Эти родственники проявили себя очень достойно. Несмотря на богатое наследство (Левицкий немного ошибся: квартиру оценили не в сто тысяч, а в сто пятьдесят), смерть тети их страшно возмутила. Да уж, врачи недооценили старушку! Думали: одинокая, кто за нее спросит, а тут как понаехали, да не абы кто, а из министерства здравоохранения. Оказалось, она тетка заслуженного врача, профессора-физиолога – того, который еще Гагарина в космос готовил!
Разумеется, ошибок нашли вагон и маленькую тележку. Этот физиолог, как назло, преподавал в медицинском и основные учебники помнил наизусть, в отличие от врачей семнадцатой больницы. К медицинской солидарности взывать было бесполезно: таких «недоносков» (так теперь выражаются профессора!) он выгонял еще со вступительных экзаменов.
Фактически Полятыкину убило плохое зрение, помноженное на полное бездействие дежурной бригады. Старушка, кстати, уже не первый раз попадала в больницу с отравлением: то морковку подпорченную съест, то чужое лекарство выпьет.
Разумеется, никто вины с Фатеева не снимал, но Кайдановский не мог избавиться от ощущения ненужности этого самого мышьяка, положенного в письма.
– Зачем мышьяк-то в письма сыпал? – единственное, чего ему хотелось – это понять, наконец, логику Фатеева. Правда, он догадывался, что никакой логики могло и не быть: раза два в год к Фатееву по поводу белой горячки выезжала «Скорая». – … Зачем старуху убил?
– Теперь всех покойников на меня решили навешать? За неделю? За месяц? Сколько их там будет? – не дождавшись ответа, Фатеев махнул рукой. Теперь даже следователю было видно, что его бьет озноб.
– Зачем отправлял письма? – усаживаясь на место, спросил он. – Зачем приходил в кафе? Где деньги на кафе брал? С кем встречался? Может, тебя подставлял кто?
На групповое роете? – Стараясь не дрожать, обвиняемый растянул губы и оскалился, как собака. – Не получится! Один я был!
* * *
Мобильный не отвечал: ровные гудки гундосили и гундосили, пока не срывались на короткое пиканье. Так было весь вечер.
Часов в одиннадцать он позвонил по домашнему. Позвонил без особой надежды и не обманулся. Дома ее тоже не было.
«Пошла в гости? Задержалась на работе?» – он терялся в догадках. Разыскал домашний телефон шефа – тот как раз ужинал. Немного недовольно шеф пояснил, что Анюта теперь свободная птица, как он догадывается. Шеф что-то жевал.
Осторожно поговорил с матерью: представился старым клиентом. Она дала Анютин мобильный. Круг замкнулся.
Но все-таки к трем ночи он добрался по проводам до подруги-журналистки. Та сразу встревожилась: не из-за того, скорее, что Анюта пропала, а из-за того, что он позвонил так поздно.
– Позавчера она какой-то маскарад затеяла… – неуверенно сказала подруга. – Сделала липовое журналистское удостоверение, поехала в Думу. Якобы брать интервью у этого… Который в земельном комитете…
Ему сразу стало жарко.
– Зачем?!
– Не знаю…
– Кошмар! – он заговорил так громко, что жена, наверняка, проснулась. Ну и черт с ней! Сидеть дома было невыносимо.
К четырем он был у Анютиного дома. Стоял последний глухой час мартовской ночи. Только одно окно в переулке светилось голубоватым телевизионным светом. Но это было не ее окно. Он прошел в подъезд, внимательно осматривая двери и ступеньки, постоял на площадке, несколько раз позвонил. Звонки отвечали ему из-за двери глухим и неживым эхом.
От выкуренных сигарет уже кружилась голова. Левицкий вышел на улицу, жадно вдохнул ночной воздух, двинулся в сторону стоянки – так, на всякий случай.
Ее машину он увидел издалека. Она стояла под самым фонарем. На секунду ему стало дурно, он даже прислонился к стене дома, чтобы отдышаться.
Охранник мирно спал в своей будке. Первые секунды он только хлопал глазами, пытаясь прийти в себя, но потом понял, что от него требуется, зачерпнул снега, растер лицо.
– Она приехала позже, чем обычно… – стоянка была дипломатическая, охранник был коллега Левицкого. – Получается, часов в восемь, где-то так. Настроение? Нормальное настроение… Закрыла машину, пошла домой.
«Кошмар!» – снова сказал он себе, но уже не вслух, а мысленно.
