появилась молодая женщина и с огорченным видом объявила, что господин М. не может меня принять. Стало ясно, что ничего не выйдет. Настаивать и упрашивать было бесполезно. Я предпочел тихо удалиться.
Не торопясь шел я обратно на станцию. Домой вернулся уже под вечер. Когда я открывал калитку, меня окликнула какая-то девушка. Она спрашивала, где живет Исии. Я указал ей на дом вдовы с двумя детьми. Раньше такие девицы захаживали только в номера Суда, а теперь повадились ходить и к Исидзима. Поскольку в доме было всего две небольших комнатки, во время визитов детей отправляли погулять во двор. В руках у них вечно были хлеб, шоколад и прочие дефицитные вещи, которых мы достать не могли, – разумеется, то были подарки от девиц легкого поведения.
Вдова работала, по ее словам, уборщицей где-то в больнице, но не прочь была заработать еще тем же способом, что и Суда с их номерами, то есть сдавая комнатки для свиданий. Трудно сказать, сколько она с этого имела. Во всяком случае, девицы к ней приходили часто, а вслед за ними или вместе с ними являлись парни, с виду похожие на американских солдат. Правда, такого шума, как в номерах Суда, они не поднимали. Может быть, потому, что заведение было нелегальное. Тем не менее оно существовало у нас прямо под боком.
Нет ничего удивительного в том, что спрос на комнаты был достаточно велик. Во время бомбежек сгорело много домов, и мест для любовных свиданий заметно поубавилось.
Я и удивлялся, и сердился на вдову Исидзима за то, что она решилась открыть такой промысел. Дом Исидзима, вплотную примыкавший к нашему, казался гораздо ближе, чем номера Суда, расположенные через проулок и выходящие на заднюю стену нашего дома. Естественно, все, что происходило рядом, и воспринималось острее.
– В таком квартале, как наш, – и открыть дом свиданий! Да что она себе позволяет! – ворчал я.
– Но ведь ей же одной надо двух сыновей поднять. Все соседи это понимают, вот и помалкивают, – урезонивала меня Хироко.
Я, кажется, начинал испытывать к вдове то же чувство, что покойная госпожа Итихара питала к Суда. Чувство было такое, будто лично мне нанесли оскорбление.
– С одной стороны номера Суда, с другой теперь еще новый притон. Просто некуда деваться!..
Однако по здравом размышлении я тоже решил не поднимать особого шума. Как-никак и мы ведь жили на продуктах с черного рынка.
Между тем жена Такэмото, того самого, о котором Хироко упоминала, нахваливая его бомбоубежище, посреди всего этого бедлама тихо и незаметно угасла. Во всяком случае, так я воспринял ее смерть, хотя сам и не был у ложа в тот час, когда бедняжка испустила дух.
Забор, отделявший особняк Такэмото от наших пятистенков, давно завалился – вместо него стояли в ряд десять-двенадцать криптомерии. Между деревьями виднелись земляная насыпь над бомбоубежищем и ведущая вниз лестница.
Дом Такэмото занимал передний угол в четырехугольнике, где задний угол был занят домом Итихара. Черный ход выводил со двора Такэмото на дорогу, которая огибала весь четырехугольник. Прямо за этим блоком домов начиналось поле, и копать здесь щель как будто бы было ни к чему, но после того, как поблизости стали взрываться фугасы и зажигалки, хозяева все-таки построили убежище в обширном саду.
Такэмото, по слухам, был большой шишкой в одной целлюлозно-бумажной фирме. Он был хилого сложения, сутулый, ходил вечно сгорбившись – словом, был полной противоположностью грузному Суэнага.
Я много раз видел жену Такэмото, одетую в рабочие шаровары. Казалось, она всегда ходит опустив глаза. Не припомню, чтобы мне довелось слышать ее голос. Кроме двух ее сестер, в семье жила еще сестра самого Такэмото, но держались все пятеро очень замкнуто, вели тихую, обособленную жизнь.
Говорили, что жена Такэмото заболела давно. Хотя их семейство почти ни с кем не общалось, Хироко все разузнала у бакалейщицы, жившей по дороге на станцию. Такэмото частенько заходил к ней за сигаретами.
Хироко приняла известие о смерти жены Такэмото довольно равнодушно. Соседи тоже делали вид, как будто ничего не произошло. Мне поначалу это представлялось странным, но потом я вспомнил обо всех предшествующих смертях.
