Егор отложил тетрадь с неоконченным стихотворением и вышел во двор. Каждый час надо выходить. Коршун улетел, но есть Анчутка, тот может почище коршуна нашкодить. А кроме того, надо следить за казаном с выварками.
Егор подложил под казан кизяк, собрал ложкой рыбий жир. Приставил ладонь козырьком ко лбу, смотрит в сторону Большого бархана. Но он пуст и уныл, только фиолетовое марево струится над ним, на вид обманчивое и холодное. За тем барханом как раз Любка Крапивина живет.
Хоть бы она пришла! Но не идет! Ее родители тоже в "ноги" узека уехали, и она сидит на жаре адовой у казана и тоже собирает ложкой жир. А может, читает какую-нибудь книгу про разведчиков. Или про басмачей. Это она любит.
Кизяки перестали дымить, раскалились. Вонючие выварки в казане заклокотали. А жира на поверхности больше не было. Егор придавил крышку казана грузилом от сетки и вернулся в избу. Но поэтическое вдохновение иссякло. Рифма не шла. И слов нужных не находилось.
Впрочем, Егора это не смущало. Для неоконченного стихотворения он оставил чистую страницу и далее принялся писать прозой. Он отлично знал, что некоторые книги именно так написаны: начало стихами, а потом прозой. Например, "Капитанская дочка". Или, скажем, "Хрестоматия" для старшеклассников.
"Из всех рыб, какие водятся у нас на Карагил-узеке, так это сазан самый умный. Любка тоже так считает. Умный, потому что у него мозгов много, полная голова. Не в пример щуке. Глупее щуки рыбы не найти. У щуки голова большая, а мозгов мало, одна пасть. Поэтому щука живца хватает по три раза подряд. До тех пор, пока она сама не окажется на крючке. Щуки такие глупые, что их даже удить неинтересно. Другое дело сазан. Этот если сорвался - больше никогда в жизни не подойдет к крючку. Он удочку запомнит раз и навсегда, и его не приманишь никакими коврижками. Сазана-то. Даже самыми толстыми червяками.
А на Лакакуль-озере на удочку ловятся только красноперки и чебаки. Они ловятся на червя и на кузнечика. Они ловятся на жирных кузнечиков и на худых. А карагильские сазаны - ушлые. Они любят только живых кузнечиков, которые прыгают из травы прямо в узек. Им лишь бы куда-нибудь прыгать. Кузнечикам-то. Сазаны хапают в основном мелких желтеньких кобылок, живьем их глотают. А больших зеленых не трогают. Тех красноперки, чебачки и всякая другая мелочь раздирают. Мелюзга всегда набрасывается на самых крупных кузнечиков и сразу же разделывается с ними, как повар с картошкой. Чем меньше рыбешка, тем она жаднее и прожорливее. Так говорит моя бабушка. Правда, это она говорит про людей. Но ведь это и к рыбе имеет отношение.
...Папа рассказывал, что когда-то на Лакакуль-озере было много сомов. Поэтому его и назвали Лакакуль. В переводе с казахского - "соминое озеро". Но теперь построили возле города Чу плотину, и сомов в Лакакуле не стало. Папа говорит, что скоро все узеки и озера у нас в низовьях пересохнут. Когда построят еще одну плотину".
Егор посмотрел за окно, где в отдалении под горячим солнечным ливнем дыбились темно-зеленые, почти черные валы камыша, пощекотал пушистым концом пера нос, начавший уже лупиться, и продолжил свою карагильскую хронику.
"...А на Каменной яме мы намедни с Любкой видели штук десять сазанов. Они как раз под яром стояли. Наверное, дремали после хорошего обеда. А может, они в тенечке прятались. Рыба тоже, как и человек, больше тень любит. В субботу мы пробовали ловить сазанов, но у нас ничего не получилось. Потому что мы с Любкой сидели не в скрадке, а на виду, да еще болтали о том, о сем. Это уж потом мы догадались построить шалашик, чтобы оттуда, как из засады, на поплавки поглядывать. И сазан сразу же стал клевать. Одного мне удалось подцепить, но он сорвался у самого берега. Потому что когда я тащил его, Любка мне под руку крикнула: "Ого!" Верно, забыла, что кричать под руку нельзя. Ни в коем случае. Обязательно сорвется. Особенно если сазан. Любка потом все нудила из-за этого сазана. Дескать, надо было поджидать, пока он уморится, надо было дать ему поводить..."
Ну и мучение писать гусиным пером! Тонко очинишь - нехорошо. Толсто - совсем никуда не годится, кляксы сажает. И борозды жирные на бумаге. Да и "чернила" - одно название, только в стакане такие яркие, словно киноварь. А на бумаге после них рыжий след. Прямо беда.
