Не в том смысле плохой, что нехороший, а в том, что худой, болезненный. И сам Шмельков после приезда со дня на день спадал с лица. Это значит - худел. У него в комнате всей мебели было: тюфяк из соломы и тумбочка из фанеры. И при этом он ребятам с нашего двора говорил:
- Богато будут жить все, кто работает. Рабочий день будет всё меньше и меньше. А еды и всякой одежды там и обуви - всё больше и больше. Рабочий человек сможет на отдых к морю поехать во дворец, где царь отдыхал. А ребята получат дворцы, где буржуи жили. Их - эти дворцы - только отремонтировать. И будет там и кино, и столовая, игры всякие, музыка балалайки, гармоники. Играй - не хочу!..
Мы, ребята, слушали Шмелькова, и нам верилось, что так будет, и не верилось.
Сколько раз, бывало, Шмельков меня, как встретит утром, спрашивает:
- Вчера как обедал?
Один раз, когда порции прибавили, он меня специально во дворе поджидал:
- Ну, как теперь обед - подходящий?
- Подходящий, товарищ комиссар.
- А сколько половников на брата?
- Три через край.
- Правильно. А больным домой снесли?
- Снесли. У нас только один больной и то так только - поскользнулся и ногу сломал.
- Лечат?
- Не знаю.
- Что ж ты тогда знаешь?
Я молчал.
- Стыдно? - спросил Шмельков.
- Стыдно.
- Он тебе кто - товарищ?
- Нет. Так просто. В одном классе учимся. Только он около окна сидит. А я в другой стороне, ближе к двери.
Ну и рассердился тогда Шмельков!
- Другая сторона, - сказал он, - там за морем, где власть другая и порядки другие - волчьи. Понял! И то те, кто там работают, тоже нам товарищи. А ты говоришь - другая сторона!..
Он тогда взял у меня адрес того мальчика и послал ему из Помдета на дом сухой паёк.
В то время, кроме Шмелькова, я не знал ни одного большевика-коммуниста. Он первый. И я его не могу забыть. Помню ночь, когда белые в последний раз брали наш город. После этого их вышибли, и Советская власть уже установилась навсегда. А тогда страшно было. Артиллерия белых била по городу и с моря и с суши. У Шмельковых снесло над головой крышу и обрушился потолок. В общем, они перебрались к нам. Это было часа в два ночи. Муська была тогда совсем маленькая, но всё равно не плакала.
А мама моя плакала. Только тихо - неслышно. Но я всё равно видел: щёки-то мокрые - не скроешь.
Кузю положили со мной в кровать. А сам Шмельков опять достал свой пистолет в деревянной кобуре, который мы после первого дня его приезда не видели, и ушёл.
Моя мама всё уговаривала Кузю поесть кукурузных лепёшек и чаю попить, а он только одно:
- Не.
Такой упрямый был детёныш. А маленький. Как младенчик. Хотя ему тогда уже четыре года стукнуло. Он мне сам говорил, что ему пятый пошёл.
Ну, Муська его в конце концов уговорила по-своему, по-ребячьему, и накормила.
Это, оказывается, ему отец наказал ни от кого никакой еды не брать, чтобы никто не мог к нему, как к сыну начальника продовольствия, подлизаться. Ох и принципиальный же был этот Шмельков! Так посмотришь на него - морячок, братишка, и всё.
Но я потом, как старше стал, понял: если бы больше было таких вот людей, как Шмельков, ни одному вору или взяточнику не стало бы житья...
Ночка та была - страшно вспомнить. Отца нет - он в портовом отряде самообороны. Света электрического нет - коптилка одна на столе; огонёк от неё маленький - меньше, чем от свечки, а тени громаднющие и копоти - весь потолок. Муська сидит на кровати - плечи костлявые, глаза большущие, руки тонюсенькие. Но не подумайте, что нескладная какая-нибудь. Очень она складная и красивая. Вот только упрямая, как сто ослов.
- Не буду спать, и всё.
А Кузя со мной рядом. Молчит. Хоть бы сказал что-нибудь. И то легче было бы.
Мама пол подметает и пыль вытирает. Это в три часа ночи. А что делать: от взрывов потолок осыпался и всё в комнате в пыли. Мы даже чихали от этого.
Потом приходит Шмельков - тоже весь серый, пыльный, одноцветный какой-то, как в кино. И всё в ту ночь мне казалось, что это не взаправду, а будто это я сижу на стуле и кино смотрю. Честное слово. Бывает же такое с человеком. То в кино вдруг забываешь, где ты, и думаешь, что всё по правде так происходит, как на экране, а тут взаправду всё, а ты думаешь кино. Чудно!
Так вот: Шмельков заходит, а пистолет у него висит. Я сразу заметил.
