Словно оглушенные словами Андрея, боясь смотреть друг на друга, конторщики да и сам кот-управляющий оторопело молчали. Надо же посметь такое про российского самодержца! Нет, нет, они и не слышали ничего! Вперегонки скрипели перья, щелкали костяшки счетов.
О полученных призывниками повестках знали и в проходной и не пытались их задержать. Вместе парни дошагали до Серпуховской и здесь остановились возле бакалейного магазина.
- А что, парни? Не драпануть ли нам вместо царской армии куда-нибудь в темный лес, вроде соловьев-разбойников?! - со смешком предложил Игнат Кузовлев. - Не все ли равно, где погибать: на немецкой земле или в муромских лесах?!
Но Андрей остановил товарища, положив ему на плечо руку.
- Погоди, Игнат! Шутить у нас нет времени! Не в ту сторону зовешь, друг! Если всерьез говорить, у нас и на фронте работа найдется. Ведь и там тоже народ, только в шинели обряженный. Он там и полуслепой, и полуглухой: та же крестьянская и заводская голытьба! И еще добавлю: сбежать в муромский лес дело нехитрое, но жандармы сразу же наши семьи таскать по допросам примутся: объясните, такие-сякие, где ваши дезертиры скрываются?
Хмурясь, Кузовлев почесал в затылке.
- Это да!
- А им, Игнат, - продолжал Андрей, - матерям, женам да любовям нашим, им и так невмоготу! Голод, холод, работа непосильная! Да и дом, детишки каким грузом на них висят! Сколько мужиков на фронтах поубивали, газами пожгли-потравили, так нынче власти-то, слышал, даже в угольные шахты, под землю, стали баб на работу гонять. И учти: в первую очередь тех, у кого родные либо в бегах, либо под полицейским подозрением! Не так, что ли?
Ребята молчали.
- Нет, братцы, задача перед нами другая! - снова заговорил Андрей. Хотя и не больно охота свою карточку под унтерский кулак подставлять, а надо идти в армию, нести туда слово правды! Рвут русский и немецкий рабочий друг другу горло - за что, ради чего? Чтобы немецкие крупны да российские Путиловы и михельсоны на пушечном литье, на бомбах-снарядах кровавые капиталы наживали?! Ведь солдат в армии словно за тюремной стеной живет! Ему, как послушаешь рассказы раненых, почти и неведомо, что в его деревеньке, на его заводе, вообще на родине происходит! В окопах его спереди проволока колючая стережет, а позади генералы, офицеры да военно-полевые суды литой стеной поставлены. Правители изо всех сил стараются, чтобы правда-матка до солдатских ушей не достигала!
Андрей чуть помолчал.
- Давайте сговоримся так, ребята. Сейчас сложимся, купим чаю настоящего, конфеток сладеньких для девчат, пряников. И вечером собирайтесь ко мне. Приводите, ясное дело, и родных-близких. Поговорим напоследок обо всем всерьез! А то, возможно, из казарм разбегутся наши дороги по разным полкам-фронтам! Как, согласны?
- Само собой! - хором отозвались товарищи.
Зашли в "Бакалею", купили, что подвернулось, сговорились о времени и разошлись.
Придя в подвал, Андрей застал там заплаканного Пашку. Тот с криком бросился к брату:
- Андрюха! Да чего же теперь будет?
- Что надо, Арбузик, то и будет!
Андрей обнял, прижал к себе мальчишку. Потом, отстранив, ласково потрепал отросшие с весны соломенные вихры.
- Ну, не хнычь! Вспомни-ка пушкинскую сказочку про семерых богатырей да про чудищ, которых одолевали в сказках смелые, сильные люди!
- Так то в сказках! - возразил, сморкаясь, Пашка.
- Ну и что? Сказка - ложь, а в ней намек, добрым молодцам урок! Мать знает?
- Ага. Сбегал на Голутвинку.
- И то добро! Молодец, Арбузик! Меньше слез ночью прольет. А уж чему быть, братишка, того не миновать! Вот, гляди, покупка тут для прощания со стариками да еще с кем надо. Положи на место.
Пашка взял сверток, сунул в шкафчик.
- Вот смотри, - продолжал Андрей, - кладу за икону деньги, последний мой заработок. На жизнь вам. Меня на фронте бравые интенданты как-нибудь прокормят, голодный солдат войску без пользы!..
Обернувшись от иконы, Андрей оглядел Пашку.
- Ну, вытер слезы? Вот и молодец! Нехорошо! Будто девчонка-соплюшка, стыда нет! Ты учти: с завтрашнего дня ты за меня в помощь мамке остаешься! Понял? Воды с колонки натаскать, дровишек наколоть да принести. Привыкай!.. А сейчас послушай, Павлушка! Коммерческий институт знаешь?