...Любка вошла в хату и увидела Егора, корпевшего с таким усердием, что с него пот градом катился. Она округлила глаза:
- Ты и на каникулах гнешь спину?! Никак сочинение пишешь?
- Ну да, больно нужно. Я книгу пишу. - Егор это сказал таким тоном, будто всю жизнь только и делал, что писал книги.
- О чем книга-то? - спросила Любка равнодушно, сразу же потеряв всякий интерес. Она привыкла к тому, что Егор большой выдумщик. В прошлом году он гербарий собирал. На подоконниках целый месяц копешки трав лежали. Мама Егорова все это терпела до тех пор, пока травы не превратились в гниль и труху. Она велела выбросить копешки, потому что от них сор по всей хате, да и дух нехороший.
Егорка подумал и пробормотал:
- Про камыши, про сазанов книга.
- Нашел о чем писать! Лучше бы про жизнь на необитаемом острове, где удавы и крокодилы. А в наших камышах что интересного? Одни элики да кабаны. Да лисы и хорьки вонючие. Ну и все такое, кому это нужно... А еще лучше - про басмачей придумал бы что-нибудь... На рыбалку разве ты не собираешься? Мама говорит, что ваши вот-вот приедут... Идем, а то черви пропадут. А мне одной многовато. Вон их сколько, целый день в тальнике ковырялась. - Любка подняла перед собой жестяное ведерко с дождевыми червями, прикрытое войлоком высохшей тины. Ну, идешь?
Егор сложил тетрадку и гусиные перья на бугристый подоконник, и они вышли во двор. До возвращения родителей и братьев надо удочку осмотреть. Он всегда перед выходом на узек тщательно осматривал снасть. Не проржавел ли на ушке узелок, не рассучилась ли где леска. Хорош ли, не иструхлявел ли сазаний поплавок - большая пробка от бутылки из-под шампанского, защемленная гусиным пером.
- А ты не будешь кричать "ого!"? - осведомился Егор, пробуя на изгиб тонкий конец талового удилища. - Не кричи больше, а то намедни сазан у самого берега сошел. Из-за тебя ведь.
- Ладно, не буду, - лениво согласилась Любка. Хотя она знала, почему сорвался сазан. Не надо было торопиться, как на пожаре. Сазана хотел выдернуть из реки, как чебачка захудалого. Горбун был что надо, а он, вместо того чтобы тянуть с поволочкой, дернул изо всей силы. Сам виноват, а других виноватит. Что за привычка...
Но Любка ничего не сказала Егору. Полуденный зной, раскалявший желтые сугробы песка у стен хаты, отбивал охоту ко всяким разговорам и спорам.
Они сидели на яме уже часа два, а клева не было. Они сидели, тщательно замаскировавшись в прибрежных зарослях солодки, зная, что сазанов в яме много. Видели, как из подводного тугая выходили сазаны и чинно прогуливались по яме. Прямо под носом удильщиков. Сначала на открытую часть выходил вожак. Темный, горбатый, он всем своим видом демонстрировал полнейшее пренебрежение к молоди, которая мельтешила перед ним, а также и к леске, уходившей на глубину. Возможно, это был и не вожак, а всего лишь разведчик. Но разве поймешь, что и как у этих сазанов. Они себе на уме.
За первым сазаном следовала стая. Заметив опасность, горбун стремительно уходил на глубину. А за ним - стая. При развороте золоченые рыбьи панцири сверкали, и Егор сидел сам не свой.
Он с трудом удержался, чтобы не схватить удилище и не забросить удочку наперехват стае. Но ведь это не чебак, шевельни чуть удилищем, которое рыбы, скорее всего, принимают за нависающую талинку, - пиши пропало. Уйдут горбунки в другой конец ямы, и тогда уж точно ничего не поймаешь.
Читатели, наверное, даже и не представляют, сколько необходимо выдержки и терпения, чтобы стать настоящим рыболовом. Если этого нет, то и не ходи на сазаньи ямы. Тогда уж лучше утешайся чебаками да красноперками, которые хватают все подряд без разбора.
Учительница, снижавшая иногда Егору балл за поведение или прилежание, наверное, удивилась бы, узнав, что этот непоседа может и час, и два, и три торчать на берегу узека под палящими лучами солнца. Оказывается, он может сидеть в зарослях так, что под ним ни камышинка не хрустнет, ни былиника не щелкнет. Облепит его комарье, а он - хоть бы что. Воруют у него под носом ужики мелких, случайно подцепленных на крючок рыбешек, а он и бровью не поведет.
Солнце уже за полудень, а зной не уменьшился. Листья солодки стали блестящими, липкими, от них идет чуть горьковатый дух лежалых фруктов. На сверкающий плес невозможна смотреть, блики слепят, обжигают. Но в солодковом шалашике терпимо: тень и холодок. Хотя вообще-то и тут душновато.
