Говард Ф.Лавкрафт.
Картинка в старой книге
Искатели острых ощущений любят наведываться в глухие, потаенные места.
Они охотно посещают катакомбы Птолемея (Так назывались, по крайней мере,
четыре города. Вероятно, здесь речь идет о том, что находился в Верхнем
Египте, южнее Абидоса, на Ниле) и узорчатые мавзолеи гиблых полуденных
стран, забираются на залитые лунным светом башни полуразрушенных рейнских
замков и сходят вслепую по стертым ступеням в провалы, зияющие чернотой
среди руин заброшенных азиатских городов. Дремучий лес с нечистой силой,
безлюдный горный кряж служат для них объектами паломничества, и они подолгу
кружат возле таящих немую угрозу монолитов, высящихся на необитаемых
островах. Но подлинный ценитель ужасов, который в каждом новом впечатлении,
полном неописуемой жути, усматривает конечную цель и смысл существования,
превыше всего ставит старинные усадьбы, затерянные в новоанглийcкой глуши,
ибо именно там силы зла пребывают в своем наиболее полном и первозданном
обличий, идеально согласуясь с окружающей их атмосферой суеверия и
невежества.
Ничто не являет собой картины столь же пугающей и безотрадной, как
неказистый деревянный дом, расположенный вдали от проезжих трактов на сыром
травянистом косогоре у подножья гигантского выхода скальных пород. Сотни лет
простоял он так, и все это время вились и ползли по его стенам виноградные
лозы, а деревья в саду разрастались вширь и ввысь. Ныне его почти не
разглядеть среди буйных лесных зарослей, и только крохотные оконца иногда
выдают его присутствие своим тревожным блеском, напоминая о тех безумных
ужасах, спасение от которых они находят лишь в бесконечном мертвенном
оцепенении.
В таких домах поколение за поколением живут самые странные обитатели,
каких только видывал свет. Фанатичные приверженцы жутких верований,
сделавших их изгоями среди себе подобных, пришли сюда вместе с остальными
переселенцами, чьи предки в поисках свободы селились на безлюдье. Здесь они
процветали вне тех ограничений, что сковывали их сограждан, но сами при этом
оказывались в постыдном рабстве у мрачных порождений собственной фантазии. В
отрыве от цивилизации и просвещения все душевные силы этих пуритан
устремлялись в совершенно неизведанные русла, а болезненная склонность к
самоограничению и жестокая борьба за выживание среди окружавшей их дикой
природы развили в них самые мрачные и загадочные черты характера, ведущие
свое происхождение из доисторических глубин холодной северной родины их
предков. Практичные по натуре и строгие по воззрениям, они не умели красиво
грешить, а когда грешили ибо человеку свойственно ошибаться, то более всего
на свете заботились о том, чтобы тайное не сделалось явным, и потому
постепенно теряли всякое чувство меры в том, что им приходилось скрывать.
Одни лишь старые заброшенные дома, дремлющие в лесной глуши, могли бы
поведать о том, что от века покрыто тайной, но они смертельно боятся
стряхнуть с себя дремотное забытье, составляющее единственный смысл их
существования. Порой поневоле подумаешь, что для самих этих домов было бы
лучше, если бы их снесли ведь они, должно быть, часто видят сны.
В одном из таких сооружений, ветхом и покосившемся, мне однажды
пришлось искать убежища от внезапного проливного дождя. В ту пору, в ноябре
1896 года, я путешествовал по Мискатоникской долине, собирая информацию об
истории этого края и его жителей. Предполагая, что путь мой затянется и
будет извилистым и кружным, я решил воспользоваться велосипедом, несмотря на
то, что время года отнюдь не располагало к такому виду транспорта. Непогода
застигла меня на по всем признакам заброшенной дороге, которую я выбрал в
качестве кратчайшего пути до Аркхэма. Населенных пунктов поблизости не было,
и единственным укрытием могло послужить старое и невзрачное бревенчатое
строение, тускло поблескивавшее оконцами меж двух исполинских вязов у
подножия каменистого холма. Хотя дом этот находился на довольно приличном
расстоянии от того, что некогда называлось дорогой, он с первого же взгляда
произвел на меня крайне неприятное впечатление. Порядочные здания не
таращатся на путников столь вызывающим и бесцеремонным образом. Кроме того,
в ходе моих генеалогических изысканий мне попадались легенды вековой
давности, изначально настроившие меня против подобного рода мест. Однако
разгулявшаяся не на шутку стихия не позволяла мне быть слишком щепетильным,
и я без колебаний подкатил по травянистому склону к закрытой входной двери.