- На Серпуховке? Как не знать!
- Я записочку напишу. Отнесешь туда?
- Как велишь, братка! - И вдруг не выдержал, ткнулся лицом в плечо Андрею. - Да как же мы без тебя жить будем, а? Отец - старый. Ежели бы не война, поди-ка давно бы с завода выставили. А мамка... На нее, Андрюха, смотреть и то больно...
Андрей, морщась, потер кулаком лоб.
- Ладно, малыш! Эта заноза у меня побольней твоего болит. Вот ты и будешь мамке в помощь заместо меня. Понял?.. Что поделаешь, Арбузик? Пока мы народ бесправный, подневольный, не накопили еще силы бороться с богачами и их властью.
- Накопится ли когда?
- Обязательно, Паша! Революция на пороге! Мы с этими пиявками за все материнские слезы, за все свои синяки и ссадины рассчитаемся!
- А тебя не убьют? - со страхом спросил Пашка.
Андрей пожал плечами:
- Кто может знать, Арбузик? Пуля - дура, кусок свинца без разума, без понятия! Но сам я навстречу геройской гибели за его кровавое величество не полезу, не бойся! Второй Николка Обмойкин из меня не получится! - Андрей озабоченно почесал в затылке. - Вот жизнь! Даже записку написать не на чем и нечем!
Пашка бросился в свой спальный угол между стеной и печкой, нащупал под подушкой спрятанную книгу.
- Глянь, братка! Тут в самом конце вовсе пустой листочек! Он ненужный, ни одного слова на нем не напечатано.
- Ну-ка, дай! Библиотечная? - удивился Андрей, перелистывая страницы. - Уж не ты ли, Арбузик, из народной публички книжки на чтение получаешь? Там же денежный залог требуется.
Пашка с гордостью и вызовом вскинул голову.
- Ну, я! Как-то шел мимо и в окно увидел: во всю стену книжки стоят. Наверно, целые тысячи! Меня будто силой потянуло, зашел. Книжки там выдает тетенька, такая старенькая и добрая - слов нет! Глядела на меня, глядела, а потом пальчик вот так согнула, поманила к себе. Спрашивает, кто, да чей по фамилии, где живу, где батя работает. И что читал, что нравится. Я ей все по правде рассказал, братка! Она и дала книжку без залога без всякого.
Андрей перекинул несколько страничек, прочитал вслух:
- "Тише! Я Дубровский!" - И засмеялся непонятно чему. - Ты, видать, здорово подрос, Арбузик? Как-то я и просмотрел. - С сожалением потрогал чистый листок в книге, с укором вскинул глаза на Пашку. - Так что же это получается, Павлуха? К тебе, значит, с полным доверием, а ты что?! Не по совести, браток, нет! Ежели мы с тобой с книгой так поступим, то и тетенька старенькая, и сам Пушкин на нас обидятся! Да и книжку разве не жалко? Она с тобой, словно живой человек, по-доброму разговаривала, а ты у нее кусок мяса отрывать?! Эх ты! Не ожидал от тебя, Павлуха, такого, никак не ожидал! Возьми и спрячь ее, и будто и разговора такого не было! Понял, голова круглая?!
С чувством непрощаемой вины Пашка взял в руки пушкинский томик. Действительно, и как могла стукнуть в голову такая подлая мысль?..
Андрей в раздумье прошелся по комнате, остановился, хлопнул себя ладонью по лбу:
- Павлуха! А школьные тетрадки с прошлой зимы у тебя не остались? Или мы с батей все на курево извели?
Спрятав в спальном закуте книгу, Пашка выскочил из-за занавески.
- Которые и остались, мамка в сундук сложила. Берегет!
- Ну, мне всего лоскуточек надо! Пошарь-ка у нее, в этом греха не будет. Живо!
Через минуту Андрей сидел за столом и торопливо строчил что-то на вырванной из старой тетради страничке, а Пашка, ожидая, слонялся из угла в угол.
Кончив писать, Андрей сложил записку вчетверо.
- Стало быть, Паша, слетай в Коммерческий институт. Кому отдать - ни фамилии, ни имени не пишу, но ты ее найдешь легко. Студентка, из кавказских людей, армянка. В пенсне ходит.
- Пенсне? - переспросил Пашка. - А это чего такое? Платье, что ли?
- Да нет! - улыбнулся Андрей. - Вроде очков особых, прищепкой на носу держатся. - Он на секунду задумался, оценивающе рассматривая братишку. - Тут не в том сложность, как ее найти, а как тебе мимо швейцара пробраться. Идол там строгий в дверях сидит, с черной бороденкой распутинской. Карауль, пока отойдет куда-нибудь. А то - на тебе мелочишки, по дороге газету купи: мол, брат, студент, просил принести. Или иначе как придумай...
