Громадная глыба льда обрушится в море, и его коллеги будут в ужасе наблюдать, как из-под их ног уходит прочный лед, а море — черное, холодное, гибельное — встает стеной.Вчера, в девять вечера, через пять часов после первого толчка, произошло второе землетрясение — 5,8 балла по шкале Рихтера — уже в ином месте: тектонический импульс пошел вдоль цепи разломов. На этот раз страшный сдвиг морского дна образовался в ста семидесяти километрах к северо-востоку от Рейвархёбна. Эпицентр второго толчка придвинулся к станции Эджуэй на сорок шесть километров по сравнению с первым землетрясением.Гунвальда вовсе не утешало то, что второй толчок оказался слабее первого. То, что сила сдвига земной коры упала, вовсе не должно было означать, что последний толчок был лишь отголоском первого. Возможно, что оба слабых землетрясения были лишь предварительными смещениями коры, предшествовавшими главному, мощному землетрясению.Во время холодной войны Соединенные Штаты внедрили в шельф Шельф — материковая отмель.
Гренландского моря цепочку чрезвычайно чувствительных акустических мониторов. Подобные следящие устройства устанавливались военным ведомством США и в иных местах, во всех тех районах мирового океана, которые имели важное стратегическое значение. Они обнаруживали любое, пусть даже почти бесшумное перемещение подводных объектов, в частности, вражеских атомных подлодок, особенно подлодок, оснащенных ядерным оружием. После краха Советского Союза на это хитроумное оборудование была возложена еще одна обязанность: акустические мониторы продолжали следить за подводными лодками, но наряду с этим они еще и собирали данные для ученых. Вот и теперь, вслед второму толчку почти все глубоководные станции, слушавшие море близ Гренландии, передавали слабый, но почти непрерывный низкочастотный сигнал, похожий на глухое ворчанье или на отдаленные раскаты грома, который свидетельствовал об упругой деформации в поверхностных отложениях.Ситуация напоминала игру в домино: костяшки неторопливо ложились друг к другу. И их цепочка двигалась к станции Эджуэй.За последние шестнадцать часов Гунвальду приходилось не столько раскуривать свою трубку, сколько нервно грызть ее чубук. Его не покидало чувство тревоги.Вчера, в девять тридцать вечера, когда по радио пришло подтверждение местонахождения и силы второго толчка, Гунвальд постарался связаться со временным лагерем, разбитым в десяти километрах к юго-западу от базы. Он сообщил Харри о землетрясениях и объяснил ему, чем опасно пребывание на самой кромке полярного льда.— Ну, у нас есть задание, а работу надо выполнять, — только и сказал на его предостережение Харри. — Сорок шесть зарядов уже на месте, все заведено, и часовые механизмы уже тикают. Вытащить их из льда, до того как они бабахнут, крайне сложно. А если мы не станем завтра устанавливать остающиеся четырнадцать взрывпакетов, то скорее всего у нас получится совсем не тот айсберг, который мы хотели произвести на свет. А это значит, что вся наша затея пойдет насмарку. Понятно, что об этом даже речи быть не может.— По-моему, все следовало бы обдумать еще раз потщательнее.— Да ну. Проект такой дорогой, нечего и думать что-то ломать только потому, что, быть может, нам грозит землетрясение. За все уплачено. И такие деньги! Другого раза не будет — мы просто не сумеем начать все сначала.— Может, ты и прав, — не стал спорить Гунвальд, — но мне ваша затея не по душе.Послышались помехи — давало себя знать статическое электричество, — сухие кристаллики льда терлись друг о друга. Харри, пробившись сквозь сухие щелчки, произнес:— А ты думаешь, мне нравятся все эти пируэты? Ты можешь сказать что-нибудь про то, сколько времени все это займет? Ну когда этот большой сдвиг пройдет наконец по всей цепи разломов?— Знаешь, об этом можно только гадать. Несколько суток, может, недель, а то и месяцев.— Вот видишь. Значит, времени у нас более чем достаточно. Черт, это может затянуться.— Но может произойти и много быстрее. За считанные часы.— В другой раз. Второй толчок был куда слабее первого, правда? — оживился Харри.