Весь песок из глаза выскочил прямо Лёше в рот. Лёша сплюнул, утерся ладошкой и сказал:
– Вот… Всё уже у тебя?
– Всё, – проворчал Тяпкин. – Пошли теперь, а то мне домой надо.
– Это у нас вход такой, – объяснил Лёша. – Это чтобы не лазил никто. Понимаешь? Мы не любим, когда к нам лазают. А дома у нас хорошо. У нас всё есть: кроватки, стульчики, чашки, ложки.
– А шкаф есть? – спросил Тяпкин.
Дело в том, что у его кукол тоже были кроватки и стульчики, но платяного шкафа не было. Правда, на даче у нас тоже не было шкафа и наши немногочисленные платья мы вешали на плечиках на гвоздь и закрывали сверху газетой. Но дома в Москве теперь у нас был большой платяной шкаф, облицованный ореховой полированной фанерой – вполне роскошная вещь, покупали мы его всего два месяца назад. Тяпкин очень радовался такому обзаведению, потому что у всех девчонок в нашем переулке шкафы были давно, а у нас не было. Теперь шкаф имелся и у нас, и Тяпкин считал, что порядочный дом должен быть со шкафом. Он и ко мне всё подкатывался, чтобы я ему шкаф для кукол купила наконец.
– Какой шкаф? – удивился Лёша.
– Такой. Ну где платья вешают.
– Платья?… – Лёша замялся. – У нас нет платий. Мы все дяди.
– У дядев тоже бывают… – Тяпкин подумал. – Пиджак. Его вешают в шкаф. Папа вешает.
– У нас не носят пиджак. У нас так просто.
Тяпкин промолчал, потому что не знал, что сказать. Потом вспомнил:
– Мой дедушка тоже пиджак не носит. У него рубаха такая… военная.
– А шкаф у него есть?
Тяпкин снова повспоминал:
– Нету шкафа. У него только стол один. И ещё диван. И полки, там книжки стоят.
– Вот видишь! – обрадовался Лёша. – У дедушков не бывает шкафа. У нас тоже есть стол и ещё диван.
– А книжки?
Лёша подумал. Но он не знал ещё, что это такое – книжки, и потому сказал очень презрительно:
– Нет. У нас этого никогда не бывает.
Впереди стало совсем светло и довольно просторно: светло, как ночью, когда сильно светит луна. Тяпкин испугался и спросил Лёшу толстым от страха голосом:
– Лёшк? Они там, что ли, все, наверное, мертвые?
– Почему? – огорчился Лёша.
– А светятся, как ночью.
– Не-ет! – Лёша хихикнул. – Это у нас лампочки такие из дерева, синие. Так красиво.
Наконец они доползли до места, где кончался подпесочный ход и начиналась круглая, как половинка от разорванного мяча, комната. Лёша попрыгал внутрь этой комнаты, а Тяпкин поднялся на четвереньки и стоял так, разглядывая то, что увидел.

В общем, тут было красиво. Стенки были из белого песочка, очень чистые, стол и диван из жёлтого песочка, и сверху очень плотненько всё выложено чешуйками еловых шишек, получался такой красивый узор.
«В Москву приеду, я такие диванчики у нас на горке построю! – подумал завистливо Тяпкин. – И пусть Танька подавится. И Маринка. И Ленка. Ишь какие дедки-бородедки, как выдумали сделать!»
На стене над столом были сделаны полки, на них постелены чистенькие листочки подорожника и малины, а на листочках стояла посуда. Сразу Тяпкин даже не мог понять, из чего она сделана, потом понял: из половинок речных раковин, очищенных и отполированных до блеска. В свете синих деревянных лампочек эта посуда светилась, как волшебная.
Стол был накрыт скатертью из толстой, красивой паутины. Практичный Тяпкин зацепил пальцем за край и тихонько потянул, но паутина и не думала рваться: она была очень прочная. В дальнем полукружии комнаты стояло семь кроватей, на них, закрывшись теплыми коричневыми одеялами, спали семь старичков.