«Может быть, – размышлял я, – от звона гитары, от кричащих тряпок размалеванных девиц, которые шлялись в дом Исидзима и в номера Суда, – от всех этих прелестей нашей жизни у людей голова пошла кругом и привычные понятия сместились? А может быть, со мной самим что-нибудь не в порядке?»
Я потерял одного за другим двух братьев и отца. Возможно, поэтому у меня сформировалось особое, не такое, как у других, отношение к смерти?
Между похоронами госпожи Итихара и смертью жены Такэмото минуло всего десять месяцев. Первая умерла в ноябре 1946 года, вторая – в августе следующего года. Наверное, оттого, что в середину этого краткого срока вклинивался Новый год, казалось, что времени прошло значительно больше. Третий послевоенный Новый год мы встречали в более или менее праздничном настроении, но за две недели перед следующим Новым годом отдал богу душу Суэнага, который на всех, честно говоря, производил гнетущее впечатление. В ту зиму стояли лютые морозы. Топлива не хватало. Мы затворились в доме и старались пореже выходить на улицу. Работу в издательстве я еще раньше на время бросил.
Однажды мы увидели возле задней калитки усадьбы Суэнага несколько машин. Вокруг суетились люди с черными повязками на рукавах. Сомнений не было…
– Их нянька говорила, что у него совсем плохо с легкими. Но как он скоро все-таки умер! – заметила Хироко. Я вздохнул и укоризненно посмотрел на нее. Хироко помолчала немного, потом сказала: – Теперь ребеночек остался сиротой!
Хотя сидела она рядом со мной, слова прозвучали будто бы издалека. Вот тогда, кажется, я и вспомнил… Вдруг почему-то в памяти возник тот родник на окраине Яцусиро.
И тотчас многое давно забытое как бы воскресло из небытия. Я был поражен.
Сначала вспомнился мне только сам родник: вот я нагнулся над водой, смотрю в глубину… Бочажок над родником, бьющим из земли. Вокруг него лежат валуны, и струя стекает через расщелину меж камней. Пристроившись на одном из валунов, я пристально смотрю туда, где бурлит и вскипает вода…
Не знаю, почему мне пришла на ум эта картина. Да, сначала я видел только родник и совсем не думал о матери. Потом всплыла в памяти комната, откуда хорошо был виден источник, – комнату снимала моя мать.
Через Яцусиро протекала речка, впадавшая в море. Воздух там был чудесный, и природа вокруг дивная – кроме того района, где находился цементный завод. Близ завода было шумно и пыльно. Дом, в котором мы жили, принадлежал компании и находился возле самого завода, и мать, страдавшая от чахотки, вынуждена была снять комнату на окраине, неподалеку от источника.
В следующие два дня я продолжал вспоминать. Я думал о Суэнага, о его покойной жене, об их ребенке-сироте. Внезапно между ними и родником словно установилась какая-то связь.
Кстати, совсем забыл сказать об одном важном событии: после смерти жены Суэнага вторично женился. Видимо, жена ему была просто необходима – как-никак в доме остался маленький ребенок. К тому времени нянька от них ушла, как и та служанка, что пригласила когда-то Хироко в бомбоубежище. Вместе с новой женой в дом пришла и новая служанка.
Быть может, судьба ребенка Суэнага напомнила мне мою судьбу – оттого и нахлынули воспоминания детства? Впрочем, в судьбе этого ребенка не было ничего особенного, и едва ли от сочувствия к нему могли пробудиться воспоминания, дремавшие тридцать три года.
За время жизни в Токио мне, наверно, десятки раз приходилось видеть похороны, но такого калейдоскопа смертей прежде никогда не было: Токита, затем жена Суэнага, муж Суда, жена Итихара. жена Такэмото и наконец сам Суэнага. Все эти события, связанные в единую цепь, вероятно, и вызвали тот поток воспоминаний.
Похороны Суэнага устроили пышные – под стать тому положению, которое он занимал при жизни. На машинах привезли венки и расставили их в ряд на веранде.
Хотя наш дом стоял ближе всех к дому Суэнага, никакого извещения о смерти нам не прислали, как и в тот раз, когда умерла его жена. Мы не пошли прощаться с покойным, и нашему примеру как будто бы последовали все соседи. Из всех упомянутых в моем рассказе покойников мы были на панихиде только у Токита.