— Но тебе же хорошо известно, что это совсем не обязательно просто реакция на первый толчок. Очень возможно, что перед нами разворачивается процесс. Третий раз может тряхнуть и слабее, и сильнее, чем в первый и во второй.— Как бы то ни было, — отвечал Харри, — тут, где мы теперь находимся, под нами толстый лед, он уходит вглубь на двести метров, а то и больше. И так просто его не расколешь — это не первый ледок на только что замерзшем после первых заморозков пруду.— И все равно я бы очень вам советовал назавтра свернуть все свои дела там как можно быстрее.— На этот счет можешь не беспокоиться. Поживешь в этих проклятых иглу денек, и самая паршивая рубка на Эджуэе покажется роскошной, как дорогой номер в гостинице «Ритц-Карлтон».После сеанса связи Гунвальд Ларссон решил отдохнуть. Спалось ему скверно. В кошмарных снах он видел, как мир раскалывается на куски и эти огромные глыбы летят во все стороны, унося его в холодную, бездонную пропасть.В семь тридцать утра, когда Гунвальд брился, а дурные сны еще не улетучились из памяти, сейсмограф зарегистрировал третий толчок: 5,2 балла по Рихтеру.На завтрак он выпил только чашечку черного кофе. Есть совсем не хотелось.В одиннадцать часов последовало четвертое землетрясение, всего в трехстах двадцати километрах к югу: 4,4 по шкале Рихтера.Его нисколько не радовало, что каждый новый толчок был много слабее предыдущего. Похоже, земля просто собиралась с силами, приберегая энергию для заключительного могучего удара.В пятый раз земля содрогнулась в 11 ч. 50 мин. Эпицентр находился примерно на сто восемьдесят километров южнее станции. Куда ближе, чем в прошлый раз. Можно сказать, трясет в прихожей Эджуэя: 4,2 по Рихтеру.Он вызвал по каналу связи временный лагерь, и Рита Карпентер заверила его, что они снимаются с кромки полярной шапки и покинут ее к двум часам дня.— Погода помешать может, — обеспокоенно заметил Гунвальд.— Тут снег пошел, но мы надеемся, что это только местная метель.— Боюсь, что это не так. Пурга смещается в разные стороны и набирает силу и скорость. После обеда выпадет очень много снега.— Ну, в четыре мы уже наверняка будем на станции Эджуэй, — только и сказала она. — А может, и побыстрее управимся.На двенадцатой минуте пополудни произошел очередной обвал морского дна на прибрежном шельфе в ста шестидесяти километрах южнее Эджуэя: 4,5 по шкале Рихтера. * * * Теперь, в 12 ч. 30 мин., когда Харри с товарищами должны закладывать в лед последний взрывпакет, Гунвальд Ларссон сжимал зубами чубук своей давно неразжигавшейся трубки с такой силой, что надави он еще чуток, и трубка раскололась бы. 12 ч. 30 мин. Почти в десяти километрах к югу от станции Эджуэй был разбит временный лагерь. Под стоянку выбрали плоскую площадку голого льда с подветренной стороны тороса, так что ледяная гряда защищала лагерь пришельцев от ветра, чаще всего дующего в этих местах и сформировавшего гряду.Иглу, на которые жаловался Гунвальду Харри, не пришлось ни вырубать изо льда, ни складывать из снежных кирпичей. Они были привезены их обитателями с собой. Это были надувные, похожие на резиновые лодки, домики, стенки которых, походившие на стеганое одеяло, изготавливались из прорезиненного нейлона. Три таких временных жилища поставили дугой, выпуклостью своей обращенной к отстоящему метров на пять и вознесшемуся метров на пятнадцать гребню тороса. В середине дуги ставились снегоходы. Иглу по форме напоминало скорее шатер или чум высотой почти в два с половиной метра и диаметром в три и семь десятых метра. Каждый такой чум надежно крепился ко льду длинными колышками, вкручивавшимися в лед, как шурупы в фанеру, и заканчивавшимися ушками для канатов. И если стенка иглу по виду напоминала ватное одеяло, то подушкообразный пол настилался из одеял как таковых: облегченные одеяла прокладывались слоями плохо проводящей тепло пленки. Печки, занимавшие мало места и питавшиеся дизельным топливом, держали внутреннюю температуру на отметке в пятьдесят градусов по Фаренгейту, то есть около десяти по Цельсию. Конечно, такое жилье выглядело не особенно уютным или хотя бы просторным и теплым, но, в конце концов, много ли нужно закаленным полярникам, выехавшим на пару дней с более комфортабельной базы? К тому же им предстояло по большей части пребывать на воздухе, возясь со взрывчаткой.