Мама моя спрашивает:
- Мой где?
- Портовый отряд самообороны отошёл, - говорит Шмельков. - Дальше биться расчёту нет. У беляков английские танки и французские пулемёты. А о вашем муже не беспокойтесь. Самооборонщики рассредоточились. Скроются. А скоро мы обратно будем. Теперь навсегда. Беляки в море побегут, как крысы с корабля.
Мама слушает и плачет. А я говорю:
- Мамочка, так это же хорошо, что их всех в море потопят.
- Не вмешивайся, когда взрослые говорят. - Мама машет на меня рукой. - Вот Муся молчит, и ты молчи.
И в это время как трахнет! Стекло - дзинь! - и нет стекла. Только осколки. А в окне всё красное-красное. Кузя сидит рядом со мной, ноги с кровати свесил.
Шмельков нагнулся к нему, обнял:
- Ну, сыночек, не горюй.
А Кузя не плачет - ни-ни - и отвечает, как большой:
- Чего горевать? Беляков побьёшь и опять вернёшься?
- Вернусь.
- И на катере меня покатаешь?
- Покатаю.
- И на карусели?
- И на карусели.
Ой, чувствую я, что всё Кузя понимает, а виду не подаёт, отца жалеет. Приподнимается парень, обнимает отца, целует:
- Ну, батя, будь здоров!
- Будь здоров, сынок!
Лучше бы мне и не вспоминать это. Мама ещё тогда спросила Шмелькова:
- Куда же вы? Слышите - за углом стрельба? Белые в город вошли.
А Шмельков:
- Не вошли ещё. Это наши отходят. Склад вывозить буду. Спрячем продукты. Скоро вернёмся - детей кормить надо будет... Ну, Кузя, дай-ка ещё разок поцелуемся...
И убежал.
А Муська осколки стекла с пола подметала. Шлёпанцы мамины надела и, как была в рубашке, так и пыль вытирала, - уборку устроила. Ночью. Смешно. Нашла время. Кузя отвернулся к стене, голова в подушке. Молчит...
Он потом, мальчонка этот, с нами жил три недели, пока наши не вернулись. А беляков всех в море сбросили. Убегали на пароходах, на лодках, на яхтах, на катерах.
Их и вспоминать неохота. Шмельков не вернулся. Нам рассказывали, что вывезти склад не успел и там же у склада, чтобы белякам в руки не даться, подорвал себя гранатой.
А Кузю у нас забрали в севастопольский детдом "Коммунар". Теперь Кузьма Шмельков на фронте служит. Контр-адмирал. Военными кораблями командует. А есть на Черноморском флоте, только на торговом флоте, красивый такой пароход - "Матрос Шмельков". Это в память Кузиного отца. Мой отец на этом самом "Матросе Шмелькове" один год плавал третьим помощником. Я бывал на "Шмелькове". Там в кают-компании портрет матроса Шмелькова висит. В бескозырке, бушлате и тельняшке треугольником на груди. Как живой!
ОТ ЖЕНИ ПАХНЕТ ЛЕНЬЮ
Мой отец плавал на дубке. Так назывались в нашей местности маленькие парусники, в которых возили арбузы и виноград, сахар и дрова - груз недорогой и не издалека.
Отец был небольшого роста, но зато очень уж широкоплеч. У него были большие руки, а брови топорщились на переносице, как два драчливых петуха.
Синие глаза под ними были добрыми, и сердце у него было доброе, открытое. Отец получал не ахти какую зарплату, но редко когда приносил домой получку целиком. Он отдавал матери деньги и говорил обычно:
- В следующую получку все принесу.
Мать сердилась:
- Ты не оправдывайся. Раз отдал - значит, им больше нужно.
Мать не спрашивала, кому отец отдал деньги: в те годы голодали многие.
Мой отец был не такой, как все. Вы подумаете, что я так говорю потому, что это мой отец. Совсем не потому. Я знаю, что другие отцы ругали своих детей за какие-то там траты: "Учебник купил. А у товарища взять не мог?" Или: "Почему на завтрак так много потратил? Швыряешь деньгами".
Мой отец не давал мне деньги просто так, а только на то, на что действительно нужно было. Но при этом он требовал, чтобы я не скупердяйничал, а потратил - на учебник или на обед - всё, что получил. Он говорил: "Сэкономишь гвозди - потеряешь подкову". Так оно бывает у скупого хозяина лошади, и так же оно бывает и в жизни. Сколько раз в жизни я убеждался, что отец прав! Прав в том, что нет у него этой глупой скупости, при которой люди сами себя обкрадывают. И мама это понимала и соглашалась с отцом, когда он говорил: "Что даёшь - получаешь обратно; что не даёшь теряешь навсегда".