– Ладно, спасибо…
– Подождите… – охранник сделал несколько шагов за ним, тронул за рукав. – Минут через тридцать я слышал звуки сирены. Вроде «Скорая помощь» туда подъехала. Точнее, не в тот переулок, а в перпендикулярный. Может, ей плохо стало? Вы больницы не обзванивали?
Левицкий вернулся к дому. Встал у подъезда, задумчиво оглядел переулок. Что-то в нем было непривычное. Да, фонари не горели. Может, их выключают на ночь? Он потоптался на месте, достал из кармана пачку – она была пустой – раздраженно отбросил в сторону. «В соседнем подъезде есть консьерж!» – вспомнил Левицкий.
Красивым словом «консьерж» назывался узбек лет семидесяти. Комнатка за дверью служила ему рабочим местом и жильем. Сейчас узбек спал на лежанке, накрывшись старым ковром. На полу стояла электрическая плитка, на ней – кастрюля, прикрытая рекламным проспектом. В комнатке пахло старыми носками и пловом.
Пришлось долго стучать. Потом он медленно и несколько раз объяснял, что нужно. Узбек все никак не мог взять в толк, при чем здесь фонари, но, наконец, сообразил – кивнул. «Сломались! Сломались! – сказал он. – Не горят! Я сказал старшая по дому! Заявка! Завтра заявка!»
«Давно не горят?»
«Сегодня не горят!»
Левицкий быстро вернулся к Анютиному подъезду, открыл дверцу на столбе… Да… Мосгорсвету придется повозиться.
Теперь он пошел в сторону перпендикулярного переулка. Машинально обратил внимание на арку, под которой, видимо, сильно газовали, дошел до перекрестка. Что-то неприятно задело его взгляд. Он покрутился на месте, вернулся к сугробу на обочине дороги, достал из кармана фонарик, висящий на связке ключей вместо брелка. Посветил. Так и есть. Кровь!
У Левицкого разом заныли все зубы. Самое ужасное, что стояла ночь, никого рядом не было – никого не допросишь, не потрясешь за шкирку!.. Впрочем, в банке есть круглосуточный охранник. Как-то Левицкий видел его в пять утра, когда уходил от Анюты.
Он долго долбился и при этом думал: какой же он, наверное, нелепый со стороны – и даже жалел себя за это. Его настигло невыносимое чувство бессилия, болезненное для всех мужчин, а для мужчин его типа – болезненное вдвойне. В глубине души он считал женщин созданиями слабыми и неприспособленными. Он видел, как легко их обидеть, бросить, растоптать, унизить – и главной его мечтой было не иметь дочку, потому что жалость к ее слабости наверняка разорвет ему сердце.
Они с Анютой часто спорили на эту тему. Она, смеясь, его успокаивала – объясняла, что женщины в тысячу раз сильнее мужчин. Их видимая слабость – это податливость современных материалов высшей прочности, в то время как сила мужчин – прямолинейная тупость низкокачественного чугуна. Да, так она говорила. Еще добавляла, что ни обидеть, ни бросить, ни растоптать женщину невозможно. Она, конечно, иногда обманывается, но только по собственному желанию. Она – сосуд, созданный для сбережения всех кодов, и если для хранения мужского рода нужны всякие смешные приспособления типа сундука, зайца, утки, яйца, то женская жизнь хранится на острие перемен и потому недоступна для обидчика на сером волке.
На глаза навернулись слезы. Как раз в этот неудобный момент в конце тускло освещенного коридора появилась фигура охранника. «Я сегодня всех бужу, как петух» – подумал Левицкий, быстро вытирая глаза. Он был в форме, между прочим.
Он еще не успел ничего сказать в открытую дверь, как охранник стал кивать головой, мол, все понял: «Я ведь вас вместе видел, товарищ полковник!»
– Что случилось, рассказывай!