На такой же плоской площадке, как и та, на которой разбили лагерь, но расположенной метра на полтора повыше и метров на девяносто южнее, изо льда торчала почти двухметровая стальная труба, так сказать, местная метеостанция: на трубе были закреплены термометр, барометр и анемометр.Рукой в тяжелой перчатке Рита Карпентер стала стряхивать снег — сначала со своих больших очков, защищавших глаза от света и холода, а потом с метеоприборов, закрепленных на мачте-трубе. Смеркалось, и потому она светила фонариком, чтобы считать показания приборов о температуре, давлении воздуха и скорости ветра. Эти данные восторга у нее не вызвали. Близкой бури как будто ожидать не приходилось, по крайней мере, как утверждал прежний прогноз, до шести вечера сильная пурга не должна была разгуляться, но теперь получалось, что стихия как бы решила ужесточиться и показать свою мощь, прежде чем мужчины, справившись с заданием, успеют вернуться на станцию Эджуэй.Неловко ступая по сорокапятиградусному склону между приподнятой повыше площадкой и более обширным полем голого льда внизу, Рита поспешила к лагерю. Походка ее не могла не быть неуклюжей, потому что на ней были надеты все обеспечивающие выживание предметы: вязаное нижнее белье с теплоподогревом, две пары носков, сапоги на теплой шерстяной подкладке, костюм из тонкой шерсти, поверх его стеганый нейлоновый костюм с электроподогревом, на который Рита надела подбитую мехом куртку. Лицо — от подбородка до больших солнцезащитных очков — закрывала вязаная маска, а поверх ее Рита натянула меховой капюшон, застегивающийся под подбородком, и, разумеется, теплые перчатки. Здешняя погода была настолько безжалостной, что сохранить тепло тела можно было, только расставшись с мечтами об изящной поступи: неуклюжесть, безобразность, неудобства — эти тяготы входили в цену, которую надо было платить за возможность выжить.Хотя Рита еще совсем не замерзла, все же укусы колючего ветра да зрелище бесплодного пейзажа заставили ее поежиться. Они с Харри по своей воле выбрали такую работу, на которой, в силу профессионального долга, приходилось проводить добрую долю жизни в подобных местах Арктики и Антарктики. Правда, она не разделяла любовь мужа к огромным открытым просторам, к одноцветным видам, к почти всегда темному небу, сходство которого с куполом представлялось очевидным, не говоря уже о первобытных бурях. В сущности, если что и заставляло ее вновь и вновь возвращаться в подобные полярные регионы, так это прежде всего понимание, что эти холодные просторы ее пугают.С той самой зимы — Рите тогда было шесть лет — она упрямо отказывается сдаваться любому страху, пусть даже все говорит за то, что на этот раз надо бы отступиться...Вот и теперь, когда она уже подходила к иглу, стоявшему с западного края лагеря, подталкиваемая ударами ветра, походившими на удары в спину молотком или тумаками, ее вдруг охватил такой ужас, что впору было рухнуть на колени: наступила физическая реакция. Криофобия: боязнь льда и мороза. Фригобофобия: боязнь холода. Хионофобия: боязнь снега. Рита знала эти мудреные слова потому, что сама страдала всеми тремя недугами, пусть и не в очень острой форме. Из своего опыта, извлеченного из нередких столкновений с тем, что порождало в ее душе тревогу, к примеру, из переживаний прививки против гриппа, она вынесла твердую уверенность, что все, чем грозят подобные случаи, сводится, как правило, к мелким неудобствам, проходящей неловкости, и очень редко в самом деле может стрястись что-то по-настоящему страшное. Бывало, правда, что над нею брали верх такие воспоминания, от которых не удавалось укрыться ни за какими рассуждениями о сколь угодно большом количестве прививок. Вот и сейчас так. Взбаламученное белесое небо словно готовилось обрушиться вниз со скоростью свободно падающего камня, и, несомненно, эта глыба безжалостно расплющит ее. Казалось, что и воздух, и тучи, и сыплющий с неба снег вот-вот превратятся в исполинскую мраморную скалу, чтобы раскатать ее по морозной, бесплодной, бесполезной равнине. Ее сердце заколотилось сильно и часто, потом еще сильнее и еще чаще, потом еще быстрее, пока эта неистовая каденция безумного барабанщика, становившаяся в ее ушах все громче, громче, громче, наконец не поглотила просто утонувший в этих грохочущих раскатах громко причитающий вой ветра.