Я не припомню, чтобы мать и отец когда-нибудь ссорились. Отец любил людей и, если слышал про кого-нибудь плохое, говорил:
- Цветы разные бывают. Не всем же быть розой. И у той есть шипы.
Только Женю Ежина он не любил и говорил, что от него дурно попахивает. Помню, услышав это, я удивился:
- Чем попахивает? Женька всегда такой чисто вымытый. Он и в порту не бывает. От него ничем не пахнет, даже рыбой или там смолой не пахнет.
- Нет, - сказал отец, - от него попахивает ленью.
И эти слова отца, как всё почти, что он мне говорил и советовал, я вспоминал потом, убеждаясь в правоте его слов. Да, так оно и бывало скажет отец, и подумаешь: "Вечно поучает. А это совсем не так". Но потом на поверку выходит: так.
О Жене Ежине я никогда не думал как о лентяе. Все мы - и я в том числе - старались кто как мог поскорее отделаться от уроков и поскорее во двор, на улицу, в порт. Все мы мечтали быть моряками, носить тельняшку, поворачивать штурвал, драить палубу, вертеть якорную лебёдку, шуровать топку, где кочегары стоят полуголые, блестящие от пота, точно лакированные.
Тяжело?
Нет, какие могут быть трудности на корабле! Чем тяжелее, тем интереснее. Представьте себе: шторм в девять баллов, дождь как из бочки, а ты стоишь в длинном клеёнчатом плаще с капюшоном:
- Право руля!
И вахтенный матрос повторяет:
- Есть право руля!
Я мечтал о работе на корабле, о любой работе - самой тяжёлой, пусть самой грязной.
Да что говорить: когда рыбаки тянули сети, мы, мальчишки, всегда бывали тут как тут. Мы вертели тяжёлый ворот так, что рубашка прилипала к спине. А у меня рубашкой была моряцкая тельняшка.
Больше всего я любил вертеть ворот в паре с Виктором. Знаете, с ним этот ворот вертелся как-то ловчее. Может быть, Виктор сильнее налегал на ручку, а на меня не очень-то надеялся. Кто знает! Потом мы с ним выбирали из сети живую рыбу, бросали её в корзину, наполняя огромные корзины трепещущим серебром. Руки в чешуе по самое плечо, спина ноет, на губах солоно от пота, а хорошо. Ой как хорошо! Прав, прав отец, который всегда говорил: "В безделье и золото тускло, а в работе и железо блестит". Это ведь можно было сказать и о Викторе. Мне рассказывали моряки, которые плавали с ним на одном корабле: Витя в свою вахту выходил всегда первым, а спускался в кубрик последним. Он не ходил по Приморскому бульвару, размахивая по-матросски руками, но никто в нашем порту не мог взобраться на мачту так ловко, как Виктор. А знаете, как определял он скорость течения: сплюнет за борт и скажет: "Шесть миль в час". Можете проверить точно! На четверть мили не ошибся. И говорил он только то, что действительно думал, - ни больше ни меньше. Скажете - пустое? А многие ли так делают? Вот хотя бы Женька.
Спустя несколько дней после того, как мой отец сказал о нём, что от Жени попахивает ленью, я слышал, как он хвастал на перемене перед первоклассниками:
- Мой папа морской капитан.
Кто-то из нашего класса крикнул:
- Женька, что ты выдумал?
- А я, - сказал Женя, - очень люблю сидеть в каюте и поедать конфеты.
И снова я подумал, что прав был мой отец, говоря, когда я возмущался Жениным хвастовством и бездельем: "Не жди от яблони апельсинов".
Да, Женя Ежин ни разу не был с нами, когда мы помогали рыбакам или матросам. Женя и не знал никакой морской работы или рыбачества. Он даже плавать не умел. И его мечтой было сидеть в каюте и поедать конфеты.
Это, должно быть, такие, как он, придумали поговорку: "Где бы ни работать, лишь бы не работать. А если и работать, то не прикладая рук".
ТЕЛЬНЯШКА
В годы, о которых идёт речь, мой отец уже сошёл с корабля на берег. Во время шторма он сломал руку и не мог держать штурвал. Теперь он был на берегу, стал работать весовщиком на соляном причале. Отцу тяжело было расстаться с морем. И я знал, что нет для него большей радости, чем хотя бы поговорить со мной о корабле, о плавании, о морской жизни. Ну, а для меня тоже не было более любимого разговора. Помню, когда ещё перваком был (у нас в школе называли так первоклассников), я получил первую в моей жизни тетрадь. Это по тем временам было большим богатством. Одна ведь тоненькая тетрадка из серой бумаги выдавалась на целое полугодие. Так вот, получив эту драгоценную тетрадку, я вместо косых палочек сел рисовать в ней фиолетовые полоски. Горизонтальные. Во всю страницу. Пальцем, обмакнутым в чернила. Ровные, только чуть-чуть волнистые.