Шли дни, и я постепенно понял, что некоторые вещи могу припомнить в мелочах, а некоторые нет. Ничего удивительного – ведь с тех пор минуло столько лет!
Еще до того, как мать сняла комнату возле источника, она довольно долго пролежала дома. За ней ухаживала сиделка в белом переднике. Эта сиделка сопровождала ее и на новое место.
Комната, которую снимала мать, находилась на окраине Яцусиро, но от нашего дома была совсем недалеко, не больше одного ри. В том месте на большом удалении друг от друга стояло домов пятнадцать. Жители деревушки издавна занимались сельским хозяйством и рыбной ловлей.
Прямо перед комнатой были устроены подпорки для глициний, а за ними виднелся бочажок над родником. Это я хорошо помнил. Еще я помнил, что отец велел мне что-то сделать, но что именно?…
До боли отчетливо вспомнилась мне прохладная сильная струя, бьющая меж замшелых, потемневших камней. Вот я, восьмилетний, смотрю, как разбегается рябь в бочаге…
Не помню, чтобы мать была со мной особенно ласкова. Почему-то запомнился день ее похорон. Собралось много народу, все вокруг разговаривали. Я развеселился и стал шуметь – отец отругал меня. Наверное, потому тот день так отпечатался в памяти.
Когда в дом пришла мачеха, я быстро к ней привык. Братья меня попрекали:
– Неужели ты забыл нашу бедную маму?
Мачехе не нравилось наше старое жилище, где все напоминало о прежней хозяйке, и по ее настоянию мы переехали в другой район. Новый дом, большой, просторный, стоял в самом центре городка.
Там, в нашем новом доме, отец и братья умерли от той же болезни, что и мать, – от туберкулеза легких. В те времена многие неправильно представляли себе туберкулез: считали, что можно заразиться, просто подышав воздухом в доме больного. Не все, правда, верили в это, но подобные сомнения доставляли и мне, и окружающим дополнительное беспокойство.
Сейчас, конечно, никто уже не верит в такую чепуху. Если сказать кому-нибудь, что туберкулезная инфекция передается по воздуху, человек только посмеется.
В начале года вторая жена Суэнага продала дом и уехала в свои родные края, в Мукодзима. Ребенка она взяла с собой.
– Хорошо все-таки, что у ребенка, пока он не вырастет, будет хоть какая-никакая мать… – говорила иногда Хироко, точно вспомнив вдруг что-то. Слова жены напоминали мне о моей мачехе. Она была на десять с лишним лет моложе отца, так что нас часто принимали на улице за брата и сестру. Своих детей у нее не было – может быть, потому она выглядела так моложаво.
Дожив холостяком до двадцати восьми лет, я женился на Хироко, а года полтора спустя мачеха повторно вышла замуж. Бывая в Кумамото, я каждый раз навещал ее.
Дом Суэнага купил биржевой маклер по фамилии Отани. Прежде чем оформить покупку, он наверняка наводил справки и знал о безвременной смерти первой жены Суэнага и самого хозяина дома. Знал ли он о соседях, умиравших в последнее время один за другим? Даже если и знал, вполне возможно, что за годы войны у него выработалось спокойное отношение к смерти, как, впрочем, и у других обитателей нашего квартала.
У Отани было трое детей, все мальчики. Самый старший уже учился в университете. Ребята играли в мяч, боролись. Из сада у них вечно доносился звонкий смех. Шуму было ничуть не меньше, чем от номеров Суда.
– Интересно, что они будут делать с противовоздушной щелью? Такой бункер и сломать-то непросто, – говорила Хироко.
– М-да, а ведь за всю войну никто из соседей не погиб, никто не пострадал от бомбежек…
Беседуя с женой, я вспоминал родник, мелкие волны, расходившиеся кругами в бочажке. И казалось, перед моими глазами расходятся волны смерти – от дома Токита к дому Суэнага. Мне стало страшно: уж не потому ли возник в моем сознании образ родника?
Конечно, смерть не обязательно должна была прийти за нами, если бы мы остались жить в этом месте. /Может быть, ничего плохого и не случилось бы, но меня постоянно преследовало странное чувство обреченности. Внутренний голос подсказывал мне, что нужно уехать.
Я не знал, как объяснить все Хироко, как заставить ее понять. Придумал что-то насчет шумного соседства и заявил, что необходимо переезжать как можно быстрее. Я не был уверен, что мне удастся, преодолев все трудности, найти новое жилье, но внутренний голос твердил: «Кто ищет, тот найдет!»