У входа в иглу Рита остановилась, стараясь вновь почувствовать твердь под своими стопами: она не хотела бежать от того, что ее пугало. Она домогалась от себя выдержки, чтобы вынести затерянность в этом мутно-блеклом, закутанном в унылый саван безрадостном царстве — как тот, кто безо всякой на то разумной причины должен заставить себя завести песика и через силу полюбить свою животину — иначе ему вовек не избавиться от своих страхов.Эта самая затерянность и была, по сути дела, той стороной житья в Арктике, которая более всего прочего тяготила Риту. В ее сознании, с шестилетнего возраста, зима навсегда неразрывно увязывалась с чувством страшного одиночества, переживаемого умирающим существом, с посеревшими и искаженными смертью лицами мертвецов, с замерзшими и остекленевшими взглядами ничего не видящих мертвых глаз, с кладбищами, могилами и обессиливающим, удушающим отчаянием.Она дрожала так сильно, что лучик ее фонарика прыгал на снегу у ее ног.Отвернувшись от убежища, она обратила лицо не навстречу ветру, но встала под углом к нему и принялась вглядываться в узкую ровную площадку, расположенную между плато, из которого торчал шест с подвешенными на нем метеоприборами, и ледяной грядой. Вечная зима без тепла, утешения или надежды. Да, эта земля требовала, чтобы ее уважали, — ладно, буду. Но это же земля, не зверь, значит, у нее нет никакого сознания или понимания. И значит, и хотения. Выходит, эта земля вовсе не собирается вредить Рите.Рита глубоко вздохнула и стала ритмично дышать через свою вязаную маску.Чтобы задавить страх перед полярной шапкой, она сказала себе, что есть у нее заботы и поважнее, и одна из них ожидает ее в иглу. Франц Фишер.Знакомство с Фишером произошло у нее одиннадцать лет тому назад, вскоре после защиты докторской диссертации. Новая ученая степень позволила ей занять первую для себя научную должность в подразделении корпорации «Интернэшенал Телефон энд Телеграф». Франц уже работал тогда на ИТТ. Он был привлекателен и не лишен обаяния, особенно тогда, когда находил нужным не скрывать это, и они были вместе почти два года. Их связь нельзя было назвать ни безмятежной, ни бесстыдной, ни чистым развлечением. Особенной любви тоже как будто не существовало. Как бы то ни было, она с ним никогда не скучала. Расстались они девять лет назад, как раз должна была выйти из печати ее первая книга, и стало ясно, что Францу всегда будет как-то не по себе рядом с женщиной, не уступающей ему ни в профессиональном, ни в интеллектуальном отношении. Он думал, что будет лидером в их отношениях, а ей совсем не хотелось подчиняться. Тогда ей пришлось оставить его, чтобы, познакомившись с Харри, выйти год спустя замуж и в замужестве не оглядываться в прошлое.Коль скоро он вошел в жизнь Риты после Франца, то, полагал Харри в своей неизменно милой и весьма рассудительной манере, все былое его не касается. За свое семейное благополучие он не боялся и был уверен в себе. Даже зная об отношениях своей жены с Францем, а может быть, именно поэтому, он настоял на включении Фишера в число участников экспедиции: мол, станции Эджуэй без главного метеоролога никак нельзя, а лучше немца с такой работой никто не сладит.Наверное, это был тот самый редкий случай, когда неразумная ревность могла сослужить Харри — да и всем им — лучшую службу, чем разумная рассудительность. Видимо, стоило предпочесть очень хорошее самому лучшему.И девять лет спустя Франц упрямо держался роли оскорбленного и покинутого любовника. Нет, он не бывал ни холоден, ни груб, напротив, он намеренно подчеркивал, что коротает уединенные ночи в спальном мешке, лелея и ублажая свое жестоко разбитое сердце. Он никогда не заговаривал о прошлом, не выказывал неподобающего интереса к Рите и вообще не позволял себе ничего такого, что можно было бы счесть не совсем джентльменскими манерами. Но все равно, на полярном форпосте обитать приходилось в такой тесноте, в такой близости друг от друга, что та тщательность, с которой он выставлял напоказ свою уязвленную гордыню, действовала не менее разрушительно, чем громогласные оскорбления.