Сначала я почему-то решил, что дом оставлен жильцами, однако когда я
приблизился к нему, уверенность моя сильно пошатнулась, ибо, несмотря на то,
что все здешние дорожки густо поросли сорной травой, они все же сохранились
несколько лучше, чем можно было ожидать в случае полного запустения. Поэтому
прежде чем толкнуть входную дверь, я постучал, ощутив при этом какую-то
необъяснимую тревогу. Замерев в ожидании на неровной мшистой глыбе,
заменявшей собой порог, я беглым взглядом окинул стекла соседних окон и
фрамуги над дверью и отметил, что все они хорошо сохранились, хотя и были
покрыты толстым слоем пыли и дребезжали при каждом порыве ветра. Значит, дом
по-прежнему был обитаем, несмотря на всю его видимую запущенность и
бесхозность. Однако на стук мой никто не отзывался. Постучав на всякий
случай еще разок, я взялся за ржавую щеколду и обнаружил, что дверь не
заперта. Взору моему открылась тесная прихожая с обшарпанными стенами; в
воздухе ощущался едва уловимый, но тем не менее весьма неприятный запах. Я
вошел в дом прямо с велосипедом и затворил за собой дверь. Впереди маячила
узкая лестница, к которой примыкала дверца, ведущая, вероятно, в погреб, а
по левую и правую стороны от меня виднелись закрытые двери комнат первого
этажа.
Прислонив велосипед к стене, я толкнул дверь слева от себя и
проследовал в крохотную клетушку с низким потолком, тускло освещаемую сквозь
два запыленных окошка и обставленную самой простой и необходимой мебелью.
Вероятно, эта комната некогда служила гостиной: в ней имелись стол, стулья и
внушительных размеров камин с полкой, на которой тикали старинные часы. Книг
и бумаг было немного, и в окружающем полумраке я с трудом различал
заголовки. Более всего меня поразил дух глубокой древности, присутствовавший
повсюду буквально в каждой видимой детали интерьера. Большая часть домов в
округе изобиловала реликвиями былых времен, но здесь старина сохранилась в
какой-то особенной полноте, ибо во всей каморке я не нашел ни одного
предмета, который можно было бы с уверенностью отнести к послереволюционному
периоду. (Имеется в виду Война за независимость английских колоний в
Северной Америке 1775 1783 гг.) Не будь эта комната столь скудно обставлена,
она могла бы стать подлинным раем для антиквара.
Осматривая эти необычные апартаменты, я все отчетливее ощущал, как во
мне растет чувство беспокойства, охватившее меня с первого взгляда на дом. Я
бы не мог с точностью определить, что именно пугало или отталкивало меня;
скорее всего, дело было в самой атмосфере дремучей старины, мрачности и
забвения. Я не испытывал ни малейшего желания присесть и беспрестанно ходил
по комнате, разглядывая все подряд. Первым предметом, привлекшим мое
внимание, стала средней толщины книга, валявшаяся на столе и имевшая столь
древний вид, что было даже как-то странно лицезреть ее здесь, а не в стенах
какого-нибудь музея или библиотеки. Кожаный переплет с металлическими
застежками позволил ей сохраниться в отличном состоянии; правда, от этого
она выглядела еще более неуместной среди убогой обстановки этой обители.
Когда я раскрыл ее на титульном листе, удивление мое значительно возросло,
ибо передо мной лежало не что иное, как редчайшее издание отчета Пигафетты
(Итальянский путешественник, участник и историк экспедиции Магеллана (его
отчет выходил и на русском языке в 1950 г.) о землях Конго, составленного им
на латыни на основе записок мореплавателя Лопеса и отпечатанного в 1598 году
во Франкфурте. Я был немало наслышан об этом издании, украшенном
оригинальными иллюстрациями работы братьев де Брю (Лавкрафт ошибается,
называя их братьями, на самом деле это отец Теодор Де Брю (1528 1598) и сын
Джон Теодор Де Брю (1561 1621), книгоиздатели.), и на время позабыл о своих
тревогах, охваченный нетерпеливым желанием перелистать страницы книги.