1 2 3
Не торопясь шел я обратно на станцию. Домой вернулся уже под вечер. Когда я открывал калитку, меня окликнула какая-то девушка. Она спрашивала, где живет Исии. Я указал ей на дом вдовы с двумя детьми. Раньше такие девицы захаживали только в номера Суда, а теперь повадились ходить и к Исидзима. Поскольку в доме было всего две небольших комнатки, во время визитов детей отправляли погулять во двор. В руках у них вечно были хлеб, шоколад и прочие дефицитные вещи, которых мы достать не могли, – разумеется, то были подарки от девиц легкого поведения.
Вдова работала, по ее словам, уборщицей где-то в больнице, но не прочь была заработать еще тем же способом, что и Суда с их номерами, то есть сдавая комнатки для свиданий. Трудно сказать, сколько она с этого имела. Во всяком случае, девицы к ней приходили часто, а вслед за ними или вместе с ними являлись парни, с виду похожие на американских солдат. Правда, такого шума, как в номерах Суда, они не поднимали. Может быть, потому, что заведение было нелегальное. Тем не менее оно существовало у нас прямо под боком.
Нет ничего удивительного в том, что спрос на комнаты был достаточно велик. Во время бомбежек сгорело много домов, и мест для любовных свиданий заметно поубавилось.
Я и удивлялся, и сердился на вдову Исидзима за то, что она решилась открыть такой промысел. Дом Исидзима, вплотную примыкавший к нашему, казался гораздо ближе, чем номера Суда, расположенные через проулок и выходящие на заднюю стену нашего дома. Естественно, все, что происходило рядом, и воспринималось острее.
– В таком квартале, как наш, – и открыть дом свиданий! Да что она себе позволяет! – ворчал я.
– Но ведь ей же одной надо двух сыновей поднять. Все соседи это понимают, вот и помалкивают, – урезонивала меня Хироко.
Я, кажется, начинал испытывать к вдове то же чувство, что покойная госпожа Итихара питала к Суда. Чувство было такое, будто лично мне нанесли оскорбление.
– С одной стороны номера Суда, с другой теперь еще новый притон. Просто некуда деваться!..
Однако по здравом размышлении я тоже решил не поднимать особого шума. Как-никак и мы ведь жили на продуктах с черного рынка.
Между тем жена Такэмото, того самого, о котором Хироко упоминала, нахваливая его бомбоубежище, посреди всего этого бедлама тихо и незаметно угасла. Во всяком случае, так я воспринял ее смерть, хотя сам и не был у ложа в тот час, когда бедняжка испустила дух.
Забор, отделявший особняк Такэмото от наших пятистенков, давно завалился – вместо него стояли в ряд десять-двенадцать криптомерии. Между деревьями виднелись земляная насыпь над бомбоубежищем и ведущая вниз лестница.
Дом Такэмото занимал передний угол в четырехугольнике, где задний угол был занят домом Итихара. Черный ход выводил со двора Такэмото на дорогу, которая огибала весь четырехугольник. Прямо за этим блоком домов начиналось поле, и копать здесь щель как будто бы было ни к чему, но после того, как поблизости стали взрываться фугасы и зажигалки, хозяева все-таки построили убежище в обширном саду.
Такэмото, по слухам, был большой шишкой в одной целлюлозно-бумажной фирме. Он был хилого сложения, сутулый, ходил вечно сгорбившись – словом, был полной противоположностью грузному Суэнага.
Я много раз видел жену Такэмото, одетую в рабочие шаровары. Казалось, она всегда ходит опустив глаза. Не припомню, чтобы мне довелось слышать ее голос. Кроме двух ее сестер, в семье жила еще сестра самого Такэмото, но держались все пятеро очень замкнуто, вели тихую, обособленную жизнь.
Говорили, что жена Такэмото заболела давно. Хотя их семейство почти ни с кем не общалось, Хироко все разузнала у бакалейщицы, жившей по дороге на станцию. Такэмото частенько заходил к ней за сигаретами.
Хироко приняла известие о смерти жены Такэмото довольно равнодушно. Соседи тоже делали вид, как будто ничего не произошло. Мне поначалу это представлялось странным, но потом я вспомнил обо всех предшествующих смертях.