– Да вы присаживайтесь, – охранник подвинул Левицкому стул, тот сразу сел, устало сгорбился. – Я все видел… Знаете, в переулке часов в семь вдруг погасли все фонари. Мне это не понравилось. Я подумал: не к банку ли подбираются? Поэтому весь вечер туда поглядывал, на всякий случай проезжавшие машины замечал. Ну, вы знаете, переулок-то тихий. Только один жилой дом. Все офисы уже в шесть вымирают. Магазинов нет. Есть неприятная арка, я имею в виду, для меня неприятная – мало ли кто там может затаиться да за нашими инкассаторами наблюдать. Вот где-то в начале девятого такая машина в переулок и свернула. В арку проехала. Там во дворе один дом под снос, уже выселенный, и муниципалитет – они в восемь закрыты – но иногда туда заезжают парочки для уединения. Я не насторожился. Машина была хорошая, дорогая – «ауди», А-шесть. Но вот когда она въезжала в переулок, то его осветила, я вашу жену-то и увидел, – охранник немного порозовел: видимо, он понимал, что Анюта Левицкому не жена. – Она уже к подъезду подходила. Ну, машина в арку свернула, снова стало темно. И вдруг представляете! Снова фары зажглись – я еще подумал, что эта «Ауди» двор перепутала и теперь возвращается, – а в их свете бежит ваша жена, причем, так бежит, словно от чертей убегает, а за ней гонится какой-то тип в куртке и шапке, видимо, надвинутой на самые брови. Голова еще такая маленькая, неприятная… Это очень быстро все промелькнуло, я к двери – а ваша жена уже упала в сугроб, а этот тип ее чем-то по голове ударил. Палкой что ли, или монтировкой? Вырвал сумочку и бросился назад, к машине. Она к этому времени уже выехала. Сел в эту «ауди», она газанула и поехала в противоположную сторону. Хорошо они дворы знают! Я прямо обалдел! Думаю: это что же делается? На «ауди» ездит и сумочками промышляет! Ну, сразу «Скорую» вызвал. Они быстро подъехали, забрали ее. Вроде, живая… – не очень уверенно добавил он. – Вся шуба в крови… Я в милицию тоже позвонил, они сказали, что им из «Скорой» все сообщат… Вот…
– Сумочку вырвали? – Левицкий сжал виски, раскачиваясь, как муэдзин. Убрал руки от лица, глаза были красные. – Может, правда, грабители? Шуба у нее дорогая…
– Да скорее всего. Только вот фонари эти… Совпадение, что ли?
– Там все сожжено.
– Ну, не могут же они так готовить выхватывание сумочки! Или… Не могла она деньги большие перевозить?
«А не вчера ли Анюта должна была проплачивать аренду?» – он подумал это, набирая ее номер. Он все так же не отвечал. По телефону, стоявшему на столике охранника, Левицкий набрал дежурного по городу. Назвал улицу, время, фамилию. «Подождите» – сказал дежурный.
– Подождите… – повторил Левицкий за ним. Задумался. – Подождите, телефон-то был в сумочке! Значит, он сейчас у них! Смотри-ка, не отключают!
Его словно бы услышали. Тут же в трубке мобильного раздался приторный голос: «Абонент не отвечает или временно недоступен»…
– Так-так-так… Да, было нападение. Женщину увезли в Первую Градскую больницу, – дежурный пробормотал что-то в сторону.
Левицкий тяжело встал.
– Принеси-ка водички, – охранник сходил к холодильнику, налил воды, протянул, огорченно глядя на полковника. – Спасибо…
В больнице он был в половине шестого. Долго ждал в коридоре. Потом к нему спустился дежурный врач, Левицкий сразу сунул ему пятьсот рублей, тот без всяких эмоций положил их в карман халата.
– К ней сейчас нельзя… Состояние тяжелое… Но не критическое, – врач зевнул. – Извините… В реанимации побудет до вечера, а там посмотрим. В лучшем случае, завтра сможете увидеться.
– А какой диагноз-то?
– Сотрясение мозга, гематома… Да не переживайте так! Все нормально будет. Молодец она – сообразила капюшон натянуть. Причем, видимо, вовремя это сделала: капюшон еще не расправился, и меховые складки смягчили удар.
– Это какой же силы удар! – сказал Левицкий.
– Большой силы, – согласился врач и снова зевнул. – И в основание черепа! Перебил бы шею и все – гитлер капут! А тут он даже затормозить не успел и траекторию удара не изменил. Нет, вовремя она капюшон дернула. Повезло ей…
Больница была ужасная. Надо было срочно переводить Анюту в их ведомственную, но, наверное, пока она в реанимации, этого делать нельзя. «Пора на работу ехать» – подумал он, взглянув на часы.
На часах было семь.
* * *
Борис Иванович Мордовских вернулся с занятий рано. Вот уже два дня он себя плохо чувствовал. Жена говорила, что это весенний авитаминоз, либо начинается простуда, но он только мрачнел. Зачем придумывать нелепые объяснения для простой вещи?