Рисунки и впрямь оказались весьма любопытными. Делая их, художники
руководствовались довольно поверхностными описаниями и были вынуждены
восполнять недостающие детали за счет собственного воображения, в результате
чего негры, например, у них вышли светлокожими и с кавказскими чертами лица.
Вероятно, не скоро бы я закрыл эту книгу, не будь здесь одного, на первый
взгляд, пустякового обстоятельства, которое подействовало на меня угнетающе
и вновь пробудило прежнее ощущение беспокойства. Обстоятельство это
заключалось в том, что книга как бы по собственной воле снова и снова
pacкрывалась на одной и той же картинке под номером 12, где была изображена
во всех отвратительных подробностях лавка мясника у каннибалов Анзикейских
племен. Мне самому было стыдно, что я так нервничаю из-за какого-то пустяка,
но рисунок вывел таки меня из равновесия, особенно после того, как я прочел
пояснительные строки, в которых излагались некоторые особенности анзикейской
кухни.
Чтобы рассеяться, я повернулся к ближайшей полке и принялся
разглядывать стоявшие на ней книги. Их было немного, в том числе Библия
XVIII века, "Путь пилигрима" (Аллегорический роман (1678 1684) Джона Беньяна
(1628 1688), написанный им в заключении), напечатанный в том же столетии в
типографии издателя альманахов Исайи Томаса и снабженный затейливыми
гравюрами, полуразложившийся остов "Magnalia Christi Americana"
(Христианское величие Америки (лат) Коттона Мэзера и еще несколько книг
столь же почтенного возраста. Внезапно мое внимание привлекли отзвуки шагов
в комнате наверху. В первый момент я остолбенел от неожиданности ведь еще
совсем недавно, когда я колотил в дверь, на стук мой никто не отозвался, но
в следующее мгновение меня осенило, что, видимо, хозяин только встал после
глубокого сна, и я уже без прежнего удивления продолжал прислушиваться к
скрипу шагов, доносившемуся с лестницы. Поступь была тяжелой и в то же время
какой-то уж слишком осторожной; такое странное сочетание привело меня в
замешательство. Потом шаги замерли, и спустя несколько секунд, в течение
которых обитатель дома, должно быть, разглядывал стоявший в прихожей
велосипед, я услышал, как он возится с задвижкой, после чего обшитая
дубовыми досками дверь распахнулась настежь.
В проеме возникла персона столь примечательной наружности, что я
удержался от изумленного возгласа, лишь вовремя вспомнив о правилах хорошего
тона. Лицо и фигура вошедшего вызвали во мне смешанное чувство испуга и
восхищения. Передо мной стоял седовласый старец, одетый в рубище, ростом не
менее шести футов и, несмотря на возраст и очевидную нужду, еще достаточно
крепкого и сложения. Длинная всклокоченная борода полностью закрывала ему
лицо, которое имело какой-то неправдоподобно румяный и свежий цвет и было
едва тронуто морщинами, на высокий лоб ниспадала прядь седых волос, густых,
как у юноши. Голубые глаза его, слегка налитые кровью, глядели остро и
испытующе. Если бы не вопиющие неухоженность и неопрятность, облик этого
человека можно было бы назвать не только впечатляющим, но и благородным.
Однако эта неухоженность придавала ему настолько отталкивающий вид, что ни
лицо, ни фигура уже не могли поправить положение. Во что конкретно был одет
старик, я даже затрудняюсь сказать в моем представлении это была просто
масса лохмотьев, из-под которых торчала пара тяжелых сапог. Нечистоплотность
же его превосходила всякое описание.
Как наружность вошедшего, так и тот непроизвольный страх, который он
мне внушал, приготовили меня к какой-нибудь грубости с его стороны, и потому
я даже вздрогнул от удивления и ощущения какого-то жуткого несоответствия,
когда он жестом пригласил меня сесть и заговорил слабым старческим голосом,
проникнутым льстивым подобострастием и заискивающим радушием. Выражался он
весьма своеобразно на той примитивной разновидности новоанглийского
диалекта, которую я считал давно вышедшей из употребления, и все время, пока
он разглагольствовал, сидя напротив меня за столом, я прислушивался не
столько к смыслу, сколько к характерным оборотам его речи.