«Может быть, – размышлял я, – от звона гитары, от кричащих тряпок размалеванных девиц, которые шлялись в дом Исидзима и в номера Суда, – от всех этих прелестей нашей жизни у людей голова пошла кругом и привычные понятия сместились? А может быть, со мной самим что-нибудь не в порядке?»
Я потерял одного за другим двух братьев и отца. Возможно, поэтому у меня сформировалось особое, не такое, как у других, отношение к смерти?
Между похоронами госпожи Итихара и смертью жены Такэмото минуло всего десять месяцев. Первая умерла в ноябре 1946 года, вторая – в августе следующего года. Наверное, оттого, что в середину этого краткого срока вклинивался Новый год, казалось, что времени прошло значительно больше. Третий послевоенный Новый год мы встречали в более или менее праздничном настроении, но за две недели перед следующим Новым годом отдал богу душу Суэнага, который на всех, честно говоря, производил гнетущее впечатление. В ту зиму стояли лютые морозы. Топлива не хватало. Мы затворились в доме и старались пореже выходить на улицу. Работу в издательстве я еще раньше на время бросил.
Однажды мы увидели возле задней калитки усадьбы Суэнага несколько машин. Вокруг суетились люди с черными повязками на рукавах. Сомнений не было…
– Их нянька говорила, что у него совсем плохо с легкими. Но как он скоро все-таки умер! – заметила Хироко. Я вздохнул и укоризненно посмотрел на нее. Хироко помолчала немного, потом сказала: – Теперь ребеночек остался сиротой!
Хотя сидела она рядом со мной, слова прозвучали будто бы издалека. Вот тогда, кажется, я и вспомнил… Вдруг почему-то в памяти возник тот родник на окраине Яцусиро.
И тотчас многое давно забытое как бы воскресло из небытия. Я был поражен.
Сначала вспомнился мне только сам родник: вот я нагнулся над водой, смотрю в глубину… Бочажок над родником, бьющим из земли. Вокруг него лежат валуны, и струя стекает через расщелину меж камней. Пристроившись на одном из валунов, я пристально смотрю туда, где бурлит и вскипает вода…
Не знаю, почему мне пришла на ум эта картина. Да, сначала я видел только родник и совсем не думал о матери. Потом всплыла в памяти комната, откуда хорошо был виден источник, – комнату снимала моя мать.
Через Яцусиро протекала речка, впадавшая в море. Воздух там был чудесный, и природа вокруг дивная – кроме того района, где находился цементный завод. Близ завода было шумно и пыльно. Дом, в котором мы жили, принадлежал компании и находился возле самого завода, и мать, страдавшая от чахотки, вынуждена была снять комнату на окраине, неподалеку от источника.
В следующие два дня я продолжал вспоминать. Я думал о Суэнага, о его покойной жене, об их ребенке-сироте. Внезапно между ними и родником словно установилась какая-то связь.
Кстати, совсем забыл сказать об одном важном событии: после смерти жены Суэнага вторично женился. Видимо, жена ему была просто необходима – как-никак в доме остался маленький ребенок. К тому времени нянька от них ушла, как и та служанка, что пригласила когда-то Хироко в бомбоубежище. Вместе с новой женой в дом пришла и новая служанка.
Быть может, судьба ребенка Суэнага напомнила мне мою судьбу – оттого и нахлынули воспоминания детства? Впрочем, в судьбе этого ребенка не было ничего особенного, и едва ли от сочувствия к нему могли пробудиться воспоминания, дремавшие тридцать три года.
За время жизни в Токио мне, наверно, десятки раз приходилось видеть похороны, но такого калейдоскопа смертей прежде никогда не было: Токита, затем жена Суэнага, муж Суда, жена Итихара. жена Такэмото и наконец сам Суэнага. Все эти события, связанные в единую цепь, вероятно, и вызвали тот поток воспоминаний.
Похороны Суэнага устроили пышные – под стать тому положению, которое он занимал при жизни. На машинах привезли венки и расставили их в ряд на веранде.
Хотя наш дом стоял ближе всех к дому Суэнага, никакого извещения о смерти нам не прислали, как и в тот раз, когда умерла его жена. Мы не пошли прощаться с покойным, и нашему примеру как будто бы последовали все соседи. Из всех упомянутых в моем рассказе покойников мы были на панихиде только у Токита.
Шли дни, и я постепенно понял, что некоторые вещи могу припомнить в мелочах, а некоторые нет. Ничего удивительного – ведь с тех пор минуло столько лет!