Рисовал я на одной странице, на второй, на третьей. Вот на третьей-то отец меня и застал.
- Готовишь уроки?
Я вздрогнул и от волнения взялся рукой за щеку.
- Руки вверх! - скомандовал отец. - Вверх! Слышишь!.. Вот так. Теперь поговорим. А то разукрасишься весь и всё вокруг своими чернильными руками разукрасишь. Перо, значит, для тебя слишком тонкое, так?
- Так, папа!
- Палец не толст?
- Как раз.
- Понятно. - Отец помолчал, не зная, видимо, что и сказать.
Я пояснил:
- Я рисую.
- Вам это задали?
- Нет, папа, я сам.
- Внешкольные, значит, упражнения, так?
- Угу. Нешкольные.
- И что же ты рисуешь? Волны? Море? Прибой?
- Нет. Тельняшку...
Тут я должен вам сказать, что разговор о тельняшке шёл у нас дома давно. Я мечтал о моряцкой тельняшке, как, может быть, в старые-старые времена принцы мечтали о королевской короне. Я не знал ни одного настоящего принца, но я просто так думаю. Ну, в общем, тельняшка - это была моя самая большая мечта. Большая, чем, скажем, "Остров сокровищ" в полной моей собственности, чтобы я мог, когда захочу, пересматривать картинки и даже по складам её читать.
Но мечта мечтою, а жизнь жизнью. Я ходил в таких же почти, как Муська, парусиновых рубашках. В магазинах тогда рубашки не продавали. И когда я вырос из моей рубашки, мама перешила из занавесок мне и Муське две одинаковые - с цветочками. Муське что? Она девочка. А я страдал. Но где было взять тельняшку? И вот, мечтая о ней, я рисовал её страница за страницей.
Отец тогда постоял над моим рисованием и переспросил:
- Значит, это тельняшка?
- Да, тельняшка.
- И на первой странице, и на второй?
- Да.
- Пойди помойся. И щёку отмой. Она у тебя тоже фиолетовая. И сделай всё это чисто, по-моряцки, а то знаешь как нам с тобой попадёт от мамы...
Он помолчал и добавил:
- Тельняшку ты получишь.
И я действительно получил тельняшку. Старую, отцовскую, но чисто выстиранную, ушитую, укороченную, но аккуратными стежками, особенными, как шьют мужчины - солдаты и матросы. Им ведь всё надо уметь делать самим. И мой отец умел. Сколько я помню, отец всегда носил под кителем тельняшку, летом и зимой ходил в морской фуражке. И когда меня спрашивали, кто мой отец, я отвечал без запинки: "Моряк". Даже после того, как он сошёл на берег.
Моряками были все друзья отца. А было их у него много. Но я расскажу об одном - о Самсоне Георгиевиче Гегалашвили, старшем диспашоре торгового порта.
ЧТО ГЛАВНОЕ ДЛЯ МОРЯКА?
У Самсона Георгиевича смуглое лицо, которое казалось ещё более смуглым оттого, должно быть, что над коричневым лбом торчали вьющиеся белые, а мне даже казалось - чуть голубоватые волосы. А брови у Гегалашвили были чёрные-чёрные. И усы чёрные. В общем, если бы вы увидели старшего диспашора нашего порта, он бы вам понравился.
"Диспашор"... Слово это в наше время редкое, и его не надо путать со словом "диспетчер". Это разные профессии - совсем разные.
Диспетчер сидит в зашторенной комнате, где даже стены обиты мягкой материей, чтобы никакие шумы извне не мешали его работе. Телефоны обычные и специальные железнодорожные, селекторы, - соединяют диспетчера со станциями его участка. В наши дни диспетчер у себя в диспетчерской связывается даже с машинистом мчащегося поезда. Диспетчер негромко говорит в микрофон:
- Я диспетчер.
И тут же у него в комнате раздаётся:
- Я механик экспресса Москва - Владивосток.
Ну, конечно, необязательно Москва - Владивосток. Это я к примеру. Короче говоря, теперь радио связывает диспетчера с теми, кто мчится по путям: на железной дороге - с машинистами, на водном транспорте - с капитанами, на шоссе - с водителями дальних автобусов, а в небе - с пилотами. А сам диспетчер сидит в закрытой диспетчерской и командует:
- Даю отправление.
- Нагоните время! Прибавьте скорости! Задержитесь!
Всё равно как милиционер из будки регулирует движение на большом уличном перекрёстке. Диспетчер не двигается. А диспашор всегда в движении. Это специальность человека, которого обдувают самые жестокие ветры, швыряют волны, треплют штормы. Диспашор там, где авария, пожар, взрыв.