- Что, небось, в дождик попали? начал хозяин. Очень славно, что вы
оказались так близко от дома и не погнушались зайти. А то я, вишь, маленько
соснул, иначе бы враз услыхал. Эх, старость не радость, сынок, а в мои лета
самое первое дело крепкий сон. Далеко ли путь держите? С той поры, как
убрали аркхэмскую станцию, редко встретишь на этой дороге прохожего
человека.
Я ответил, что направляюсь в Аркхэм, и извинился за непрошеное
вторжение. Старик продолжал:
- Рад видеть вас, юный сэр. Нечасто сюда наведываются чужаки, так что
мне, старику, и словом-то перекинуться не с кем. Сдается мне, что вы аж из
Бостона, верно? Самому мне там, правда, бывать не случалось, но городского
я, если увижу, то завсегда отличу. Жил тут у нас в восемьдесят четвертом
один горожанин, работал учителем, стало быть, в школе, а потом вдруг куда-то
сгинул, и с тех пор о нем ни слуху, ни духу...
В этом месте старик как-то странно захихикал, но когда я спросил его,
чем вызван этот смех, он промолчал. По всем признакам, хозяин дома находился
в чрезвычайно веселом расположении духа и не скрывал своих причуд, о которых
можно было догадаться уже по одному тому, как он ухаживал за своей
внешностью. Старик продолжал разглагольствовать в том же роде с каким-то
даже подозрительным радушием. Между тем мне пришло в голову спросить у него,
где он раздобыл такое редкое издание, как "Regnum Congo" (Королевство Конго
(лат.)) Пигафетты. По-прежнему находясь под впечатлением этой книги, я
почему-то никак не решался о ней заговорить. В конце концов, однако,
любопытство взяло верх над смутными опасениями, владевшими мной с того
момента, как я впервые увидел этот дом. К моему облегчению, старика нимало
не смутил мой вопрос, и он отвечал на него охотно и обстоятельно.
- А, эта африканская книжка! Я выменял ее году в шестьдесят восьмом у
капитана Эбенезера Хоулта, того самого, который потом погиб на войне.
Услышав имя капитана, я насторожился. Оно встречалось мне несколько раз
в ходе моих генеалогических изысканий, правда, насколько я помнил, его не
было ни в одном из документов, относившихся к послереволюционному периоду. Я
подумал, не сможет ли хозяин дома помочь мне в работе, и немного погодя
решил спросить его об этом. Старик отвечал:
- Эбенезер много лет плавал за море на салемском "купце" и в каждом,
почитай, порту находил разные занятные штуковины. Книжицу эту, сколько мне
помнится, он раздобыл в Лондоне, в какой-то из тамошних лавок, покойник
любил это дело, по лавкам, стало быть, шастать. Я раз гостил у него дома на
холме (в ту пору я торговал лошадьми) и вдруг вижу эту книжку. Уж больно мне
картинки приглянулись ну, я ее у него и выменял. Занятная книжица! Дай-ка я
стекла-то нацеплю...
Старик порылся в своих лохмотьях и вытащил на удивление старые и
засаленные очки с крохотными восьмиугольными стеклами и металлическими
дужками. Водрузив их себе на нос, он взял со стола книгу и принялся любовно
ее перелистывать.
- Эбенезер кое-что тут разбирал она ведь на латыни, а у меня вот никак
не выходит. Мне ее читали учителя двое или трое, правда, не целиком, и еще
пастор Кларк говорят, он, бедняга, в пруду утонул. Ну-ка, попробуйте, может,
у вас получится?
Чтобы ублажить старика, я перевел ему один абзац из начала книги. Если
я и допустил кое-какие ошибки, старик был не настолько грамотен, чтобы их
заметить во всяком случае, слушая меня, он радовался, как ребенок. К этому
времени общество старика уже начало меня тяготить, и я стал подумывать о
том, как бы улизнуть, не обидев его.