1 2 3 4 5 6
Гренландского моря цепочку чрезвычайно чувствительных акустических мониторов. Подобные следящие устройства устанавливались военным ведомством США и в иных местах, во всех тех районах мирового океана, которые имели важное стратегическое значение. Они обнаруживали любое, пусть даже почти бесшумное перемещение подводных объектов, в частности, вражеских атомных подлодок, особенно подлодок, оснащенных ядерным оружием. После краха Советского Союза на это хитроумное оборудование была возложена еще одна обязанность: акустические мониторы продолжали следить за подводными лодками, но наряду с этим они еще и собирали данные для ученых. Вот и теперь, вслед второму толчку почти все глубоководные станции, слушавшие море близ Гренландии, передавали слабый, но почти непрерывный низкочастотный сигнал, похожий на глухое ворчанье или на отдаленные раскаты грома, который свидетельствовал об упругой деформации в поверхностных отложениях.Ситуация напоминала игру в домино: костяшки неторопливо ложились друг к другу. И их цепочка двигалась к станции Эджуэй.За последние шестнадцать часов Гунвальду приходилось не столько раскуривать свою трубку, сколько нервно грызть ее чубук. Его не покидало чувство тревоги.Вчера, в девять тридцать вечера, когда по радио пришло подтверждение местонахождения и силы второго толчка, Гунвальд постарался связаться со временным лагерем, разбитым в десяти километрах к юго-западу от базы. Он сообщил Харри о землетрясениях и объяснил ему, чем опасно пребывание на самой кромке полярного льда.— Ну, у нас есть задание, а работу надо выполнять, — только и сказал на его предостережение Харри. — Сорок шесть зарядов уже на месте, все заведено, и часовые механизмы уже тикают. Вытащить их из льда, до того как они бабахнут, крайне сложно. А если мы не станем завтра устанавливать остающиеся четырнадцать взрывпакетов, то скорее всего у нас получится совсем не тот айсберг, который мы хотели произвести на свет. А это значит, что вся наша затея пойдет насмарку. Понятно, что об этом даже речи быть не может.— По-моему, все следовало бы обдумать еще раз потщательнее.— Да ну. Проект такой дорогой, нечего и думать что-то ломать только потому, что, быть может, нам грозит землетрясение. За все уплачено. И такие деньги! Другого раза не будет — мы просто не сумеем начать все сначала.— Может, ты и прав, — не стал спорить Гунвальд, — но мне ваша затея не по душе.Послышались помехи — давало себя знать статическое электричество, — сухие кристаллики льда терлись друг о друга. Харри, пробившись сквозь сухие щелчки, произнес:— А ты думаешь, мне нравятся все эти пируэты? Ты можешь сказать что-нибудь про то, сколько времени все это займет? Ну когда этот большой сдвиг пройдет наконец по всей цепи разломов?— Знаешь, об этом можно только гадать. Несколько суток, может, недель, а то и месяцев.— Вот видишь. Значит, времени у нас более чем достаточно. Черт, это может затянуться.— Но может произойти и много быстрее. За считанные часы.— В другой раз. Второй толчок был куда слабее первого, правда? — оживился Харри.— Но тебе же хорошо известно, что это совсем не обязательно просто реакция на первый толчок. Очень возможно, что перед нами разворачивается процесс. Третий раз может тряхнуть и слабее, и сильнее, чем в первый и во второй.— Как бы то ни было, — отвечал Харри, — тут, где мы теперь находимся, под нами толстый лед, он уходит вглубь на двести метров, а то и больше. И так просто его не расколешь — это не первый ледок на только что замерзшем после первых заморозков пруду.