Решиться на переезд в его возрасте – это уже было геройство. Но он-то всегда считал, что геройством станет само решение (и готовился к нему двадцать лет!). Оказалось, решиться – тьфу! Раз – и решился! А вот переехать…
Сколько у них накопилось вещей! В просторной сталинской квартире они как-то расползлись по антресолям, лоджиям, кладовкам – все эти конспекты, лыжи, лобзики, модели самолетов, свитера с оленями, милый, милый хлам – теперь их вывалили на середину комнаты, и они разбухли, растопорщились….
– Да выбрасывать все надо! – весело посоветовал сын. С тех пор, как решились разъехаться, он пить перестал.
– Конечно! Выбрасывать! – Борис Иванович зло сощурился. – Вот когда мы умрем, все и выбросишь! Я не сомневаюсь, что ты выбросишь даже фотографии!
– Боря! – одернула его жена.
Сын пожал плечами, вздохнул, вышел из комнаты.
«Не связывается! Боится!» – злорадно подумал Мордовских.
Нет, выбросить все это было немыслимо. Это контуры его жизни лежали сейчас на ковре! Аура Бориса Ивановича, если хотите! Такая вот: из лобзиков, авиамоделей, конспектов… Не нравится, что ж – он никому не навязывается…
Квартиры им подобрали хорошие. Сын согласился на Жулебино, поэтому им достался родной район. Пять минут ходьбы от метро. Не сталинский дом, конечно, зато ремонт очень даже приличный.
Борис Иванович достал таблетку аспирина, выпил, морщась, потом постоял у плиты, раздумывая, но аппетита не было. Еще двенадцать, недавно завтракал. Из-за плохого самочувствия он даже ушел с двух последних пар.
Шаркая, он прошел в комнату, уселся в любимое кресло, продавленное под него, как гипсовый слепок, включил телевизор.
Шли новости. Он это очень любил. В последние дни Борис Иванович страшно переживал за Аджарию, даже сердце иногда прихватывало. Но Батуми еще не показывали, комментировали внутренние дела.
– Это возмутительное решение! – сказал в микрофон представитель Фонда дикой природы. – В этом заповеднике водятся десятки видов вымирающих животных.
«Речь о строительстве предприятия!» – оживился Мордовских. Все события страны он знал наизусть.
– Если бы Древняя Греция не вырубила свои леса, она не построила бы свою цивилизацию! – на экране появился оппонент.
«Председатель земельного комитета Александров Е. В», – пояснили титры. Борис Иванович вспомнил, что фамилия этого человека была в списке тех, кто получил письма с мышьяком: «Какая у него странная логика, насчет Греции!»
– А между прочим, это и наша цивилизация! Европейская! – депутат снисходительно улыбнулся. – И знаете, надоело, в самом деле! Сколько говорили о вреде, который наносит озоновому слою фреон! И замолчали! Знаете, почему? Потому что не наносит! Да-да, выяснили – не наносит! Но под шумок обязали переоборудовать производства холодильников во всем мире! Экологами научились манипулировать, их дрессируют, как животных, которых они защищают!
Камера отъехала, окружение депутата заулыбалось шутке начальника.
Борис Иванович задумчиво постучал пальцами по журнальному столику.
Начался сюжет про Аджарию, но он не смотрел, задумавшись. Наконец, придвинул к себе телефон, записную книжку, стал листать ее, шевеля губами. Нашел нужный номер, набрал его, поздоровался, представился. Слышно было, что его звонку не очень рады.
– Меня спрашивали об этом… – неуверенно сказал он. – Но тогда я…
– Солгали? – подсказал человек на том конце провода.
– Да нет. Я сказал правду, но я не знал некоторых нюансов…
Человек выслушал, неодобрительно сопя.
– Думаю, что это к делу не относится, – сказал он сухо.
– Мой долг был сообщить вам об этом.
– Да-да. Спасибо.
Было понятно, что его информация дальше не пойдет. Борис Иванович взял пульт, сделал погромче. Сюжет про Аджарию закончился.
…В это самое время Ирина Габриэлевна Семиотская поругалась с директором цирка. До нее дошли слухи, что ее номер не хотят ставить в новую программу, хотя поставили всех, кто в штате, даже дрессировщицу болонок. Это была настоящая пощечина.
Она вышла от директора с лицом заплаканным, пятнистым, как шкура удава, и теперь шла вдоль клеток с животными, бормоча себе под нос то, что не успела ему сказать.
«Меня ведь в Японию звали, я отказалась! – говорила она вслух, а тигры лениво всхрапывали ей вслед. – Из-за вас отказалась! Вы уговорили!»