- Постараюсь, братка!
- Постарайся, Арбузик! Очень нужно! - Андрей ласково обнял Пашку, на секунду прижал к себе. - Дальше, значит, так. В институте у студентов, кто с виду попроще, спроси: где бы Шиповника повидать? Это прозвище у нее. Записку только ей самой и отдай. Не ровен час - попадет в чужие, подлые руки. Хотя тут ничего серьезного не написано, а все же не всем положено знать, что студентка-барышня, да еще из дворян, с заводскими ребятами дружбу водит. Сразу нюхать начнут: не политика ли замешана? Понял? Потом во всю прыть домой, прощальный ужин сварганим. Ребята, что вместе со мной призваны, соберутся. Отцы их, матери, а у кого есть, то и жены или девчонки...
- Вроде твоей Анютки? - подмигнул Пашка.
- Цыц! Не суй нос, куда не прошено!.. Шпарь бегом, времени у нас с тобой маловато. Запомни: Шиповник!
- Запомнил, братка. Я мигом!
Хлопнув дверью, прыгая через три ступеньки, Пашка помчался к Стремянному переулку.
Хотелось, конечно, прочитать, что Андрюха написал какому-то там Шиповнику, но Пашка забыл спросить: можно ли? Развернуть чужое письмо без разрешения не поднимались руки.
А в записке Андрея и не было ничего особенного, всего несколько строк:
"Колючий, дорогой наш Шиповничек! Вот так и обрывается мирная житуха. Завтра-послезавтра - маршевым эшелоном на фронт. Плохи, видно, там дела, если мастеров с военных заводов берут. Надо бы повидаться. Если же не доведется, приглядите за моим Павлушкой, стоящий паренек!
Останусь жив, наверняка не раз встретимся: дорога-то у нас одна. И напоследок - не сосчитать, сколько Вы для заводских ребят доброго сделали и делаете! У многих в мозгах посветлее стало. Большущее вам спасибо. Будьте здоровы.
А н д р е й".
4. ШИПОВНИК
Коммерческий институт помещался неподалеку от Серпуховской площади, в Стремянном переулке. Бегом до него для Пашкиных ног от силы десять минут, не больше.
Добежать - дело нехитрое. А вот как проскользнуть мимо строгого, величественного швейцара, бородой и пронзительно-угольными глазами и в самом деле напоминающего знаменитого на всю Россию Григория Распутина, царева любимца?
Андрей как-то сказал, что царь держит при себе и всячески обласкивает деревенского мужика, чтобы показать, как царская семья дружна и близка с простым русским народом. Видно, и в самом деле так задумано. Ух, какие же все они хитрые!
Об этом Распутине много по Москве шло разговоров, правда, громко говорить боялись, все больше шепотком. Не проходило дня, чтобы Пашке не попадало на слух это имя. По вечерам, когда кто-то из михельсоновских заглядывал к Андреевым, только и разговора было что о прямо-таки каторжной работе, о войне да вот о непонятном царевом любимчике. Будто бы из Сибири, малограмотный, чуть не убитый на родине за конокрадство, явился в Питер, проник в самый царский дворец и стал там вроде не то учителя для царевича Алексея, не то вроде лекаря. А теперь, когда царь уехал самолично командовать действующей армией, Григорий при дворе сделался посильнее самых главных министров. Говорят, царица обо всем с ним советуется и слушается беспрекословно, как "старец" Григорий скажет, так и будет!
Обрывки мыслей, воспоминаний мелькали в голове Пашки, пока он опрометью несся к Стремянному переулку. Бежал и прикидывал: как бы половчее обмануть бородатого истукана в серебряных позументах. Тот ведь ни одному Пашкиному слову не поверит. Да и как поверить: уж слишком дешевая на Пашке одежонка. Нет, Арбуз, тут похитрее сработать надо, обойти, облапошить второго Гришку Распутина!
Поэтому Пашка и не добежал до институтского подъезда: совсем ни к чему, чтобы стоявший в дверях швейцар заприметил его. Юркнул в подъезд напротив, притаился, ждал: может, отойдет куда-нибудь, отлучится?
Важно заложив руки за спину, швейцар то уходил на минуту в здание, то снова появлялся, здоровался с проходящими мимо, со студентами, с учителями-профессорами - кажется, их тут так называют.
Но вдруг в институтском дворе, как раз напротив подъезда, где томился в ожидании Пашка, со скрипом распахнулись ворота, и оттуда выехал экипаж с поднятым верхом, подкатил к институтскому подъезду.
Пашку словно осенило: дурачина ты, Арбуз, дурачина! Да есть же в этом казенном здании черный ход, через который уборщицы и прочий рабочий народ входит-выходит!