– А чего они спят? – удивился Тяпкин. – Заболели?
– Нет. – Лёша подбежал к одной из кроваток. – Они днём всегда так спят. Они ночью ходят.
– А мой дедушка никогда не спит, – похвастался Тяпкин. – Он днём разговаривает, а ночью книжку читает.
– А очки? – вспомнил Лёша.
– В очках читает книжку.
– А сны видит в очках, ты сказал.

– Видит… – Тяпкин вспомнил, что иногда, когда он просыпался рано утром, то заставал деда спящим. – Дедушка только утром спит. И тогда видит.
– Дедунь, – ласковым, нежным голоском позвал Лёша и присел на корточки возле кроватки. – Дедунь, это я пришел!
Старичок отодвинул одеяло, потянулся, причем Тяпкин услышал, как громко захрустели у него все кости. Это напоминало хруст сухих сосновых шишек, припасенных для самовара. Потом старичок быстро сел на кровати, опустив тоненькие ножки, схватил Лёшу за щеки и поцеловал его вытянутыми толстыми губами. Втянул шумно воздух, точно как Лёша, когда хотел понюхать козленка, потом снова поцеловал его, погладил по спине, по животу, засмеялся тихонько.
– Лёша… – сказал он слабым, добрым голосом. – Где ты пропадал? Я так скучал по тебе!
«Мамка бы мне как дала! – подумал Тяпкин. – Сказала бы: «Я волнуюсь, с ума сошла, а она хо-одит!..» А этот: «Лёша, Лёша, где пропадал!..»
– Вот видишь! – сказал Тяпкин вслух. – Тебя же Лёшей зовут. Я же знал.
– Это здесь. А там не зовут Лёша, – огрызнулся Лёша неохотно, видно, не хотел посвящать старичков в свои внешние дела.
– Это кто? – спросил старичок и строго посмотрел на Тяпкина. – Кого ты сюда привел, Лёша?
– Я у них живу, – промямлил Лёша. – Я его в гости позвал.
– Его? – удивился старичок. – Это же девочка.
– Он не девочка, – возразил Лёша. – У него волос нет на голове. Он мальчик.
– Она девочка, – твердо сказал старичок, слез с кровати, аккуратно закрыл её коричневым одеялом и потер лицо ладошками.
– А вы водичкой разве не умываетесь, когда встаете? – заинтересованно спросил Тяпкин. Он не любил умываться.
– Нет. – Старичок усмехнулся: – Зачем? Так и сгноиться недолго. Вода – вещь ненужная.
– Меня мать заставляет умываться. Говорит всё время: «Люба, умойся, Люба, умойся!» Прямо надоело.
Тяпкин из подхалимажа представил мать в очень неприглядном свете, у него и голос даже стал брюзгливый и противный.
– У тебя лицо другое совсем, – возразил Лёша. – У тебя мягкое лицо и пахнет кожей. А у дедушки жесткое и травой пахнет. – Лёша вздохнул. – У него хорошая мать. Она мне молочка давала, и сахарку, и ещё блин.
– Блин – это очень вкусно, – сказал старичок грустным голосом.
– Блин – пища боков, – вспомнил Тяпкин.
– Говорят: пища богов, – поправил его старичок. – Я знаю. Я давно живу.
– Мама говорит: пища боков. – Тяпкин вздохнул. – Мама вечером ещё будет блины печь. Я тоже блины люблю. С вареньем.
– Я один раз ел блин, – сказал старичок. – Очень давно, когда я такой, как Лёша, был. Мне девочка одна давала. Только она красивая была девочка, у ней волосики были белые с бантиком и на штанишках кружавчики белые. И платьице белое с кружавчиками.
Старичок улыбнулся, вздохнул и сел на диван, поскрипев сухим телом по шишечным чешуйкам.
– У меня нет такого платьица, – обиженным толстым голосом сказал Тяпкин и посмотрел на выпачканные песком рукава и грудь пижамы.