1 2
Картинка в старой книге
Искатели острых ощущений любят наведываться в глухие, потаенные места.
Они охотно посещают катакомбы Птолемея (Так назывались, по крайней мере,
четыре города. Вероятно, здесь речь идет о том, что находился в Верхнем
Египте, южнее Абидоса, на Ниле) и узорчатые мавзолеи гиблых полуденных
стран, забираются на залитые лунным светом башни полуразрушенных рейнских
замков и сходят вслепую по стертым ступеням в провалы, зияющие чернотой
среди руин заброшенных азиатских городов. Дремучий лес с нечистой силой,
безлюдный горный кряж служат для них объектами паломничества, и они подолгу
кружат возле таящих немую угрозу монолитов, высящихся на необитаемых
островах. Но подлинный ценитель ужасов, который в каждом новом впечатлении,
полном неописуемой жути, усматривает конечную цель и смысл существования,
превыше всего ставит старинные усадьбы, затерянные в новоанглийcкой глуши,
ибо именно там силы зла пребывают в своем наиболее полном и первозданном
обличий, идеально согласуясь с окружающей их атмосферой суеверия и
невежества.
Ничто не являет собой картины столь же пугающей и безотрадной, как
неказистый деревянный дом, расположенный вдали от проезжих трактов на сыром
травянистом косогоре у подножья гигантского выхода скальных пород. Сотни лет
простоял он так, и все это время вились и ползли по его стенам виноградные
лозы, а деревья в саду разрастались вширь и ввысь. Ныне его почти не
разглядеть среди буйных лесных зарослей, и только крохотные оконца иногда
выдают его присутствие своим тревожным блеском, напоминая о тех безумных
ужасах, спасение от которых они находят лишь в бесконечном мертвенном
оцепенении.
В таких домах поколение за поколением живут самые странные обитатели,
каких только видывал свет. Фанатичные приверженцы жутких верований,
сделавших их изгоями среди себе подобных, пришли сюда вместе с остальными
переселенцами, чьи предки в поисках свободы селились на безлюдье. Здесь они
процветали вне тех ограничений, что сковывали их сограждан, но сами при этом
оказывались в постыдном рабстве у мрачных порождений собственной фантазии. В
отрыве от цивилизации и просвещения все душевные силы этих пуритан
устремлялись в совершенно неизведанные русла, а болезненная склонность к
самоограничению и жестокая борьба за выживание среди окружавшей их дикой
природы развили в них самые мрачные и загадочные черты характера, ведущие
свое происхождение из доисторических глубин холодной северной родины их
предков. Практичные по натуре и строгие по воззрениям, они не умели красиво
грешить, а когда грешили ибо человеку свойственно ошибаться, то более всего
на свете заботились о том, чтобы тайное не сделалось явным, и потому
постепенно теряли всякое чувство меры в том, что им приходилось скрывать.
Одни лишь старые заброшенные дома, дремлющие в лесной глуши, могли бы
поведать о том, что от века покрыто тайной, но они смертельно боятся
стряхнуть с себя дремотное забытье, составляющее единственный смысл их
существования. Порой поневоле подумаешь, что для самих этих домов было бы
лучше, если бы их снесли ведь они, должно быть, часто видят сны.
В одном из таких сооружений, ветхом и покосившемся, мне однажды
пришлось искать убежища от внезапного проливного дождя. В ту пору, в ноябре
1896 года, я путешествовал по Мискатоникской долине, собирая информацию об
истории этого края и его жителей. Предполагая, что путь мой затянется и
будет извилистым и кружным, я решил воспользоваться велосипедом, несмотря на
то, что время года отнюдь не располагало к такому виду транспорта. Непогода
застигла меня на по всем признакам заброшенной дороге, которую я выбрал в
качестве кратчайшего пути до Аркхэма. Населенных пунктов поблизости не было,
и единственным укрытием могло послужить старое и невзрачное бревенчатое
строение, тускло поблескивавшее оконцами меж двух исполинских вязов у
подножия каменистого холма. Хотя дом этот находился на довольно приличном
расстоянии от того, что некогда называлось дорогой, он с первого же взгляда
произвел на меня крайне неприятное впечатление. Порядочные здания не
таращатся на путников столь вызывающим и бесцеремонным образом. Кроме того,
в ходе моих генеалогических изысканий мне попадались легенды вековой
давности, изначально настроившие меня против подобного рода мест. Однако
разгулявшаяся не на шутку стихия не позволяла мне быть слишком щепетильным,
и я без колебаний подкатил по травянистому склону к закрытой входной двери.