Директор сказал, что она неправильно поняла, что никто ее номер снимать не собирается, но она-то знала: скоро будут проблемы. Этот молодой хам, работающий здесь без году неделя, обязательно выживет ее из родного цирка!
– Зайди! – крикнула ей дрессировщица слонов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Разумеется, ошибок нашли вагон и маленькую тележку. Этот физиолог, как назло, преподавал в медицинском и основные учебники помнил наизусть, в отличие от врачей семнадцатой больницы. К медицинской солидарности взывать было бесполезно: таких «недоносков» (так теперь выражаются профессора!) он выгонял еще со вступительных экзаменов.
Фактически Полятыкину убило плохое зрение, помноженное на полное бездействие дежурной бригады. Старушка, кстати, уже не первый раз попадала в больницу с отравлением: то морковку подпорченную съест, то чужое лекарство выпьет.
Разумеется, никто вины с Фатеева не снимал, но Кайдановский не мог избавиться от ощущения ненужности этого самого мышьяка, положенного в письма.
– Зачем мышьяк-то в письма сыпал? – единственное, чего ему хотелось – это понять, наконец, логику Фатеева. Правда, он догадывался, что никакой логики могло и не быть: раза два в год к Фатееву по поводу белой горячки выезжала «Скорая». – … Зачем старуху убил?
– Теперь всех покойников на меня решили навешать? За неделю? За месяц? Сколько их там будет? – не дождавшись ответа, Фатеев махнул рукой. Теперь даже следователю было видно, что его бьет озноб.
– Зачем отправлял письма? – усаживаясь на место, спросил он. – Зачем приходил в кафе? Где деньги на кафе брал? С кем встречался? Может, тебя подставлял кто?
На групповое роете? – Стараясь не дрожать, обвиняемый растянул губы и оскалился, как собака. – Не получится! Один я был!
* * *
Мобильный не отвечал: ровные гудки гундосили и гундосили, пока не срывались на короткое пиканье. Так было весь вечер.
Часов в одиннадцать он позвонил по домашнему. Позвонил без особой надежды и не обманулся. Дома ее тоже не было.
«Пошла в гости? Задержалась на работе?» – он терялся в догадках. Разыскал домашний телефон шефа – тот как раз ужинал. Немного недовольно шеф пояснил, что Анюта теперь свободная птица, как он догадывается. Шеф что-то жевал.
Осторожно поговорил с матерью: представился старым клиентом. Она дала Анютин мобильный. Круг замкнулся.
Но все-таки к трем ночи он добрался по проводам до подруги-журналистки. Та сразу встревожилась: не из-за того, скорее, что Анюта пропала, а из-за того, что он позвонил так поздно.
– Позавчера она какой-то маскарад затеяла… – неуверенно сказала подруга. – Сделала липовое журналистское удостоверение, поехала в Думу. Якобы брать интервью у этого… Который в земельном комитете…
Ему сразу стало жарко.
– Зачем?!
– Не знаю…
– Кошмар! – он заговорил так громко, что жена, наверняка, проснулась. Ну и черт с ней! Сидеть дома было невыносимо.
К четырем он был у Анютиного дома. Стоял последний глухой час мартовской ночи. Только одно окно в переулке светилось голубоватым телевизионным светом. Но это было не ее окно. Он прошел в подъезд, внимательно осматривая двери и ступеньки, постоял на площадке, несколько раз позвонил. Звонки отвечали ему из-за двери глухим и неживым эхом.
От выкуренных сигарет уже кружилась голова. Левицкий вышел на улицу, жадно вдохнул ночной воздух, двинулся в сторону стоянки – так, на всякий случай.
Ее машину он увидел издалека. Она стояла под самым фонарем. На секунду ему стало дурно, он даже прислонился к стене дома, чтобы отдышаться.
Охранник мирно спал в своей будке. Первые секунды он только хлопал глазами, пытаясь прийти в себя, но потом понял, что от него требуется, зачерпнул снега, растер лицо.
– Она приехала позже, чем обычно… – стоянка была дипломатическая, охранник был коллега Левицкого. – Получается, часов в восемь, где-то так. Настроение? Нормальное настроение… Закрыла машину, пошла домой.
«Кошмар!» – снова сказал он себе, но уже не вслух, а мысленно.
– Ладно, спасибо…
– Подождите… – охранник сделал несколько шагов за ним, тронул за рукав. – Минут через тридцать я слышал звуки сирены. Вроде «Скорая помощь» туда подъехала. Точнее, не в тот переулок, а в перпендикулярный. Может, ей плохо стало? Вы больницы не обзванивали?