Какое же меня охватывало волнение, когда по дороге в школу я останавливался у газетной витрины и читал объявление:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
- Богато будут жить все, кто работает. Рабочий день будет всё меньше и меньше. А еды и всякой одежды там и обуви - всё больше и больше. Рабочий человек сможет на отдых к морю поехать во дворец, где царь отдыхал. А ребята получат дворцы, где буржуи жили. Их - эти дворцы - только отремонтировать. И будет там и кино, и столовая, игры всякие, музыка балалайки, гармоники. Играй - не хочу!..
Мы, ребята, слушали Шмелькова, и нам верилось, что так будет, и не верилось.
Сколько раз, бывало, Шмельков меня, как встретит утром, спрашивает:
- Вчера как обедал?
Один раз, когда порции прибавили, он меня специально во дворе поджидал:
- Ну, как теперь обед - подходящий?
- Подходящий, товарищ комиссар.
- А сколько половников на брата?
- Три через край.
- Правильно. А больным домой снесли?
- Снесли. У нас только один больной и то так только - поскользнулся и ногу сломал.
- Лечат?
- Не знаю.
- Что ж ты тогда знаешь?
Я молчал.
- Стыдно? - спросил Шмельков.
- Стыдно.
- Он тебе кто - товарищ?
- Нет. Так просто. В одном классе учимся. Только он около окна сидит. А я в другой стороне, ближе к двери.
Ну и рассердился тогда Шмельков!
- Другая сторона, - сказал он, - там за морем, где власть другая и порядки другие - волчьи. Понял! И то те, кто там работают, тоже нам товарищи. А ты говоришь - другая сторона!..
Он тогда взял у меня адрес того мальчика и послал ему из Помдета на дом сухой паёк.
В то время, кроме Шмелькова, я не знал ни одного большевика-коммуниста. Он первый. И я его не могу забыть. Помню ночь, когда белые в последний раз брали наш город. После этого их вышибли, и Советская власть уже установилась навсегда. А тогда страшно было. Артиллерия белых била по городу и с моря и с суши. У Шмельковых снесло над головой крышу и обрушился потолок. В общем, они перебрались к нам. Это было часа в два ночи. Муська была тогда совсем маленькая, но всё равно не плакала.
А мама моя плакала. Только тихо - неслышно. Но я всё равно видел: щёки-то мокрые - не скроешь.
Кузю положили со мной в кровать. А сам Шмельков опять достал свой пистолет в деревянной кобуре, который мы после первого дня его приезда не видели, и ушёл.
Моя мама всё уговаривала Кузю поесть кукурузных лепёшек и чаю попить, а он только одно:
- Не.
Такой упрямый был детёныш. А маленький. Как младенчик. Хотя ему тогда уже четыре года стукнуло. Он мне сам говорил, что ему пятый пошёл.
Ну, Муська его в конце концов уговорила по-своему, по-ребячьему, и накормила.
Это, оказывается, ему отец наказал ни от кого никакой еды не брать, чтобы никто не мог к нему, как к сыну начальника продовольствия, подлизаться. Ох и принципиальный же был этот Шмельков! Так посмотришь на него - морячок, братишка, и всё.
Но я потом, как старше стал, понял: если бы больше было таких вот людей, как Шмельков, ни одному вору или взяточнику не стало бы житья...
Ночка та была - страшно вспомнить. Отца нет - он в портовом отряде самообороны. Света электрического нет - коптилка одна на столе; огонёк от неё маленький - меньше, чем от свечки, а тени громаднющие и копоти - весь потолок. Муська сидит на кровати - плечи костлявые, глаза большущие, руки тонюсенькие. Но не подумайте, что нескладная какая-нибудь. Очень она складная и красивая. Вот только упрямая, как сто ослов.
- Не буду спать, и всё.
А Кузя со мной рядом. Молчит. Хоть бы сказал что-нибудь. И то легче было бы.
Мама пол подметает и пыль вытирает. Это в три часа ночи. А что делать: от взрывов потолок осыпался и всё в комнате в пыли. Мы даже чихали от этого.
Потом приходит Шмельков - тоже весь серый, пыльный, одноцветный какой-то, как в кино. И всё в ту ночь мне казалось, что это не взаправду, а будто это я сижу на стуле и кино смотрю. Честное слово. Бывает же такое с человеком. То в кино вдруг забываешь, где ты, и думаешь, что всё по правде так происходит, как на экране, а тут взаправду всё, а ты думаешь кино. Чудно!
Так вот: Шмельков заходит, а пистолет у него висит. Я сразу заметил.
Мама моя спрашивает:
- Мой где?