— И все равно я бы очень вам советовал назавтра свернуть все свои дела там как можно быстрее.— На этот счет можешь не беспокоиться. Поживешь в этих проклятых иглу денек, и самая паршивая рубка на Эджуэе покажется роскошной, как дорогой номер в гостинице «Ритц-Карлтон».После сеанса связи Гунвальд Ларссон решил отдохнуть. Спалось ему скверно. В кошмарных снах он видел, как мир раскалывается на куски и эти огромные глыбы летят во все стороны, унося его в холодную, бездонную пропасть.В семь тридцать утра, когда Гунвальд брился, а дурные сны еще не улетучились из памяти, сейсмограф зарегистрировал третий толчок: 5,2 балла по Рихтеру.На завтрак он выпил только чашечку черного кофе. Есть совсем не хотелось.В одиннадцать часов последовало четвертое землетрясение, всего в трехстах двадцати километрах к югу: 4,4 по шкале Рихтера.Его нисколько не радовало, что каждый новый толчок был много слабее предыдущего. Похоже, земля просто собиралась с силами, приберегая энергию для заключительного могучего удара.В пятый раз земля содрогнулась в 11 ч. 50 мин. Эпицентр находился примерно на сто восемьдесят километров южнее станции. Куда ближе, чем в прошлый раз. Можно сказать, трясет в прихожей Эджуэя: 4,2 по Рихтеру.Он вызвал по каналу связи временный лагерь, и Рита Карпентер заверила его, что они снимаются с кромки полярной шапки и покинут ее к двум часам дня.— Погода помешать может, — обеспокоенно заметил Гунвальд.— Тут снег пошел, но мы надеемся, что это только местная метель.— Боюсь, что это не так. Пурга смещается в разные стороны и набирает силу и скорость. После обеда выпадет очень много снега.— Ну, в четыре мы уже наверняка будем на станции Эджуэй, — только и сказала она. — А может, и побыстрее управимся.На двенадцатой минуте пополудни произошел очередной обвал морского дна на прибрежном шельфе в ста шестидесяти километрах южнее Эджуэя: 4,5 по шкале Рихтера. * * * Теперь, в 12 ч. 30 мин., когда Харри с товарищами должны закладывать в лед последний взрывпакет, Гунвальд Ларссон сжимал зубами чубук своей давно неразжигавшейся трубки с такой силой, что надави он еще чуток, и трубка раскололась бы. 12 ч. 30 мин. Почти в десяти километрах к югу от станции Эджуэй был разбит временный лагерь. Под стоянку выбрали плоскую площадку голого льда с подветренной стороны тороса, так что ледяная гряда защищала лагерь пришельцев от ветра, чаще всего дующего в этих местах и сформировавшего гряду.Иглу, на которые жаловался Гунвальду Харри, не пришлось ни вырубать изо льда, ни складывать из снежных кирпичей. Они были привезены их обитателями с собой. Это были надувные, похожие на резиновые лодки, домики, стенки которых, походившие на стеганое одеяло, изготавливались из прорезиненного нейлона. Три таких временных жилища поставили дугой, выпуклостью своей обращенной к отстоящему метров на пять и вознесшемуся метров на пятнадцать гребню тороса. В середине дуги ставились снегоходы. Иглу по форме напоминало скорее шатер или чум высотой почти в два с половиной метра и диаметром в три и семь десятых метра. Каждый такой чум надежно крепился ко льду длинными колышками, вкручивавшимися в лед, как шурупы в фанеру, и заканчивавшимися ушками для канатов. И если стенка иглу по виду напоминала ватное одеяло, то подушкообразный пол настилался из одеял как таковых: облегченные одеяла прокладывались слоями плохо проводящей тепло пленки. Печки, занимавшие мало места и питавшиеся дизельным топливом, держали внутреннюю температуру на отметке в пятьдесят градусов по Фаренгейту, то есть около десяти по Цельсию. Конечно, такое жилье выглядело не особенно уютным или хотя бы просторным и теплым, но, в конце концов, много ли нужно закаленным полярникам, выехавшим на пару дней с более комфортабельной базы? К тому же им предстояло по большей части пребывать на воздухе, возясь со взрывчаткой.На такой же плоской площадке, как и та, на которой разбили лагерь, но расположенной метра на полтора повыше и метров на девяносто южнее, изо льда торчала почти двухметровая стальная труба, так сказать, местная метеостанция: на трубе были закреплены термометр, барометр и анемометр.