Помолитесь за меня, - и я
протянул книгу редковолосому юноше в студенческой тужурке.
- Руки-то за спину прими,- негромко скомандовал конвойный, вологодской
наружности мужичок, окопная вошь, не пожелавшая умереть в окопе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9