Л.Кудрявцев
ВТОРЖЕНИЕ

Розовые колонны дворца право- и прямо- и левосудия медленно тонули во
тьме. Наконец с тихим плеском они исчезли окончательно, и наступила
тишина. Сначала на ногу Ипату, а потом на хвост сиамской, с отрезанными
ушами и блудливой мордочкой кошки. Ее вой прорезал темноту и затерялся в
кривых переулках в ожидании того, кто пожелает его найти. Между тем
половинки темноты рухнули и пришел день. Он был очень вежливый, этот день,
даже не забыл вытереть о горизонт ноги.
И все начиналось хорошо, но кончилось плохо. Потому что небо затянуло
тучами и на землю посыпались веники. На лету они сдирали побелку со стен
домов, а с деревьев сшибали листья, и по тротуарам текли неопрятные ручьи,
которые собирались в неопрятные потоки, низвергавшиеся в неопрятную реку.
А еще у Ипата болел зуб. Да так, что хоть на стенку лезь. Он
подумал-подумал, плюнул да и действительно полез. Но легче от этого не
стало. Даже тогда, когда он лег на потолок и чтобы отвлечься стал
вспоминать... вспоминать...
Например, что жена укатила куда-то на Эльфа-Ариадну и пообещала
вернуться через пару тысяч лет. Очень мило с ее стороны. Прекрасный способ
увильнуть от супружеских обязанностей, которые обычно состояли в том, что
она жарила тривиальную яичницу, и не менее получаса в день зудела, чтобы
он не курил в комнате, а выходил для этого на лестничную площадку.
И завтрашний компот получился из рук вон плохо. Главное - у кого? У
всеми признанного мастера завтрашних компотов. Черт знает что такое!
Он хорошо помнил, что сделал все правильно. С филигранной точностью
представил, как будет его варить завтра. Потом тщательно вымыл кастрюлю и
осторожно-осторожно, с присущим ему мастерством и умением, проколов
сущность, с меткостью снайпера просунул шланг в завтрашний день. Теперь
оставалось только перелить компот из "завтрашней" кастрюли в
"сегодняшнюю". И все! Дело сделано. Причем правильно, грамотно и хорошо.
Вот только почему же компот получился невкусный?
Ипат даже попробовал ради развлечения поразмыслить над парадоксом,
который возникает при изготовлении завтрашнего компота. Действительно,
откуда все-таки берется компот, если завтра он его варить не будет?
Но тут зуб задал ему такого жару, что Ипат скатился с потолка и,
бросившись к аптечке, стал искать в ней анальгин. И конечно же, перепутав,
принял вместо него стрихнин. А обнаружив это, меланхолично подумал, что
умирать когда-нибудь все же придется...
Лежать на полу и умирать от стрихнина было жутко неприятно, но Ипата
поддерживала мысль, что теперь проклятый зуб болеть уже не будет. И точно,
как только он умер окончательно, зуб болеть перестал. Совсем.
После этого Ипат некоторое время лежал на ковре и радовался, что все
прошло удачно: и умер, как человек, и зуб больше не болит. Однако вскоре
ему это надоело, и тогда он стал прикидывать, когда же его все-таки
найдут. Ему представились собственные похороны, от которых уже заранее
хотелось зевать, и он решил обойтись без них вовсе.
Для этого он сказал "чур не игрок", встал и, тщательно заперев
входную дверь, позвонил своему лучшему другу Бангузуну.
- Привет, - сказал Бангузун на другом конце провода.
- Привет, - с трудом двигая непослушной нижней челюстью, ответил
Ипат.
- Представляешь, я диплодока купил, - радостно сообщил Бангузун.
- Поздравляю, - сказал Ипат.
- Да, но в магазине меня надули. Диплодок оказался с купированными
ушками и хвостом.
- Какая жалость, - посочувствовал Ипат.
- Да, но я все же решил, что оставлю его себе. Он такой милашка...
Они помолчали, потом Бангузун спросил:
- А как ты поживаешь?
- Да так себе, - сказал Ипат. - Где-то между плохо и очень плохо. И
вообще, передай всем нашим, что я улетаю, минимум на год, на побережье
черной дыры. Отдохнуть хочу. Так передашь?
- Передам, - рассеянно сказал Бангузун и отключился.
Все, дело сделано.