Левицкий вернулся к дому. Встал у подъезда, задумчиво оглядел переулок. Что-то в нем было непривычное. Да, фонари не горели. Может, их выключают на ночь? Он потоптался на месте, достал из кармана пачку – она была пустой – раздраженно отбросил в сторону. «В соседнем подъезде есть консьерж!» – вспомнил Левицкий.
Красивым словом «консьерж» назывался узбек лет семидесяти. Комнатка за дверью служила ему рабочим местом и жильем. Сейчас узбек спал на лежанке, накрывшись старым ковром. На полу стояла электрическая плитка, на ней – кастрюля, прикрытая рекламным проспектом. В комнатке пахло старыми носками и пловом.
Пришлось долго стучать. Потом он медленно и несколько раз объяснял, что нужно. Узбек все никак не мог взять в толк, при чем здесь фонари, но, наконец, сообразил – кивнул. «Сломались! Сломались! – сказал он. – Не горят! Я сказал старшая по дому! Заявка! Завтра заявка!»
«Давно не горят?»
«Сегодня не горят!»
Левицкий быстро вернулся к Анютиному подъезду, открыл дверцу на столбе… Да… Мосгорсвету придется повозиться.
Теперь он пошел в сторону перпендикулярного переулка. Машинально обратил внимание на арку, под которой, видимо, сильно газовали, дошел до перекрестка. Что-то неприятно задело его взгляд. Он покрутился на месте, вернулся к сугробу на обочине дороги, достал из кармана фонарик, висящий на связке ключей вместо брелка. Посветил. Так и есть. Кровь!
У Левицкого разом заныли все зубы. Самое ужасное, что стояла ночь, никого рядом не было – никого не допросишь, не потрясешь за шкирку!.. Впрочем, в банке есть круглосуточный охранник. Как-то Левицкий видел его в пять утра, когда уходил от Анюты.
Он долго долбился и при этом думал: какой же он, наверное, нелепый со стороны – и даже жалел себя за это. Его настигло невыносимое чувство бессилия, болезненное для всех мужчин, а для мужчин его типа – болезненное вдвойне. В глубине души он считал женщин созданиями слабыми и неприспособленными. Он видел, как легко их обидеть, бросить, растоптать, унизить – и главной его мечтой было не иметь дочку, потому что жалость к ее слабости наверняка разорвет ему сердце.
Они с Анютой часто спорили на эту тему. Она, смеясь, его успокаивала – объясняла, что женщины в тысячу раз сильнее мужчин. Их видимая слабость – это податливость современных материалов высшей прочности, в то время как сила мужчин – прямолинейная тупость низкокачественного чугуна. Да, так она говорила. Еще добавляла, что ни обидеть, ни бросить, ни растоптать женщину невозможно. Она, конечно, иногда обманывается, но только по собственному желанию. Она – сосуд, созданный для сбережения всех кодов, и если для хранения мужского рода нужны всякие смешные приспособления типа сундука, зайца, утки, яйца, то женская жизнь хранится на острие перемен и потому недоступна для обидчика на сером волке.
На глаза навернулись слезы. Как раз в этот неудобный момент в конце тускло освещенного коридора появилась фигура охранника. «Я сегодня всех бужу, как петух» – подумал Левицкий, быстро вытирая глаза. Он был в форме, между прочим.
Он еще не успел ничего сказать в открытую дверь, как охранник стал кивать головой, мол, все понял: «Я ведь вас вместе видел, товарищ полковник!»
– Что случилось, рассказывай!