Удильщики терпеливо пережидали жару. Они знали, что по-настоящему сазан берет только на закате. Коль уж отпустили родители - то не сидеть же дома! Хорошо бы, конечно, искупаться, да ведь рыбу можно перепугать. Удерут тогда сазаны по протокам в "ноги" узека, на камышистые Нижние озера. Егор твердо придерживался правила: не купайся там, где собираешься ловить сазана. На то есть Песчаная прорва - проточка, которая по весне спрямляет излучину узека. Место, где еще ни один карагилец не поймал ни одного сазана. А пришел на узек - забудь про купанье. Тут уж приходится выбирать что-то одно: или купанье, или рыбалку...
Нет уж, лучше смирно сидеть в "секрете" и выжидать. Бывает, какой-нибудь глупец и клюнет. Среди сазанов тоже есть глупцы. Или просто обжоры. Таким что полдень лютый, что вечер. Хватают крючок почем зря...
Вдруг Любкин поплавок колыхнулся. Не дернулся, не подпрыгнул, а именно колыхнулся. Рыболовы вытянули шеи и замерли, словно окаменели. Они не спускали глаз с поплавка. Дремоты как не бывало. Сейчас начнется... Или нет? Может, какой-нибудь окушок большеротый хулиганит? Все же это больше на сазана похоже. Чуть колыхнется поплавок и замрет. Чуть колыхнется и замрет. Иное дело - когда это окушок или какая-нибудь мелюзга вроде чебачка, случайно оказавшаяся на сазаньей глубине. Тут поплавок прыгает, танцует... Егор в таких случаях любит повторять: чем меньше рыбешка, тем сильнее она хорохорится, тем больше у нее куража. Очевидно, это он у своей гуляевской бабушки позаимствовал. Егор, не спуская глаз с поплавка, стиснул тонкие Любины руки, судорожно ухватившиеся за удилище. Чего доброго, еще дернет! И тогда - пиши пропало...
Поплавок ушел в лучистую янтарную глубину и замер, словно раздумывая, что ему дальше делать: то ли всплывать, то ли все-таки тонуть?
- Тащи! - не крикнул, а сипло выдохнул Егор и отпустил ее руки.
Любка дернула удилище, подсекла рыбину и почувствовала в ответ рывок. Да такой сильный, что ее голова на тонкой шее мотнулась.
- Са-а-а-аззз!.. - радостный крик застрял в горле. Рано, ох и рано радоваться!
Откинувшись назад, Любка изо всей силы тянет удочку. Да куда там. Гибкое таловое удилище выгнулось дугой и ни с места! Краешком глаза Егор заметил, как мелко-мелко дрожат белесые, вылинявшие на солнце косицы. И он понял, что силы у нее едва ли хватит, чтобы удержать добычу. Но он стоял рядом, не пытался даже помочь.
Пусть Любка водит. Пока и нельзя тащить. Пусть выдыхается рыбина. Пусть выдыхается...
Удилище нисколечко не распрямилось, ни на мизинец даже. Ясное дело, такого сазана Любке одной не вытащить. Да и ему, Егору, тоже, наверное, он был бы не под силу. Любке, конечно же, нужна помощь, пора его вытаскивать. А то еще крючок губу порвет или глотку выдерет. Или за что он там зацепился... И какое же это мучение, когда тут, прямо рядом с тобой, кто-то сазана тащит!
Но Егор не только не помог, даже отступил от Любки. Ведь чужую удочку - кто этого не знает? - хватать нельзя. Ни в коем случае. По крайней мере, пока не позовут на помощь. Таково правило неписаное.
Вдруг леска отклонилась, раздался плеск, и над водой вспыхнуло что-то яркое и многоцветное - оранжевое, черное, алое. Рыба билась, и над плесами узека, между камышистыми и обрывистыми берегами, носилось испуганное эхо. Затем она снова и снова стала уходить на глубину. Леска, натянутая как струна, тонко пела и пузырила воду. Рыба рвалась на свободу, нерасчетливо тратила силу, выдыхалась. Но и Любка устала. Костяшки ее смуглых пальцев побелели, капли пота бороздили лицо и тонкую шею.
- Чего же ты стоишь, помоги... - прошептала она, не поворачивая головы.
Егор мигом вцепился в удилище, и они вдвоем принялись подтягивать сазана к берегу.
Рыбина вдруг выпрыгнула, взвилась свечкой. Егор тут дернул удилище изо всей силы. Подхваченный рывком, сазан полетел в сторону берега с открытым желтоусым ртом и растопыренными плавниками.