– У тебя, тоже красивое платье, – вспомнил Лёша. – Такое красное, в белый горошек. Мне нравится.
– У меня волосиков нет, – грустно возразил Тяпкин.
– Я не люблю волосы, – скривился Лёша. – Ерунда какая-то! Только всякие листья сухие цепляются, иголки от елки!..
– Да, в общем… – сказал старичок и поразбирал пальцами спутанную зеленоватую бороду. – А молочка я тоже очень давно не пил.
– Лёшк! – мрачно сказал Тяпкин. – Я пойду. А то мне знаешь как мать даст!
– Пойдем… – Лёша вздохнул и погладил дедушку по худенькой коленке. – Я пойду, дедуш. Я у них буду жить теперь.
– А я как же? – спросил старичок и вдруг заплакал. – Мне без тебя скучно очень… И потом, я давно молочка не пил. Я молочка хочу.
– Ой! – вскрикнул Тяпкин и почувствовал, как у него сжалось от жалости сердце. – Дедушка, ты не плачь! Я тебе дам молочка, и Лёшке дам, и всем. Вы все приходите к нам, тут недалеко. Я вам свой блин отдам!..
Тяпкин был добрым человеком, и сердечко у него было отзывчивое. Он запыхтел и пополз задом в дырку, сказав на прощание:
– Приходи, дедуш. Я тебе больше всех дам молочка. Я тебе и сахарку дам.
– У него зубов нету, – сказал Лёша.
– Эх ты, Лёшка! Бросил старичков… – проворчал грустно Тяпкин и уполз в дырку совсем.
Скоро он выбрался на белый свет, оглядел себя и понял, что пижама пропала, лучше её запрятать где-нибудь в кустах и идти домой голышом. Так он и сделал.
5
– Ты что голышом разгуливаешь? – спросила я дочь, когда она появилась на пороге дома в туфлях на босу ногу и больше ни в чем. – И чем это жёлтым у тебя лицо вымазано?
– Так просто, – проворчал мой ребенок и пошел к умывальнику. – Мам, – заявил он, вернувшись, – я блинов хочу.
– На ужин сделаем, – пообещала я. – А пока иди молочка с хлебушком попей.
Тяпкин загрохал кастрюлькой на кухне, а я продолжала работать.
– Мамочка! – позвала меня из сада Варвара Георгиевна: она меня всегда так называла, наверное, в назидание Тяпкину, который звал меня то «мамка», то «мать», то «мамаха» и лишь изредка «мамуля». – Мы с Иосифом Антонычем гулять ходили и недалеко от нашей калитки чью-то пижамку нашли. Это не Любочкина там в кустах заблудилась?
Я вышла на крыльцо, увидела в руках Варвары Георгиевны очень мне знакомую пижаму, всю перемазанную в песке и глине, растерянно взяла, произнесла «спасибо» и посмотрела на дочь. Тяпкин сидел на крылечке, держал в одной руке большой ломоть хлеба, в другой кружку с молоком, его стриженая голова была упрямо опущена.
– Как она там оказалась, Люба? – спросила я голосом, не сулившим ни мне, ни дочери ничего хорошего. Честно говоря, я не очень-то люблю ссориться с Тяпкиным, и если мне случается его отшлепать в сердцах, я огорчаюсь после гораздо больше, чем дочь. Все-таки Тяпкин – хороший ребенок, хотя и шкодник и упрямый.
– Как она туда попала, я спрашиваю? – повторила я.
– Её кто-нибудь украл, – тихо сказал Тяпкин, не поднимая головы.
– Вот как? Очень интересно. Иди-ка в комнату, ложись в постель, и пока ты мне всё не расскажешь, я с тобой разговаривать не буду и гулять ты не пойдешь. Лёшу я к тебе тоже не пущу.
– Мне его и не надо, – проворчал Тяпкин и, упрямо уткнув подбородок в ключицы, пошел в комнату, бросив по пути Варваре Георгиевне: – Нечего вам находить чужие пижамы, раз никто не просит!