– Да вы присаживайтесь, – охранник подвинул Левицкому стул, тот сразу сел, устало сгорбился. – Я все видел… Знаете, в переулке часов в семь вдруг погасли все фонари. Мне это не понравилось. Я подумал: не к банку ли подбираются? Поэтому весь вечер туда поглядывал, на всякий случай проезжавшие машины замечал. Ну, вы знаете, переулок-то тихий. Только один жилой дом. Все офисы уже в шесть вымирают. Магазинов нет. Есть неприятная арка, я имею в виду, для меня неприятная – мало ли кто там может затаиться да за нашими инкассаторами наблюдать. Вот где-то в начале девятого такая машина в переулок и свернула. В арку проехала. Там во дворе один дом под снос, уже выселенный, и муниципалитет – они в восемь закрыты – но иногда туда заезжают парочки для уединения. Я не насторожился. Машина была хорошая, дорогая – «ауди», А-шесть. Но вот когда она въезжала в переулок, то его осветила, я вашу жену-то и увидел, – охранник немного порозовел: видимо, он понимал, что Анюта Левицкому не жена. – Она уже к подъезду подходила. Ну, машина в арку свернула, снова стало темно. И вдруг представляете! Снова фары зажглись – я еще подумал, что эта «Ауди» двор перепутала и теперь возвращается, – а в их свете бежит ваша жена, причем, так бежит, словно от чертей убегает, а за ней гонится какой-то тип в куртке и шапке, видимо, надвинутой на самые брови. Голова еще такая маленькая, неприятная… Это очень быстро все промелькнуло, я к двери – а ваша жена уже упала в сугроб, а этот тип ее чем-то по голове ударил. Палкой что ли, или монтировкой? Вырвал сумочку и бросился назад, к машине. Она к этому времени уже выехала. Сел в эту «ауди», она газанула и поехала в противоположную сторону. Хорошо они дворы знают! Я прямо обалдел! Думаю: это что же делается? На «ауди» ездит и сумочками промышляет! Ну, сразу «Скорую» вызвал. Они быстро подъехали, забрали ее. Вроде, живая… – не очень уверенно добавил он. – Вся шуба в крови… Я в милицию тоже позвонил, они сказали, что им из «Скорой» все сообщат… Вот…
– Сумочку вырвали? – Левицкий сжал виски, раскачиваясь, как муэдзин. Убрал руки от лица, глаза были красные. – Может, правда, грабители? Шуба у нее дорогая…
– Да скорее всего. Только вот фонари эти… Совпадение, что ли?
– Там все сожжено.
– Ну, не могут же они так готовить выхватывание сумочки! Или… Не могла она деньги большие перевозить?
«А не вчера ли Анюта должна была проплачивать аренду?» – он подумал это, набирая ее номер. Он все так же не отвечал. По телефону, стоявшему на столике охранника, Левицкий набрал дежурного по городу. Назвал улицу, время, фамилию. «Подождите» – сказал дежурный.
– Подождите… – повторил Левицкий за ним. Задумался. – Подождите, телефон-то был в сумочке! Значит, он сейчас у них! Смотри-ка, не отключают!
Его словно бы услышали. Тут же в трубке мобильного раздался приторный голос: «Абонент не отвечает или временно недоступен»…
– Так-так-так… Да, было нападение. Женщину увезли в Первую Градскую больницу, – дежурный пробормотал что-то в сторону.
Левицкий тяжело встал.
– Принеси-ка водички, – охранник сходил к холодильнику, налил воды, протянул, огорченно глядя на полковника. – Спасибо…
В больнице он был в половине шестого. Долго ждал в коридоре. Потом к нему спустился дежурный врач, Левицкий сразу сунул ему пятьсот рублей, тот без всяких эмоций положил их в карман халата.
– К ней сейчас нельзя… Состояние тяжелое… Но не критическое, – врач зевнул. – Извините… В реанимации побудет до вечера, а там посмотрим. В лучшем случае, завтра сможете увидеться.
– А какой диагноз-то?
– Сотрясение мозга, гематома… Да не переживайте так! Все нормально будет. Молодец она – сообразила капюшон натянуть. Причем, видимо, вовремя это сделала: капюшон еще не расправился, и меховые складки смягчили удар.
– Это какой же силы удар! – сказал Левицкий.
– Большой силы, – согласился врач и снова зевнул. – И в основание черепа! Перебил бы шею и все – гитлер капут! А тут он даже затормозить не успел и траекторию удара не изменил. Нет, вовремя она капюшон дернула. Повезло ей…
Больница была ужасная. Надо было срочно переводить Анюту в их ведомственную, но, наверное, пока она в реанимации, этого делать нельзя. «Пора на работу ехать» – подумал он, взглянув на часы.
На часах было семь.
* * *
Борис Иванович Мордовских вернулся с занятий рано. Вот уже два дня он себя плохо чувствовал. Жена говорила, что это весенний авитаминоз, либо начинается простуда, но он только мрачнел. Зачем придумывать нелепые объяснения для простой вещи?
Решиться на переезд в его возрасте – это уже было геройство. Но он-то всегда считал, что геройством станет само решение (и готовился к нему двадцать лет!). Оказалось, решиться – тьфу! Раз – и решился! А вот переехать…
Сколько у них накопилось вещей! В просторной сталинской квартире они как-то расползлись по антресолям, лоджиям, кладовкам – все эти конспекты, лыжи, лобзики, модели самолетов, свитера с оленями, милый, милый хлам – теперь их вывалили на середину комнаты, и они разбухли, растопорщились….