Ипат снова лег на ковер, но только на этот раз так, чтобы видеть себя
в огромном настенном зеркале. Потом вздохнул последний раз и стал
наблюдать за появлением трупных пятен на собственном лице. Это было
забавно. Например, одно из пятен очертаниями сильно напоминало
австралийский континент.
А вообще-то это было здорово. Лежать и ничего не делать. И он
лежал... лежал... лежал...
И за год постепенно освободился от плоти, покрывавшей его костяк.
Увидев это, он облегченно вздохнул.
Все получилось как нельзя лучше. И даже червей, съевших его мясо,
склевывали птицы, прилетавшие в окно, которое он мудро забыл закрыть. Так
что о чистоте можно было не беспокоиться.
Он встал, побрякал суставами и, довольно ухмыляясь, пошел в ванную.
Помылся. Правда, вытираясь полотенцем, он порвал его об одно из ребер, но
что поделаешь, такие неприятности теперь будут подстерегать его на каждом
шагу.
А день-то какой чудесный!
Он сварил себе кофе и выпил его целую чашку. Правда, все что попадало
в рот, тотчас же выливалось на стол, но от этого кофе не становился хуже.
Напротив!
Напившись, Ипат тщательно вымыл чашку и позвонил Бангузуну.
- У, вернулся, - радостно сказал Бангузун.
- Вернулся, - не менее радостно сообщил Ипат.
- Ну и как?
- Отлично, все отлично... Что ты сейчас собираешься делать!
- Сейчас... - Бангузун на секунду задумался, потом сказал: - Сейчас я
иду гулять вместе с диплодоком.
- Ну вот и хорошо. Значит, я тебя жду, заходи-вместе погуляем.
- Заметано, - сказал Бангузун.
Ипат положил трубку и огляделся по сторонам. Так!
Как вихрь пронесся он по дому, надевая на себя белье, штаны, рубашку
с надписью от правого плеча к левому "серебристый хек в томатном соусе",
старый плащ с пятью рукавами и почти новую стетсоновскую шляпу. Потом он
распихал по карманам бутерброды и пиленый сахар, браунинги и чековые
книжки, двадцать четыре тома Большой советской энциклопедии и восемь ниток
бисера. А также многое другое. Один Аллах знает, что может понадобиться на
прогулке. По крайней мере, нужно быть готовым ко всему.
На улицу он выскочил несколько рановато и поэтому, до того как пришел
Бангузун, успел помочь одной старушке перейти через дорогу. У бедняжки
болела третья нога.
А потом появился Бангузун, за которым топал диплодок, и оба они Ипату
очень обрадовались. Да так, что от избытка чувств Бангузун толкнул Ипата и
тот, совершенно случайно, повалил газетный киоск. И пока киоскер бегал и
ловил листы "местной сплетницы", с которыми баловался еще не совсем
проснувшийся утренний ветерок, Ипат выбрался из-под обломков киоска и,
радостно хохоча, толкнул Бангузуна так, что тот сбил с ног диплодока. Тут
уж захохотал диплодок, и они, все втроем, устроили прямо на улице
небольшую "кучу-малу", во время которой Бангузун оторвал на одежде Ипата
все пуговицы и сыграл на его ребрах "лунную сонату", а диплодок сорвал с
одной из голов Бангузуна шапку и тотчас же ее слопал, а Ипат измазал
диплодока чернилами с ног до головы, так что тот стал похож на ягуара.
Так могло продолжаться долго, но прохожие стали возмущаться, и
пришлось "кучу малу" прекратить. Тогда Бангузун стал знакомить Ипата с
диплодоком, теперь уже всерьез. И диплодок кланялся и даже сказал, что он
- "покорный слуга" Ипата на все оставшееся время. А потом наступил ему на
ногу. Совершенно случайно.
От неожиданности Ипат закричал и увидел, что Бангузун, превратившись
в оборотня, оскалил полуметровые клыки, и почувствовал запах. Горьковатый
запах Лемурии.
И проснулся...
Он долго лежал на своей узкой холостяцкой кровати и пытался понять,
что же это ему приснилось. Не было у него раньше таких снов. А что было?
Детство, кусок юности и Лемурия, которую он помнил, в отличие от детства и
юности, очень реально, потому что вернулся из нее всего лишь две недели
назад. Вот она-то действительно все еще была с ним, жила в каждом его
движении, глядела его глазами, говорила его губами, и довольно часто этот
благополучный мир, в котором он теперь жил, особенно тогда, когда он
доставал из старого шкафа свою военную форму и любовался погонами,
петлицами и наградами, казался нереальным и ненастоящим, словно сделанным
из папье-маше... Ткни пальцем, и под плотной оболочкой окажется пустота.