Рванулся, перебежал улицу, шмыгнул во двор. Скосив глаза, видел, как швейцар услужливо подсаживал в экипаж какого-то упитанного бородача в распахнутой лисьей шубе - поди-ка директора, что ли? Ну и наплевать! Ладно, что Пашку не заметили.
Во дворе он прокрался за мусорными ящиками к открытой двери, возле которой не было никаких сторожей. Поднимаясь по лестнице, где пахло кошками и мышами, столкнулся с уборщицей - несла сверху корзинку рваных бумаг и мятых газет. Подозрительно глянув на Пашку, спросила:
- Ты куда, хлопец?
- Тетка тут одна работает. Повестку ее сыну принесли.
- Ах, батюшки! - всполошилась уборщица. - Не иначе Настиному Володе, больше некому!
- Ага! - обрадовался Пашка. - Володьке и есть!
- Настя, милый, на втором этаже убирает. В большом зале, который актовый. Там вчера вечером студенты шибко шумели, намусорили - страсть!
Бормоча то ли молитву, то ли проклятия, уборщица заковыляла по лестнице. С облегчением вздохнув, Пашка взлетел на второй этаж.
Поплутав по узеньким переходам, с опаской вышел в широкий коридор с окнами на одну сторону. Огляделся. По другой стене тянулся ряд высоких, застекленных поверху дверей. Из-за них доносились приглушенные голоса.
Он понимал, что в коридоре оставаться нельзя, любой институтский чин, если наткнешься, может прицепиться: кто, откуда, зачем?
На его счастье, поблизости белела полуоткрытая дверь, и за ней вроде бы никого не слышно.
Юркнув в пропахшую папиросным дымом комнату, Пашка догадался: курилка, уборная. Забрался в одну из кабинок и запер на крючок дверь.
Он не представлял себе, как будет искать девушку в очках, которые так странно называются "пенсне", но понимал, что найти ее обязательно нужно: записка Андрея будто шевелилась в кармане.
Кто-то два раза заходил в комнату, где он притаился, чиркали спички, остро пахло папиросным дымом, журчала вода, потом снова затихало.
Но вот, наконец, медно прокатился по коридору дребезг звонка. Захлопали двери. Зазвучали изредка женские, а больше мужские голоса. Курилка наполнялась студентами.
Приоткрыв дверь, Пашка разглядывал в щелку лица, тужурки с блестящими пуговицами.
Перебивая друг друга, студенты шелестели газетами, обсуждали тревожные телеграммы с фронта, говорили о каких-то акциях, суливших огромные барыши. Горевали о скоропостижной смерти профессора: надо идти на панихиду, складываться на венок...
Пашка растерянно озирался, не зная, что делать.
На глаза ему попался приткнутый в углу кабинки веник и, схватив его, Пашка выскользнул в курилку. Никто не обратил на него внимания. А он, старательно скребя веником пол, сгребал в кучу окурки, пустые папиросные коробки. Присматривался к студентам, выискивая, к кому обратиться.
Но на большинстве лиц, у иных уже украшенных пушистыми молодыми усиками, а то и бородками, читалось выражение самодовольства и высокомерия; заговаривать с такими боязно. "На них словно вывеска нацеплена: "Не подходи!" - подумал Пашка.
Его уже начинало охватывать отчаяние, когда в курилку вошел коренастый крепыш, в котором будто мелькнуло что-то знакомое. Лицо широкоскулое, избитое мелкими рябинками оспин, - потому, должно быть, и осталось в памяти.
Пашка старался припомнить: а не этого ли парня видел однажды возле заводских ворот Михельсона? Правда, тогда рябенький был не в студенческой тужурке, а в замызганном кургузом пиджаке.
Не вмешиваясь в разговоры, коренастый прошел к окну, достал папироску, закурил.
Через минуту Пашка уже суетился у его ног, тер веником и без того чистый пол. Улучив минуту, когда за гомоном спорящих голосов его не могли услышать, шепнул коренастому:
- Мне бы Шиповника...
Тот вздрогнул, словно его ударили или толкнули. Нервно загасил о подоконник папироску, щелчком швырнул окурок в урну и подозрительно оглядел Пашку.
- Какого еще Шиповника? - спросил строго, но тоже тихо, чтобы не услышали другие.
- Не его, - шепнул Пашка. - Ее. Которая в пенсне ходит... армяночка...
Что-то смягчилось в лице студента, он внимательно осмотрел Пашку, неспешно достал новую папироску. И лишь тогда спросил:
- Зачем?
- Записка ей. С Михельсона. От Андреева.
- Давай мне!
- Не дам. Брат велел, чтобы самой в руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27