Я отвесила Тяпкину подзатыльник, но ребенок мой даже не хлюпнул.
– Ишь, героиня! – сердито сказала я, взяла бидон и пошла за молоком к соседям. В общем-то, я тоже была сердита на Варвару Георгиевну: нечего находить чужие пижамы, раз не просят.
Дулись мы друг на друга часа полтора. Я сидела, работала, Тяпкин лежал голый на постели и сопел обиженно. Потом наконец он поднялся, подошел к столу и встал – подбородок прижат к груди, руки сложены сзади, голый пузик выпячен вперед. И молчит. Я делала вид, что не замечаю Тяпкина, увлечена работой.
– Мам? – вымолвил наконец Тяпкин басом.
– Да? – не сразу отозвалась я.
– Я больше не буду.
– Чего не будешь?
– Пижамку в кусты кидать.
– А зачем ты её туда кинула?
– Она грязная была.
– Почему это она оказалась грязная?
– Я к Лёше ходила, он в горе живет. Где песочная горка такая, знаешь?… А дырка очень узкая.
Так, слово за слово, мы восстановили картину преступления, и я Тяпкина простила. Правда, все эти басни про старичков, кроватки из песка и посуду из ракушек всерьез не приняла. Просто ходил мой ребенок повозиться в песке – он очень любит песочные домики строить, – а остальное выдумал. Надо натаскать будет песочку в сад, пусть возится, а то скучно одной. Про Лёшу я как-то не вспоминала: может, его и не было вовсе. Мы помирились и стали печь блины. Тут пришел Лёша.
Тяпкин первый услышал топот крохотных ножек на ступеньках крыльца, вышел посмотреть и сообщил мне:
– Мам, Лёшка приперся. Давай ему есть.
– Подождет, – сказала я недовольно. – Сейчас кончу блины печь, будем все ужинать. И вообще не морочь мне голову своим Лёшей, старичками и прочей мурой. Мне работать надо.
Тяпкин ушел на крыльцо, потом вернулся.
– Мам, дай молочка.
– Возьми в кастрюле.
– Мне надо все.
– Зачем? Ты лопнешь. И Лёша твой лопнет.
– Я не ему.
– А кому?
Тяпкин долго молчал, памятуя, что про старичков и «прочую муру» я ему говорить запретила.
– Там ежики… – сказал он наконец неуверенно.
– Где это? Какие ежики?
– Возле калитки. Папа, мама и пять ежичков маленьких. Они кушать хотят.
Хоть я и не больно поверила, тем не менее пошла за миской перелить молоко, чтобы ежикам удобнее было пить. Я сама люблю всякое живое и Тяпкину не мешаю любить. Тяпкин, пока я ходила, насовал в карманы байковой куртки сахару, взял три блина и сунул за пазуху. Стойко терпел, потому что блины жгли ему тело.
– Давай я отнесу мисочку, а то ты разольешь.
– Я сама. Они от тебя убегут.
Взял мисочку и тихонько пошел вниз по тропке к оврагу. Лёша запрыгал следом.
Пораздумав, я тоже пошла за ними: вдруг мой сердобольный ребенок бродягу какого-нибудь подкармливает или собаку бешеную. За себя я никогда не боялась. А вот с Тяпкиным мне разные ужасы мерещатся.
Тяпкин вошел в еловый лесок, росший по низу участка, спросил Лёшу:
– Где твои старички?
– Вон сидят, – сказал Лёша. – А мне ты дашь? Я тоже очень кушать хочу.
– А тебе не дам вот. Ты жадный… Мне вот дедушка говорил: «Когда вырастешь, я буду совсем старенький, больной, и ты мне куска хлеба не дашь». А я ему дам. Я ему и хлеба, и молочка, и мяса дам. И ещё конфет…
Я разозлилась, что отец болтает ребенку всякие глупости, и тут вдруг увидела, что навстречу Тяпкину гуськом идут семь маленьких старичков.