- Портовый отряд самообороны отошёл, - говорит Шмельков. - Дальше биться расчёту нет. У беляков английские танки и французские пулемёты. А о вашем муже не беспокойтесь. Самооборонщики рассредоточились. Скроются. А скоро мы обратно будем. Теперь навсегда. Беляки в море побегут, как крысы с корабля.
Мама слушает и плачет. А я говорю:
- Мамочка, так это же хорошо, что их всех в море потопят.
- Не вмешивайся, когда взрослые говорят. - Мама машет на меня рукой. - Вот Муся молчит, и ты молчи.
И в это время как трахнет! Стекло - дзинь! - и нет стекла. Только осколки. А в окне всё красное-красное. Кузя сидит рядом со мной, ноги с кровати свесил.
Шмельков нагнулся к нему, обнял:
- Ну, сыночек, не горюй.
А Кузя не плачет - ни-ни - и отвечает, как большой:
- Чего горевать? Беляков побьёшь и опять вернёшься?
- Вернусь.
- И на катере меня покатаешь?
- Покатаю.
- И на карусели?
- И на карусели.
Ой, чувствую я, что всё Кузя понимает, а виду не подаёт, отца жалеет. Приподнимается парень, обнимает отца, целует:
- Ну, батя, будь здоров!
- Будь здоров, сынок!
Лучше бы мне и не вспоминать это. Мама ещё тогда спросила Шмелькова:
- Куда же вы? Слышите - за углом стрельба? Белые в город вошли.
А Шмельков:
- Не вошли ещё. Это наши отходят. Склад вывозить буду. Спрячем продукты. Скоро вернёмся - детей кормить надо будет... Ну, Кузя, дай-ка ещё разок поцелуемся...
И убежал.
А Муська осколки стекла с пола подметала. Шлёпанцы мамины надела и, как была в рубашке, так и пыль вытирала, - уборку устроила. Ночью. Смешно. Нашла время. Кузя отвернулся к стене, голова в подушке. Молчит...
Он потом, мальчонка этот, с нами жил три недели, пока наши не вернулись. А беляков всех в море сбросили. Убегали на пароходах, на лодках, на яхтах, на катерах.
Их и вспоминать неохота. Шмельков не вернулся. Нам рассказывали, что вывезти склад не успел и там же у склада, чтобы белякам в руки не даться, подорвал себя гранатой.
А Кузю у нас забрали в севастопольский детдом "Коммунар". Теперь Кузьма Шмельков на фронте служит. Контр-адмирал. Военными кораблями командует. А есть на Черноморском флоте, только на торговом флоте, красивый такой пароход - "Матрос Шмельков". Это в память Кузиного отца. Мой отец на этом самом "Матросе Шмелькове" один год плавал третьим помощником. Я бывал на "Шмелькове". Там в кают-компании портрет матроса Шмелькова висит. В бескозырке, бушлате и тельняшке треугольником на груди. Как живой!
ОТ ЖЕНИ ПАХНЕТ ЛЕНЬЮ
Мой отец плавал на дубке. Так назывались в нашей местности маленькие парусники, в которых возили арбузы и виноград, сахар и дрова - груз недорогой и не издалека.
Отец был небольшого роста, но зато очень уж широкоплеч. У него были большие руки, а брови топорщились на переносице, как два драчливых петуха.
Синие глаза под ними были добрыми, и сердце у него было доброе, открытое. Отец получал не ахти какую зарплату, но редко когда приносил домой получку целиком. Он отдавал матери деньги и говорил обычно:
- В следующую получку все принесу.
Мать сердилась:
- Ты не оправдывайся. Раз отдал - значит, им больше нужно.
Мать не спрашивала, кому отец отдал деньги: в те годы голодали многие.
Мой отец был не такой, как все. Вы подумаете, что я так говорю потому, что это мой отец. Совсем не потому. Я знаю, что другие отцы ругали своих детей за какие-то там траты: "Учебник купил. А у товарища взять не мог?" Или: "Почему на завтрак так много потратил? Швыряешь деньгами".
Мой отец не давал мне деньги просто так, а только на то, на что действительно нужно было. Но при этом он требовал, чтобы я не скупердяйничал, а потратил - на учебник или на обед - всё, что получил. Он говорил: "Сэкономишь гвозди - потеряешь подкову". Так оно бывает у скупого хозяина лошади, и так же оно бывает и в жизни. Сколько раз в жизни я убеждался, что отец прав! Прав в том, что нет у него этой глупой скупости, при которой люди сами себя обкрадывают. И мама это понимала и соглашалась с отцом, когда он говорил: "Что даёшь - получаешь обратно; что не даёшь теряешь навсегда".
Я не припомню, чтобы мать и отец когда-нибудь ссорились. Отец любил людей и, если слышал про кого-нибудь плохое, говорил:
- Цветы разные бывают. Не всем же быть розой. И у той есть шипы.