Тогда Ипат часами сидел возле шкафа, прислонившись к его полированной
стенке, почти не двигаясь, разглядывая что-то широко открытыми,
неподвижными глазами, пока звяканье проезжавшего по улице трамвая или
запевший за стенкой арию Иоланты сосед не приводили его в чувство и он,
вздрогнув, медленно освобождался от дурмана воспоминаний.
Как правило, после этого он вешал форму обратно в шкаф, на сделанную
в виде скелетика летучей мыши вешалку и шел прогуляться или же садился
пить чай с рогаликами.
А вечерами он лежал на диване, курил папиросу за папиросой и думал о
том, что вот, проходит время и надо бы устраиваться на работу, а также
забыть о том, что было. Потому что теперь у него другая, мирная жизнь. И
можно даже познакомиться с какой-нибудь девушкой. Если, конечно, она
захочет иметь с ним дело. А захочет ли?
Когда он задавал себе этот вопрос, ему вдруг становилось плохо,
хотелось плакать, пить вино, чтобы забыться, и стрелять в холодную,
мертвенно-бледную луну из крупнокалиберного пулемета, чтобы хоть кому-то
отомстить. За то, в чем были виноваты все. Все, кто - вокруг, кто спешил
по утрам на работу, рассеянно поглядывая на часы, думая о девушках и
танцах, которые будут вечером. А также те, кто возил своих детей в
колясочках по набережным и бульварам, рассеянно присаживаясь на скамейки,
небрежно покачивая маленькое, завернутое в пеленки, сопящее во сне чудо,
которого у него не было. А почему? Почему?
Уж не потому ли все знакомые при встрече с ним прятали глаза,
говорили дутые жизнерадостные слова и норовили поскорее от него
отделаться? Может быть, они чувствовали себя виноватыми? В чем?
А в том, что он был в Лемурии, а они нет. И потому для них он стал
живым напоминанием. А кому понравится напоминание о такой вещи, как
Лемурия?
Именно поэтому он и не мог познакомиться ни с одной девушкой. А
может, просто забыл, как это делается. С ней же надо о чем-то говорить. А
о чем? О рейдах, противопехотных минах, убитых товарищах и двух годах
юности, которые вырвали из его жизни напрочь, а оставшееся место заполнили
кровью, грязью и пороховым дымом?
И можно было только надеяться, что со временем все наладится. А пока
он ждал. Если бы его спросили чего, он бы не смог ответить. Просто была в
нем эта уверенность, что вот-вот что-то изменится, перевернется...
Так было до сегодняшнего утра, когда он, очнувшись от странного,
чужого сна, долго глядел в девственно чистый потолок, а потом повернулся
на правый бок и вспомнил о бабке Меланье.
Да, когда-то давно, тысячу лет назад, еще до Лемурии, он ездил к ней
каждое лето и подолгу гостил. Разглаживая ладонью скомканные за ночь
простыни, он вдруг вспомнил ее старую хижину, на пороге которой она так
любила сидеть, задумчиво глядя на волны, подкатывающие почти к самому
порогу, на суматошных чаек и еще на что-то, что должно было принести
рыбакам богатую добычу. Это у нее работа была такая, у бабки Меланьи -
глядеть на море, чтобы рыба ловилась лучше.
А еще у нее были теплые, шершавые руки, и когда она усаживалась на
пороге хижины, Ипат мог уходить куда угодно на целый день.
Что он и делал.
Поначалу он бродил по берегу моря, любуясь волнами и собирая все
интересное, что оно выбрасывало на песок. Но потом пристрастился к
"походам в глубь побережья". Происходило это так: он уходил как можно
дальше в дюны и садился на песок, в ожидании дождя. Иногда ему приходилось
ждать час, два, полдня, но рано или поздно дождь все же начинался и тогда
происходили удивительные вещи.
Под ударами тяжелых мутноватых дождевых капель ветки съеденных зноем
акманов оживали, покрываясь молодыми клейкими листочками. Из земли
мгновенно вырастали шары фумов. В подземных пещерах просыпались грогусы.