Сначала я почему-то решил, что дом оставлен жильцами, однако когда я
приблизился к нему, уверенность моя сильно пошатнулась, ибо, несмотря на то,
что все здешние дорожки густо поросли сорной травой, они все же сохранились
несколько лучше, чем можно было ожидать в случае полного запустения. Поэтому
прежде чем толкнуть входную дверь, я постучал, ощутив при этом какую-то
необъяснимую тревогу. Замерев в ожидании на неровной мшистой глыбе,
заменявшей собой порог, я беглым взглядом окинул стекла соседних окон и
фрамуги над дверью и отметил, что все они хорошо сохранились, хотя и были
покрыты толстым слоем пыли и дребезжали при каждом порыве ветра. Значит, дом
по-прежнему был обитаем, несмотря на всю его видимую запущенность и
бесхозность. Однако на стук мой никто не отзывался. Постучав на всякий
случай еще разок, я взялся за ржавую щеколду и обнаружил, что дверь не
заперта. Взору моему открылась тесная прихожая с обшарпанными стенами; в
воздухе ощущался едва уловимый, но тем не менее весьма неприятный запах. Я
вошел в дом прямо с велосипедом и затворил за собой дверь. Впереди маячила
узкая лестница, к которой примыкала дверца, ведущая, вероятно, в погреб, а
по левую и правую стороны от меня виднелись закрытые двери комнат первого
этажа.
Прислонив велосипед к стене, я толкнул дверь слева от себя и
проследовал в крохотную клетушку с низким потолком, тускло освещаемую сквозь
два запыленных окошка и обставленную самой простой и необходимой мебелью.
Вероятно, эта комната некогда служила гостиной: в ней имелись стол, стулья и
внушительных размеров камин с полкой, на которой тикали старинные часы. Книг
и бумаг было немного, и в окружающем полумраке я с трудом различал
заголовки. Более всего меня поразил дух глубокой древности, присутствовавший
повсюду буквально в каждой видимой детали интерьера. Большая часть домов в
округе изобиловала реликвиями былых времен, но здесь старина сохранилась в
какой-то особенной полноте, ибо во всей каморке я не нашел ни одного
предмета, который можно было бы с уверенностью отнести к послереволюционному
периоду. (Имеется в виду Война за независимость английских колоний в
Северной Америке 1775 1783 гг.) Не будь эта комната столь скудно обставлена,
она могла бы стать подлинным раем для антиквара.
Осматривая эти необычные апартаменты, я все отчетливее ощущал, как во
мне растет чувство беспокойства, охватившее меня с первого взгляда на дом. Я
бы не мог с точностью определить, что именно пугало или отталкивало меня;
скорее всего, дело было в самой атмосфере дремучей старины, мрачности и
забвения. Я не испытывал ни малейшего желания присесть и беспрестанно ходил
по комнате, разглядывая все подряд. Первым предметом, привлекшим мое
внимание, стала средней толщины книга, валявшаяся на столе и имевшая столь
древний вид, что было даже как-то странно лицезреть ее здесь, а не в стенах
какого-нибудь музея или библиотеки. Кожаный переплет с металлическими
застежками позволил ей сохраниться в отличном состоянии; правда, от этого
она выглядела еще более неуместной среди убогой обстановки этой обители.
Когда я раскрыл ее на титульном листе, удивление мое значительно возросло,
ибо передо мной лежало не что иное, как редчайшее издание отчета Пигафетты
(Итальянский путешественник, участник и историк экспедиции Магеллана (его
отчет выходил и на русском языке в 1950 г.) о землях Конго, составленного им
на латыни на основе записок мореплавателя Лопеса и отпечатанного в 1598 году
во Франкфурте. Я был немало наслышан об этом издании, украшенном
оригинальными иллюстрациями работы братьев де Брю (Лавкрафт ошибается,
называя их братьями, на самом деле это отец Теодор Де Брю (1528 1598) и сын
Джон Теодор Де Брю (1561 1621), книгоиздатели.), и на время позабыл о своих
тревогах, охваченный нетерпеливым желанием перелистать страницы книги.