Только Женю Ежина он не любил и говорил, что от него дурно попахивает. Помню, услышав это, я удивился:
- Чем попахивает? Женька всегда такой чисто вымытый. Он и в порту не бывает. От него ничем не пахнет, даже рыбой или там смолой не пахнет.
- Нет, - сказал отец, - от него попахивает ленью.
И эти слова отца, как всё почти, что он мне говорил и советовал, я вспоминал потом, убеждаясь в правоте его слов. Да, так оно и бывало скажет отец, и подумаешь: "Вечно поучает. А это совсем не так". Но потом на поверку выходит: так.
О Жене Ежине я никогда не думал как о лентяе. Все мы - и я в том числе - старались кто как мог поскорее отделаться от уроков и поскорее во двор, на улицу, в порт. Все мы мечтали быть моряками, носить тельняшку, поворачивать штурвал, драить палубу, вертеть якорную лебёдку, шуровать топку, где кочегары стоят полуголые, блестящие от пота, точно лакированные.
Тяжело?
Нет, какие могут быть трудности на корабле! Чем тяжелее, тем интереснее. Представьте себе: шторм в девять баллов, дождь как из бочки, а ты стоишь в длинном клеёнчатом плаще с капюшоном:
- Право руля!
И вахтенный матрос повторяет:
- Есть право руля!
Я мечтал о работе на корабле, о любой работе - самой тяжёлой, пусть самой грязной.
Да что говорить: когда рыбаки тянули сети, мы, мальчишки, всегда бывали тут как тут. Мы вертели тяжёлый ворот так, что рубашка прилипала к спине. А у меня рубашкой была моряцкая тельняшка.
Больше всего я любил вертеть ворот в паре с Виктором. Знаете, с ним этот ворот вертелся как-то ловчее. Может быть, Виктор сильнее налегал на ручку, а на меня не очень-то надеялся. Кто знает! Потом мы с ним выбирали из сети живую рыбу, бросали её в корзину, наполняя огромные корзины трепещущим серебром. Руки в чешуе по самое плечо, спина ноет, на губах солоно от пота, а хорошо. Ой как хорошо! Прав, прав отец, который всегда говорил: "В безделье и золото тускло, а в работе и железо блестит". Это ведь можно было сказать и о Викторе. Мне рассказывали моряки, которые плавали с ним на одном корабле: Витя в свою вахту выходил всегда первым, а спускался в кубрик последним. Он не ходил по Приморскому бульвару, размахивая по-матросски руками, но никто в нашем порту не мог взобраться на мачту так ловко, как Виктор. А знаете, как определял он скорость течения: сплюнет за борт и скажет: "Шесть миль в час". Можете проверить точно! На четверть мили не ошибся. И говорил он только то, что действительно думал, - ни больше ни меньше. Скажете - пустое? А многие ли так делают? Вот хотя бы Женька.
Спустя несколько дней после того, как мой отец сказал о нём, что от Жени попахивает ленью, я слышал, как он хвастал на перемене перед первоклассниками:
- Мой папа морской капитан.
Кто-то из нашего класса крикнул:
- Женька, что ты выдумал?
- А я, - сказал Женя, - очень люблю сидеть в каюте и поедать конфеты.
И снова я подумал, что прав был мой отец, говоря, когда я возмущался Жениным хвастовством и бездельем: "Не жди от яблони апельсинов".
Да, Женя Ежин ни разу не был с нами, когда мы помогали рыбакам или матросам. Женя и не знал никакой морской работы или рыбачества. Он даже плавать не умел. И его мечтой было сидеть в каюте и поедать конфеты.
Это, должно быть, такие, как он, придумали поговорку: "Где бы ни работать, лишь бы не работать. А если и работать, то не прикладая рук".
ТЕЛЬНЯШКА
В годы, о которых идёт речь, мой отец уже сошёл с корабля на берег. Во время шторма он сломал руку и не мог держать штурвал. Теперь он был на берегу, стал работать весовщиком на соляном причале. Отцу тяжело было расстаться с морем. И я знал, что нет для него большей радости, чем хотя бы поговорить со мной о корабле, о плавании, о морской жизни. Ну, а для меня тоже не было более любимого разговора. Помню, когда ещё перваком был (у нас в школе называли так первоклассников), я получил первую в моей жизни тетрадь. Это по тем временам было большим богатством. Одна ведь тоненькая тетрадка из серой бумаги выдавалась на целое полугодие. Так вот, получив эту драгоценную тетрадку, я вместо косых палочек сел рисовать в ней фиолетовые полоски. Горизонтальные. Во всю страницу. Пальцем, обмакнутым в чернила. Ровные, только чуть-чуть волнистые.