Они выскакивали наружу и, приветствуя дождь мощным ультразвуковым криком,
скакали по камням, безжалостно сдирая с них голубой мох. И пили, пили,
пили воду, раздуваясь, и достигнув предела - разлетались разноцветными
брызгами, которые тоже начинали поглощать воду и расти, расти... А боруны
уже выкапывались из песка и, разлепив огромные желтые глаза, осторожно
переступая десятью мохнатыми и костистыми лапами, набрасывались на
грогусов и жадно их поедали. Тотчас с них сползала старая шкура и,
свернувшись тугим комочком, убегала на поиски зеленого песка для
самообновления.
Дождь, собственно, был коротким, на полчаса, не больше. И когда он
кончался, в небо взмывали бледно-розовые нежнейшие бариморы. И
спинокостные размеры, почистив панцири внутренними щетками и выкинув
наружу лишний песок, пускались в путь, легко отталкиваясь от гибких
ложноножек охотников за летунами. Шаловливый ветер тем временем забрасывал
Ипата семенами размеров и хомоков, а также спорами драко. И поднимал на
недосягаемую высоту икру мудрахов, делительницы джоэдов и похожие на
точеные китайские пагоды колыбельки фамсов. Разглядывая все это, можно
было сидеть целый день, но когда наступала темнота, вся эта праздничная
жизнь умирала. Тогда Ипат возвращался в избушку бабушки Меланьи и,
устроившись у окна на твердом топчане, долго не мог заснуть, слушая
глухие, мерные удары моря...
Вспомнив все это, он встал с кровати и тщательно побрился. Так,
теперь остается только одеться и собраться в дорогу.
Застегнув последнюю пуговицу, он сунул в карман нераспечатанную пачку
сигарет, зажигалку в форме льва и толстый кожаный бумажник. Карман заметно
оттопырился, стал похож на хорошо набитый живот. Может быть, даже
слишком...
Наверное, поэтому, когда Ипат вышел на улицу, с твердым намерением
отправиться в аэропорт и сегодня же улететь к бабке Меланье, карман стало
пучить. Шагов через десять у кармана разыгрались колики. Так как без
сигарет обойтись было невозможно, Ипат вытащил бумажник и швырнул его в
ближайшую канаву.
Тотчас же тень какого-то проходящего мимо гражданина соскочила с
тротуара и метнулась туда, куда он упал. Но ее хозяин был очень
воспитанный. Он решительно взял тень за руку, и как она ни упиралась, как
ни протестовала, потащил ее в сторону. На перекрестке тень все же
зацепилась правой рукой за телеграфный столб, и пока гражданин пытался ее
от него отодрать, сумела вывести на ближайшей стене большим пальцем правой
ноги "свободу угнетенным..." Но тут гражданин изловчился и, скрутив ее
приемом "двойной нельсон", благополучно утащил за угол. Оттуда через
несколько секунд выскочила трехногая бабушка с диким криком: "Убили!
Убили!"
Кто кого из них там убил, Ипата не интересовало. Никак не
прореагировав на вопли бабуси, он пошел по улице дальше, рассеянно
поглядывая по сторонам, чуть прикрыв глаза и побаиваясь в глубине души
лишь того, как бы улица не возмутилась и не пошла в аэропорт по нему. Это
было бы не очень хорошо. Можно сказать даже, что не совсем удобно. Кроме
того, несомненно, в аэропорт он сегодня бы опоздал. А какой интерес
приходить в аэропорт не с утра! Так и мест хороших не получишь, и
потолкаться как следует не успеешь, да и последних новостей не услышишь.
Однако обошлось. Улица с утра, очевидно, была в хорошем настроении,
поэтому асфальт очень мягко, благожелательно ложился Ипату под ноги. И
даже не пробовал столкнуть его в ближайшую канаву.
На небе светило треугольное солнце. И время от времени лопоухий
медвежонок-панда вылезал из своей норы и тщательно протирал солнечный
треугольник мягкой замшевой тряпочкой, смахивая космическую пыль и мелкие
метеориты. Крупные он просто бросал вниз, на радость местным мальчишкам.
Еще бы, ведь у старьевщика на метеориты можно было выменять заржавленный
мушкет или проволочную саблю, а то и целую пригоршню орденов государства
Бульдонезии.
А на земле все шло своим чередом.
Возле киоска "Союзпечати" суетились продавцы счастья, раскладывая
свой товар на дощатые прилавки, поправляя полосатые тенты, прикрывавшие
его от солнца, и рассеянно обсуждали между собой вчерашний футбольный
матч.
1 2 3 4