Рукой в тяжелой перчатке Рита Карпентер стала стряхивать снег — сначала со своих больших очков, защищавших глаза от света и холода, а потом с метеоприборов, закрепленных на мачте-трубе. Смеркалось, и потому она светила фонариком, чтобы считать показания приборов о температуре, давлении воздуха и скорости ветра. Эти данные восторга у нее не вызвали. Близкой бури как будто ожидать не приходилось, по крайней мере, как утверждал прежний прогноз, до шести вечера сильная пурга не должна была разгуляться, но теперь получалось, что стихия как бы решила ужесточиться и показать свою мощь, прежде чем мужчины, справившись с заданием, успеют вернуться на станцию Эджуэй.Неловко ступая по сорокапятиградусному склону между приподнятой повыше площадкой и более обширным полем голого льда внизу, Рита поспешила к лагерю. Походка ее не могла не быть неуклюжей, потому что на ней были надеты все обеспечивающие выживание предметы: вязаное нижнее белье с теплоподогревом, две пары носков, сапоги на теплой шерстяной подкладке, костюм из тонкой шерсти, поверх его стеганый нейлоновый костюм с электроподогревом, на который Рита надела подбитую мехом куртку. Лицо — от подбородка до больших солнцезащитных очков — закрывала вязаная маска, а поверх ее Рита натянула меховой капюшон, застегивающийся под подбородком, и, разумеется, теплые перчатки. Здешняя погода была настолько безжалостной, что сохранить тепло тела можно было, только расставшись с мечтами об изящной поступи: неуклюжесть, безобразность, неудобства — эти тяготы входили в цену, которую надо было платить за возможность выжить.Хотя Рита еще совсем не замерзла, все же укусы колючего ветра да зрелище бесплодного пейзажа заставили ее поежиться. Они с Харри по своей воле выбрали такую работу, на которой, в силу профессионального долга, приходилось проводить добрую долю жизни в подобных местах Арктики и Антарктики. Правда, она не разделяла любовь мужа к огромным открытым просторам, к одноцветным видам, к почти всегда темному небу, сходство которого с куполом представлялось очевидным, не говоря уже о первобытных бурях. В сущности, если что и заставляло ее вновь и вновь возвращаться в подобные полярные регионы, так это прежде всего понимание, что эти холодные просторы ее пугают.С той самой зимы — Рите тогда было шесть лет — она упрямо отказывается сдаваться любому страху, пусть даже все говорит за то, что на этот раз надо бы отступиться...Вот и теперь, когда она уже подходила к иглу, стоявшему с западного края лагеря, подталкиваемая ударами ветра, походившими на удары в спину молотком или тумаками, ее вдруг охватил такой ужас, что впору было рухнуть на колени: наступила физическая реакция. Криофобия: боязнь льда и мороза. Фригобофобия: боязнь холода. Хионофобия: боязнь снега. Рита знала эти мудреные слова потому, что сама страдала всеми тремя недугами, пусть и не в очень острой форме. Из своего опыта, извлеченного из нередких столкновений с тем, что порождало в ее душе тревогу, к примеру, из переживаний прививки против гриппа, она вынесла твердую уверенность, что все, чем грозят подобные случаи, сводится, как правило, к мелким неудобствам, проходящей неловкости, и очень редко в самом деле может стрястись что-то по-настоящему страшное. Бывало, правда, что над нею брали верх такие воспоминания, от которых не удавалось укрыться ни за какими рассуждениями о сколь угодно большом количестве прививок. Вот и сейчас так. Взбаламученное белесое небо словно готовилось обрушиться вниз со скоростью свободно падающего камня, и, несомненно, эта глыба безжалостно расплющит ее. Казалось, что и воздух, и тучи, и сыплющий с неба снег вот-вот превратятся в исполинскую мраморную скалу, чтобы раскатать ее по морозной, бесплодной, бесполезной равнине. Ее сердце заколотилось сильно и часто, потом еще сильнее и еще чаще, потом еще быстрее, пока эта неистовая каденция безумного барабанщика, становившаяся в ее ушах все громче, громче, громче, наконец не поглотила просто утонувший в этих грохочущих раскатах громко причитающий вой ветра.