Еще до того, как мать сняла комнату возле источника, она довольно долго пролежала дома. За ней ухаживала сиделка в белом переднике. Эта сиделка сопровождала ее и на новое место.
Комната, которую снимала мать, находилась на окраине Яцусиро, но от нашего дома была совсем недалеко, не больше одного ри. В том месте на большом удалении друг от друга стояло домов пятнадцать. Жители деревушки издавна занимались сельским хозяйством и рыбной ловлей.
Прямо перед комнатой были устроены подпорки для глициний, а за ними виднелся бочажок над родником. Это я хорошо помнил. Еще я помнил, что отец велел мне что-то сделать, но что именно?…
До боли отчетливо вспомнилась мне прохладная сильная струя, бьющая меж замшелых, потемневших камней. Вот я, восьмилетний, смотрю, как разбегается рябь в бочаге…
Не помню, чтобы мать была со мной особенно ласкова. Почему-то запомнился день ее похорон. Собралось много народу, все вокруг разговаривали. Я развеселился и стал шуметь – отец отругал меня. Наверное, потому тот день так отпечатался в памяти.
Когда в дом пришла мачеха, я быстро к ней привык. Братья меня попрекали:
– Неужели ты забыл нашу бедную маму?
Мачехе не нравилось наше старое жилище, где все напоминало о прежней хозяйке, и по ее настоянию мы переехали в другой район. Новый дом, большой, просторный, стоял в самом центре городка.
Там, в нашем новом доме, отец и братья умерли от той же болезни, что и мать, – от туберкулеза легких. В те времена многие неправильно представляли себе туберкулез: считали, что можно заразиться, просто подышав воздухом в доме больного. Не все, правда, верили в это, но подобные сомнения доставляли и мне, и окружающим дополнительное беспокойство.
Сейчас, конечно, никто уже не верит в такую чепуху. Если сказать кому-нибудь, что туберкулезная инфекция передается по воздуху, человек только посмеется.
В начале года вторая жена Суэнага продала дом и уехала в свои родные края, в Мукодзима. Ребенка она взяла с собой.
– Хорошо все-таки, что у ребенка, пока он не вырастет, будет хоть какая-никакая мать… – говорила иногда Хироко, точно вспомнив вдруг что-то. Слова жены напоминали мне о моей мачехе. Она была на десять с лишним лет моложе отца, так что нас часто принимали на улице за брата и сестру. Своих детей у нее не было – может быть, потому она выглядела так моложаво.
Дожив холостяком до двадцати восьми лет, я женился на Хироко, а года полтора спустя мачеха повторно вышла замуж. Бывая в Кумамото, я каждый раз навещал ее.
Дом Суэнага купил биржевой маклер по фамилии Отани. Прежде чем оформить покупку, он наверняка наводил справки и знал о безвременной смерти первой жены Суэнага и самого хозяина дома. Знал ли он о соседях, умиравших в последнее время один за другим? Даже если и знал, вполне возможно, что за годы войны у него выработалось спокойное отношение к смерти, как, впрочем, и у других обитателей нашего квартала.
У Отани было трое детей, все мальчики. Самый старший уже учился в университете. Ребята играли в мяч, боролись. Из сада у них вечно доносился звонкий смех. Шуму было ничуть не меньше, чем от номеров Суда.
– Интересно, что они будут делать с противовоздушной щелью? Такой бункер и сломать-то непросто, – говорила Хироко.
– М-да, а ведь за всю войну никто из соседей не погиб, никто не пострадал от бомбежек…
Беседуя с женой, я вспоминал родник, мелкие волны, расходившиеся кругами в бочажке. И казалось, перед моими глазами расходятся волны смерти – от дома Токита к дому Суэнага. Мне стало страшно: уж не потому ли возник в моем сознании образ родника?
Конечно, смерть не обязательно должна была прийти за нами, если бы мы остались жить в этом месте. /Может быть, ничего плохого и не случилось бы, но меня постоянно преследовало странное чувство обреченности. Внутренний голос подсказывал мне, что нужно уехать.
Я не знал, как объяснить все Хироко, как заставить ее понять. Придумал что-то насчет шумного соседства и заявил, что необходимо переезжать как можно быстрее. Я не был уверен, что мне удастся, преодолев все трудности, найти новое жилье, но внутренний голос твердил: «Кто ищет, тот найдет!»
1 2 3