Рисовал я на одной странице, на второй, на третьей. Вот на третьей-то отец меня и застал.
- Готовишь уроки?
Я вздрогнул и от волнения взялся рукой за щеку.
- Руки вверх! - скомандовал отец. - Вверх! Слышишь!.. Вот так. Теперь поговорим. А то разукрасишься весь и всё вокруг своими чернильными руками разукрасишь. Перо, значит, для тебя слишком тонкое, так?
- Так, папа!
- Палец не толст?
- Как раз.
- Понятно. - Отец помолчал, не зная, видимо, что и сказать.
Я пояснил:
- Я рисую.
- Вам это задали?
- Нет, папа, я сам.
- Внешкольные, значит, упражнения, так?
- Угу. Нешкольные.
- И что же ты рисуешь? Волны? Море? Прибой?
- Нет. Тельняшку...
Тут я должен вам сказать, что разговор о тельняшке шёл у нас дома давно. Я мечтал о моряцкой тельняшке, как, может быть, в старые-старые времена принцы мечтали о королевской короне. Я не знал ни одного настоящего принца, но я просто так думаю. Ну, в общем, тельняшка - это была моя самая большая мечта. Большая, чем, скажем, "Остров сокровищ" в полной моей собственности, чтобы я мог, когда захочу, пересматривать картинки и даже по складам её читать.
Но мечта мечтою, а жизнь жизнью. Я ходил в таких же почти, как Муська, парусиновых рубашках. В магазинах тогда рубашки не продавали. И когда я вырос из моей рубашки, мама перешила из занавесок мне и Муське две одинаковые - с цветочками. Муське что? Она девочка. А я страдал. Но где было взять тельняшку? И вот, мечтая о ней, я рисовал её страница за страницей.
Отец тогда постоял над моим рисованием и переспросил:
- Значит, это тельняшка?
- Да, тельняшка.
- И на первой странице, и на второй?
- Да.
- Пойди помойся. И щёку отмой. Она у тебя тоже фиолетовая. И сделай всё это чисто, по-моряцки, а то знаешь как нам с тобой попадёт от мамы...
Он помолчал и добавил:
- Тельняшку ты получишь.
И я действительно получил тельняшку. Старую, отцовскую, но чисто выстиранную, ушитую, укороченную, но аккуратными стежками, особенными, как шьют мужчины - солдаты и матросы. Им ведь всё надо уметь делать самим. И мой отец умел. Сколько я помню, отец всегда носил под кителем тельняшку, летом и зимой ходил в морской фуражке. И когда меня спрашивали, кто мой отец, я отвечал без запинки: "Моряк". Даже после того, как он сошёл на берег.
Моряками были все друзья отца. А было их у него много. Но я расскажу об одном - о Самсоне Георгиевиче Гегалашвили, старшем диспашоре торгового порта.
ЧТО ГЛАВНОЕ ДЛЯ МОРЯКА?
У Самсона Георгиевича смуглое лицо, которое казалось ещё более смуглым оттого, должно быть, что над коричневым лбом торчали вьющиеся белые, а мне даже казалось - чуть голубоватые волосы. А брови у Гегалашвили были чёрные-чёрные. И усы чёрные. В общем, если бы вы увидели старшего диспашора нашего порта, он бы вам понравился.
"Диспашор"... Слово это в наше время редкое, и его не надо путать со словом "диспетчер". Это разные профессии - совсем разные.
Диспетчер сидит в зашторенной комнате, где даже стены обиты мягкой материей, чтобы никакие шумы извне не мешали его работе. Телефоны обычные и специальные железнодорожные, селекторы, - соединяют диспетчера со станциями его участка. В наши дни диспетчер у себя в диспетчерской связывается даже с машинистом мчащегося поезда. Диспетчер негромко говорит в микрофон:
- Я диспетчер.
И тут же у него в комнате раздаётся:
- Я механик экспресса Москва - Владивосток.
Ну, конечно, необязательно Москва - Владивосток. Это я к примеру. Короче говоря, теперь радио связывает диспетчера с теми, кто мчится по путям: на железной дороге - с машинистами, на водном транспорте - с капитанами, на шоссе - с водителями дальних автобусов, а в небе - с пилотами. А сам диспетчер сидит в закрытой диспетчерской и командует:
- Даю отправление.
- Нагоните время! Прибавьте скорости! Задержитесь!
Всё равно как милиционер из будки регулирует движение на большом уличном перекрёстке. Диспетчер не двигается. А диспашор всегда в движении. Это специальность человека, которого обдувают самые жестокие ветры, швыряют волны, треплют штормы. Диспашор там, где авария, пожар, взрыв.
Какое же меня охватывало волнение, когда по дороге в школу я останавливался у газетной витрины и читал объявление:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17