Рисунки и впрямь оказались весьма любопытными. Делая их, художники
руководствовались довольно поверхностными описаниями и были вынуждены
восполнять недостающие детали за счет собственного воображения, в результате
чего негры, например, у них вышли светлокожими и с кавказскими чертами лица.
Вероятно, не скоро бы я закрыл эту книгу, не будь здесь одного, на первый
взгляд, пустякового обстоятельства, которое подействовало на меня угнетающе
и вновь пробудило прежнее ощущение беспокойства. Обстоятельство это
заключалось в том, что книга как бы по собственной воле снова и снова
pacкрывалась на одной и той же картинке под номером 12, где была изображена
во всех отвратительных подробностях лавка мясника у каннибалов Анзикейских
племен. Мне самому было стыдно, что я так нервничаю из-за какого-то пустяка,
но рисунок вывел таки меня из равновесия, особенно после того, как я прочел
пояснительные строки, в которых излагались некоторые особенности анзикейской
кухни.
Чтобы рассеяться, я повернулся к ближайшей полке и принялся
разглядывать стоявшие на ней книги. Их было немного, в том числе Библия
XVIII века, "Путь пилигрима" (Аллегорический роман (1678 1684) Джона Беньяна
(1628 1688), написанный им в заключении), напечатанный в том же столетии в
типографии издателя альманахов Исайи Томаса и снабженный затейливыми
гравюрами, полуразложившийся остов "Magnalia Christi Americana"
(Христианское величие Америки (лат) Коттона Мэзера и еще несколько книг
столь же почтенного возраста. Внезапно мое внимание привлекли отзвуки шагов
в комнате наверху. В первый момент я остолбенел от неожиданности ведь еще
совсем недавно, когда я колотил в дверь, на стук мой никто не отозвался, но
в следующее мгновение меня осенило, что, видимо, хозяин только встал после
глубокого сна, и я уже без прежнего удивления продолжал прислушиваться к
скрипу шагов, доносившемуся с лестницы. Поступь была тяжелой и в то же время
какой-то уж слишком осторожной; такое странное сочетание привело меня в
замешательство. Потом шаги замерли, и спустя несколько секунд, в течение
которых обитатель дома, должно быть, разглядывал стоявший в прихожей
велосипед, я услышал, как он возится с задвижкой, после чего обшитая
дубовыми досками дверь распахнулась настежь.
В проеме возникла персона столь примечательной наружности, что я
удержался от изумленного возгласа, лишь вовремя вспомнив о правилах хорошего
тона. Лицо и фигура вошедшего вызвали во мне смешанное чувство испуга и
восхищения. Передо мной стоял седовласый старец, одетый в рубище, ростом не
менее шести футов и, несмотря на возраст и очевидную нужду, еще достаточно
крепкого и сложения. Длинная всклокоченная борода полностью закрывала ему
лицо, которое имело какой-то неправдоподобно румяный и свежий цвет и было
едва тронуто морщинами, на высокий лоб ниспадала прядь седых волос, густых,
как у юноши. Голубые глаза его, слегка налитые кровью, глядели остро и
испытующе. Если бы не вопиющие неухоженность и неопрятность, облик этого
человека можно было бы назвать не только впечатляющим, но и благородным.
Однако эта неухоженность придавала ему настолько отталкивающий вид, что ни
лицо, ни фигура уже не могли поправить положение. Во что конкретно был одет
старик, я даже затрудняюсь сказать в моем представлении это была просто
масса лохмотьев, из-под которых торчала пара тяжелых сапог. Нечистоплотность
же его превосходила всякое описание.
Как наружность вошедшего, так и тот непроизвольный страх, который он
мне внушал, приготовили меня к какой-нибудь грубости с его стороны, и потому
я даже вздрогнул от удивления и ощущения какого-то жуткого несоответствия,
когда он жестом пригласил меня сесть и заговорил слабым старческим голосом,
проникнутым льстивым подобострастием и заискивающим радушием. Выражался он
весьма своеобразно на той примитивной разновидности новоанглийского
диалекта, которую я считал давно вышедшей из употребления, и все время, пока
он разглагольствовал, сидя напротив меня за столом, я прислушивался не
столько к смыслу, сколько к характерным оборотам его речи.