Впереди совсем старенький, без шапки, седой, как лишайник, а следом шестеро в остроконечных разноцветных колпачках. У каждого старичка в руках была беленькая красивая мисочка из перламутровой раковины.
– Вот! – торопливо заговорил мой ребенок. – Я вам молочка принес. И сахару. И ещё блины. Ешьте давайте! Я вам всегда носить буду. Много!
Старички наперегонки рванулись к миске, только самый старенький, без шапки, стоял в стороне, сложив на животе руки, и грустно смотрел, как убывает молоко. Точно через дырку утекало. Блины, сахар – всё исчезло в момент, старому дедушке не досталось ни кусочка. Лёше тоже не досталось.
Тогда Тяпкин сел на землю, развез губы сковородником и заревел.
– Не реви! – сказала я. – Лёшу мы дома покормим, а старенькому дедушке я сейчас отдельно кружку молока принесу и блин. Нашла из-за чего реветь!
Я принесла старому молока и блин. Он вежливо поклонился мне, быстро, так же как его внук, заглотнул блин, полизал сахар: зубов у него, как мне показалось, не было. Потом склонился над чашкой с молоком и стал тянуть его, с наслаждением закрыв глаза.
Остальные старички сидели рядышком на сухой хвое и смотрели. Потом они всё так же гуськом пошли за калитку, а Лёша отправился с нами.
– Приходите и завтра, – пригласила я старичков. – Милости просим.
Они вежливо поклонились мне, только один, самый толстогубый, вдруг смешно чмокнул губами, а второй, хихикнув, сказал:
– Только вы ни на что не рассчитывайте! Хи-хи!
– На что не рассчитывайте? – Я удивленно пожала плечами.
Но старички уже подтолкнули в затылок этого деда Хи-хи и отправились домой. Они были очень старые и шли медленно.
Мы вернулись домой, поужинали тем, что осталось, потом все вместе прогулялись до соседского дома. Я забежала туда сказать, что с завтрашнего дня будем брать молока на два литра больше.
6
Наконец-то приехал мой отец, Любашкин дедушка, теперь можно съездить в город за продуктами. Раньше мы с Тяпкиным обходились тем, что было, но такую ораву прокормить местными ресурсами мне, конечно, не под силу. Старички, несмотря на преклонный возраст, ели много и отнюдь не придерживались молочно-растительной диеты. Они ели все, что я им давала, исключая вещи несущественные – чай, кисель и компот. Мясные и рыбные консервы им нравились наравне с молоком, а брынза, пожалуй, больше всего.
Короче говоря, я попросила деда остаться на сутки с Тяпкиным, осторожно сказав, что человек завел себе подопечных ежиков и скармливает им вечером кастрюлю молока, – мешать ему в этом не следует.
– Ты не ходи с ней, – попросила я. – Спугнешь зверят, реву будет на весь лес.
Я опасалась, что дед поругается со старичками. Он был у нас характерный, неуживчивый и почему-то терпеть не мог своих ровесников. Дружбу он заводил с молодыми. Тем не менее я побаивалась, как он примет Лёшу. Но тут всё обошлось довольно просто.
– Это ещё что за чучело? – спросил дед, увидев Лёшу.
– Я не чучело, а Лёша, – сказал Лёша обиженно.
– Откуда ты взялся? – Деду, судя по всему, понравилось, что «чучело» разговаривает.
– Я в лесу живу, – объяснил Лёша и показал рукой в сторону песчаной горы. – А ты и спишь в очках?
– Нет, я их снимаю и кладу на стол.
– А они тебе зачем?
– Книжки читать.
– А Любка говорит, чтобы лучше сны видеть!.. – Лёша посмеялся, тараща глаза, потом попросил меня: – Мама, купите мне очки в городе, я тоже хочу книжки читать.
– Очки тебе ни к чему, – сказал дед. – Ты же видишь буквы?
Он открыл какую-то детскую книжку и показал Лёше.
1 2 3 4 5 6 7 8