У входа в иглу Рита остановилась, стараясь вновь почувствовать твердь под своими стопами: она не хотела бежать от того, что ее пугало. Она домогалась от себя выдержки, чтобы вынести затерянность в этом мутно-блеклом, закутанном в унылый саван безрадостном царстве — как тот, кто безо всякой на то разумной причины должен заставить себя завести песика и через силу полюбить свою животину — иначе ему вовек не избавиться от своих страхов.Эта самая затерянность и была, по сути дела, той стороной житья в Арктике, которая более всего прочего тяготила Риту. В ее сознании, с шестилетнего возраста, зима навсегда неразрывно увязывалась с чувством страшного одиночества, переживаемого умирающим существом, с посеревшими и искаженными смертью лицами мертвецов, с замерзшими и остекленевшими взглядами ничего не видящих мертвых глаз, с кладбищами, могилами и обессиливающим, удушающим отчаянием.Она дрожала так сильно, что лучик ее фонарика прыгал на снегу у ее ног.Отвернувшись от убежища, она обратила лицо не навстречу ветру, но встала под углом к нему и принялась вглядываться в узкую ровную площадку, расположенную между плато, из которого торчал шест с подвешенными на нем метеоприборами, и ледяной грядой. Вечная зима без тепла, утешения или надежды. Да, эта земля требовала, чтобы ее уважали, — ладно, буду. Но это же земля, не зверь, значит, у нее нет никакого сознания или понимания. И значит, и хотения. Выходит, эта земля вовсе не собирается вредить Рите.Рита глубоко вздохнула и стала ритмично дышать через свою вязаную маску.Чтобы задавить страх перед полярной шапкой, она сказала себе, что есть у нее заботы и поважнее, и одна из них ожидает ее в иглу. Франц Фишер.Знакомство с Фишером произошло у нее одиннадцать лет тому назад, вскоре после защиты докторской диссертации. Новая ученая степень позволила ей занять первую для себя научную должность в подразделении корпорации «Интернэшенал Телефон энд Телеграф». Франц уже работал тогда на ИТТ. Он был привлекателен и не лишен обаяния, особенно тогда, когда находил нужным не скрывать это, и они были вместе почти два года. Их связь нельзя было назвать ни безмятежной, ни бесстыдной, ни чистым развлечением. Особенной любви тоже как будто не существовало. Как бы то ни было, она с ним никогда не скучала. Расстались они девять лет назад, как раз должна была выйти из печати ее первая книга, и стало ясно, что Францу всегда будет как-то не по себе рядом с женщиной, не уступающей ему ни в профессиональном, ни в интеллектуальном отношении. Он думал, что будет лидером в их отношениях, а ей совсем не хотелось подчиняться. Тогда ей пришлось оставить его, чтобы, познакомившись с Харри, выйти год спустя замуж и в замужестве не оглядываться в прошлое.Коль скоро он вошел в жизнь Риты после Франца, то, полагал Харри в своей неизменно милой и весьма рассудительной манере, все былое его не касается. За свое семейное благополучие он не боялся и был уверен в себе. Даже зная об отношениях своей жены с Францем, а может быть, именно поэтому, он настоял на включении Фишера в число участников экспедиции: мол, станции Эджуэй без главного метеоролога никак нельзя, а лучше немца с такой работой никто не сладит.Наверное, это был тот самый редкий случай, когда неразумная ревность могла сослужить Харри — да и всем им — лучшую службу, чем разумная рассудительность. Видимо, стоило предпочесть очень хорошее самому лучшему.И девять лет спустя Франц упрямо держался роли оскорбленного и покинутого любовника. Нет, он не бывал ни холоден, ни груб, напротив, он намеренно подчеркивал, что коротает уединенные ночи в спальном мешке, лелея и ублажая свое жестоко разбитое сердце. Он никогда не заговаривал о прошлом, не выказывал неподобающего интереса к Рите и вообще не позволял себе ничего такого, что можно было бы счесть не совсем джентльменскими манерами. Но все равно, на полярном форпосте обитать приходилось в такой тесноте, в такой близости друг от друга, что та тщательность, с которой он выставлял напоказ свою уязвленную гордыню, действовала не менее разрушительно, чем громогласные оскорбления.
1 2 3 4 5 6