- Что, небось, в дождик попали? начал хозяин. Очень славно, что вы
оказались так близко от дома и не погнушались зайти. А то я, вишь, маленько
соснул, иначе бы враз услыхал. Эх, старость не радость, сынок, а в мои лета
самое первое дело крепкий сон. Далеко ли путь держите? С той поры, как
убрали аркхэмскую станцию, редко встретишь на этой дороге прохожего
человека.
Я ответил, что направляюсь в Аркхэм, и извинился за непрошеное
вторжение. Старик продолжал:
- Рад видеть вас, юный сэр. Нечасто сюда наведываются чужаки, так что
мне, старику, и словом-то перекинуться не с кем. Сдается мне, что вы аж из
Бостона, верно? Самому мне там, правда, бывать не случалось, но городского
я, если увижу, то завсегда отличу. Жил тут у нас в восемьдесят четвертом
один горожанин, работал учителем, стало быть, в школе, а потом вдруг куда-то
сгинул, и с тех пор о нем ни слуху, ни духу...
В этом месте старик как-то странно захихикал, но когда я спросил его,
чем вызван этот смех, он промолчал. По всем признакам, хозяин дома находился
в чрезвычайно веселом расположении духа и не скрывал своих причуд, о которых
можно было догадаться уже по одному тому, как он ухаживал за своей
внешностью. Старик продолжал разглагольствовать в том же роде с каким-то
даже подозрительным радушием. Между тем мне пришло в голову спросить у него,
где он раздобыл такое редкое издание, как "Regnum Congo" (Королевство Конго
(лат.)) Пигафетты. По-прежнему находясь под впечатлением этой книги, я
почему-то никак не решался о ней заговорить. В конце концов, однако,
любопытство взяло верх над смутными опасениями, владевшими мной с того
момента, как я впервые увидел этот дом. К моему облегчению, старика нимало
не смутил мой вопрос, и он отвечал на него охотно и обстоятельно.
- А, эта африканская книжка! Я выменял ее году в шестьдесят восьмом у
капитана Эбенезера Хоулта, того самого, который потом погиб на войне.
Услышав имя капитана, я насторожился. Оно встречалось мне несколько раз
в ходе моих генеалогических изысканий, правда, насколько я помнил, его не
было ни в одном из документов, относившихся к послереволюционному периоду. Я
подумал, не сможет ли хозяин дома помочь мне в работе, и немного погодя
решил спросить его об этом. Старик отвечал:
- Эбенезер много лет плавал за море на салемском "купце" и в каждом,
почитай, порту находил разные занятные штуковины. Книжицу эту, сколько мне
помнится, он раздобыл в Лондоне, в какой-то из тамошних лавок, покойник
любил это дело, по лавкам, стало быть, шастать. Я раз гостил у него дома на
холме (в ту пору я торговал лошадьми) и вдруг вижу эту книжку. Уж больно мне
картинки приглянулись ну, я ее у него и выменял. Занятная книжица! Дай-ка я
стекла-то нацеплю...
Старик порылся в своих лохмотьях и вытащил на удивление старые и
засаленные очки с крохотными восьмиугольными стеклами и металлическими
дужками. Водрузив их себе на нос, он взял со стола книгу и принялся любовно
ее перелистывать.
- Эбенезер кое-что тут разбирал она ведь на латыни, а у меня вот никак
не выходит. Мне ее читали учителя двое или трое, правда, не целиком, и еще
пастор Кларк говорят, он, бедняга, в пруду утонул. Ну-ка, попробуйте, может,
у вас получится?
Чтобы ублажить старика, я перевел ему один абзац из начала книги. Если
я и допустил кое-какие ошибки, старик был не настолько грамотен, чтобы их
заметить во всяком случае, слушая меня, он радовался, как ребенок. К этому
времени общество старика уже начало меня тяготить, и я стал подумывать о
том, как бы улизнуть, не обидев его.
1 2