– Да выбрасывать все надо! – весело посоветовал сын. С тех пор, как решились разъехаться, он пить перестал.
– Конечно! Выбрасывать! – Борис Иванович зло сощурился. – Вот когда мы умрем, все и выбросишь! Я не сомневаюсь, что ты выбросишь даже фотографии!
– Боря! – одернула его жена.
Сын пожал плечами, вздохнул, вышел из комнаты.
«Не связывается! Боится!» – злорадно подумал Мордовских.
Нет, выбросить все это было немыслимо. Это контуры его жизни лежали сейчас на ковре! Аура Бориса Ивановича, если хотите! Такая вот: из лобзиков, авиамоделей, конспектов… Не нравится, что ж – он никому не навязывается…
Квартиры им подобрали хорошие. Сын согласился на Жулебино, поэтому им достался родной район. Пять минут ходьбы от метро. Не сталинский дом, конечно, зато ремонт очень даже приличный.
Борис Иванович достал таблетку аспирина, выпил, морщась, потом постоял у плиты, раздумывая, но аппетита не было. Еще двенадцать, недавно завтракал. Из-за плохого самочувствия он даже ушел с двух последних пар.
Шаркая, он прошел в комнату, уселся в любимое кресло, продавленное под него, как гипсовый слепок, включил телевизор.
Шли новости. Он это очень любил. В последние дни Борис Иванович страшно переживал за Аджарию, даже сердце иногда прихватывало. Но Батуми еще не показывали, комментировали внутренние дела.
– Это возмутительное решение! – сказал в микрофон представитель Фонда дикой природы. – В этом заповеднике водятся десятки видов вымирающих животных.
«Речь о строительстве предприятия!» – оживился Мордовских. Все события страны он знал наизусть.
– Если бы Древняя Греция не вырубила свои леса, она не построила бы свою цивилизацию! – на экране появился оппонент.
«Председатель земельного комитета Александров Е. В», – пояснили титры. Борис Иванович вспомнил, что фамилия этого человека была в списке тех, кто получил письма с мышьяком: «Какая у него странная логика, насчет Греции!»
– А между прочим, это и наша цивилизация! Европейская! – депутат снисходительно улыбнулся. – И знаете, надоело, в самом деле! Сколько говорили о вреде, который наносит озоновому слою фреон! И замолчали! Знаете, почему? Потому что не наносит! Да-да, выяснили – не наносит! Но под шумок обязали переоборудовать производства холодильников во всем мире! Экологами научились манипулировать, их дрессируют, как животных, которых они защищают!
Камера отъехала, окружение депутата заулыбалось шутке начальника.
Борис Иванович задумчиво постучал пальцами по журнальному столику.
Начался сюжет про Аджарию, но он не смотрел, задумавшись. Наконец, придвинул к себе телефон, записную книжку, стал листать ее, шевеля губами. Нашел нужный номер, набрал его, поздоровался, представился. Слышно было, что его звонку не очень рады.
– Меня спрашивали об этом… – неуверенно сказал он. – Но тогда я…
– Солгали? – подсказал человек на том конце провода.
– Да нет. Я сказал правду, но я не знал некоторых нюансов…
Человек выслушал, неодобрительно сопя.
– Думаю, что это к делу не относится, – сказал он сухо.
– Мой долг был сообщить вам об этом.
– Да-да. Спасибо.
Было понятно, что его информация дальше не пойдет. Борис Иванович взял пульт, сделал погромче. Сюжет про Аджарию закончился.
…В это самое время Ирина Габриэлевна Семиотская поругалась с директором цирка. До нее дошли слухи, что ее номер не хотят ставить в новую программу, хотя поставили всех, кто в штате, даже дрессировщицу болонок. Это была настоящая пощечина.
Она вышла от директора с лицом заплаканным, пятнистым, как шкура удава, и теперь шла вдоль клеток с животными, бормоча себе под нос то, что не успела ему сказать.
«Меня ведь в Японию звали, я отказалась! – говорила она вслух, а тигры лениво всхрапывали ей вслед. – Из-за вас отказалась! Вы уговорили!»
Директор сказал, что она неправильно поняла, что никто ее номер снимать не собирается, но она-то знала: скоро будут проблемы. Этот молодой хам, работающий здесь без году неделя, обязательно выживет ее из родного цирка!
– Зайди! – крикнула ей дрессировщица слонов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26