Рыболовы свалились с ног, а сазан шмякнулся возле них и стал выплясывать на сухой и твердой, как бетон, земле. Высоко подпрыгивал, шлепался то на один бок, то на другой, весь облепленный мусором и листьями солодки. А Егор, лежа на самом краю, над кручей, увидел, что рыбина без крючка. Видно, губа порвалась. Это чудо, что сазан не сиганул в воду. Но еще секунда и он будет в узеке!
Извернувшись, Егор бросился на сазана, прижал его грудью. Рыбина не сдавалась, хлестала мальчика хвостом, тяжелым и сильным, как пружина волчьего капкана. Но Егор скорее бы умер, чем согласился выпустить такую добычу.
...На другой день, вытопив жир, Егор записал в своей книге:
"Вчера Любка поймала сазана. А я ей немного помог. Дядя Игнат, Любкин отец, даже не поверил, что мы его на удочку подцепили. Дескать, таких только вентерями ловят. Хорошо, что я не схватил удочку раньше времени. А то бы точно ушел сазан. Он и так чуть было не сиганул с обрыва в речку. Если б я схватил чужую удочку прежде времени - обязательно бы сиганул. Сколько раз так в прошлом году было... А в навечерие мы чуть было еще одного не поймали. Но он ушел. Оборвал леску и ушел. Хотя Любка не кричала "ого!" и я его тащил по всем правилам. Так что одного крючка у нее уже нет. А ведь рыбалка только началась..."
В книге были отмечены и другие более или менее важные события карагильской жизни: где стихами, где прозой. Например, то, как коршун-канюк прямо на глазах утащил цыпленка. Но вообще-то Егор исписал мало, только половину тетради. Видно, нашему карагильскому летописцу гусиные перья надоели. Или же просто времени не хватило. Ведь после каждого возвращения с Каменной ему приходилось чинить снасть. И свою, и Любкину. То крючок сломается, то леска оборвется. А когда все фабричные крючки вышли, пришлось делать самодельные, из каленой проволоки. Словом, каждый день что-нибудь. За снастью ведь следить надо. А как же. Рыбка исправную снасть любит. Еще бабушка так говорила.
БЫЧЬЯ ШКУРА
Егор купил бычью шкуру. Купил ее за три рубля у Толика Сиротина. А Толик у кого-то эту бычью шкуру тоже купил за три рубля. А потом продал Егору. Он продал, потому что тетя, живущая в Джамбуле, прислала ему коньки с ботинками.
У Егора нет ни тети, ни дяди в Джамбуле, и он купил бычью шкуру. С тем, чтобы распластать ее на узкие полоски и, таким образом, превратить ее в пук ремешков - крепить коньки к сапогам или валенкам.
Постучав по своей покупке, Егор услышал, как она гудит. Шкура напоминала крыгу* и была очень тяжелой. Егор нес ее домой на спине, согнувшись в три погибели. При этом он два раза упал и ушибся о мерзлую землю, не покрытую снегом.
А дома мать предупредила, чтобы он не вздумал невыделанную, неизвестно где валявшуюся шкуру заносить в избу.
Егор налил воды в железное корыто и, кое-как запихав туда покупку, оставил все это в сенях. Шкура, из которой делают ремешки для крепления коньков, должна быть мягкой, как голенища хромовых сапог.
Утром мать разбудила Егора, и он обнаружил в корыте глыбу льда. Напялив фуфайку, он вытащил корыто во двор и тут же принялся топором осторожно обкалывать лед. Мать, увидев, как сын усердствует, пожалела его и разрешила внести корыто в избу.
Когда шкура вымокла, Егор наточил большой рыбацкий нож и лезвием, острым как бритва, вырезал пятьдесят полосок. Ремешков ему хватило бы, наверное, лет на пять...
Но, как на грех, про бычью шкуру узнал Ленька Крапивин. Он сразу же стал прицениваться и предложил продать ему часть ремешков. Егор согласился, хотя знал, что с Ленькой лучше не связываться. Он согласился, потому что на покупку шкуры истратил три рубля, которые мать дала ему на кино. А тут как раз начали показывать "В джунглях Амазонки".
На пятьдесят ремешков он изрезал лучшую часть шкуры. А кроме того, израсходовал почти бутылку рыбьего жира. Если ремешки пропитать как следует жиром, то они остаются гибкими и мягкими на морозе и не намокают в воде.
Сорок полосок он продал Леньке, а десять оставил себе. До этого Егор никогда ничего не продавал. Другие пацаны всегда что-то продавали друг другу: коньки, ремешки, ножички, а он - нет. Потому что не хотел быть похожим на Чичикова. Чичиков в детстве продавал разные вещи и стал Чичиковым. А Егор во всем брал пример с отца своего, и только на него хотел быть похожим.
1 2 3 4 5 6 7 8