«Ну, что курва, старая, сама к себе поедешь или тебе помочь собраться?!» От такой нарисованной картины Филимону стало хорошо на душе. Он толкнул дверь ногой и с наглой улыбкой (совершенно несвойственной воспитанному мальчику из интеллигентной семьи) стал на пороге своей комнаты:
– Ну, кур…
Слова застряли у Филимона в горле, кураж и хмель мгновенно исчезли. Лицо из нагло улыбающегося стало заискивающе-извиняющимся. Комната походила на поле Куликово, Бородино и Ватерлоо одновременно. На полу валялись обрывки газет и журналов, книги, осколки битой посуды, белье. Кое-где со стен были сорваны обои и отодвинута мебель. В центре этого беспорядка как монумент, на коленях, стояла теща с бледным лицом и трясущимися губами. Возле Нины Михайловны стояла напуганная Машенька, держащая в руке совок и веник.
Теща, продолжая стоять на коленях, подняла тяжелый взгляд на Филимона. Филя сразу почувствовал себя кроликом, приготовленным на ужин удаву. Самое ужасное, что кролик понимал, что ему уготована долгая и мучительная смерть. Смерть длинною в целую жизнь. Лоховский завороженно смотрел, как теща медленно поднимается с колен и так же медленно приближается к нему. От страха или какого-другого чувства Филя громко икнул и сказал:
– Здравствуйте, мама! Вижу, вы себя уже хорошо чувствуете!
– Ааа-аа, гад ты еще и издеваешься, – заорала Нина Михайловна и бросилась на Филимона. Лоховский, не ожидав такого рывка, покачнулся и упал вместе с тещей на пол. Теща придавила его своим грузным телом и схватила руками за шею:
– Где?! Где?! Где?! – дико орала она, тряся Филимона как тряпичную куклу. – Где журналы, сволочь?
Лицо Филимона побагровело, дыхание перехватило и он прекратил всякие попытки освободится из объятий любимой тещи. Перед глазами Лоховского пронеслась, как скоростной лифт, вся его короткая несчастная жизнь. Как жаль умирать молодым, да еще от рук такого чудовища! Ничего он в жизни еще не видел, ничего не пробовал и уже никогда не попробует.
Но не настал еще тот печальный час, час предначертанный каждому его собственной судьбой. Из лап злобной тещи вырван был Филимон ангелом-хранителем. На этот раз он предстал в образе соседа Сивухина, который в этот самый момент проходил по коридору:
– А что это вы тут делаете? – спросил Сивухин, просовывая голову в приоткрытую дверь. Увиденное было истолковано совершенно превратно. Барахтающийся в стальных объятиях Нины Михайловны Лоховский вызвал удивление. – Вот это да! У вас что тут, оргия? При живой-то жене. Ай-да, Филя! Ай-да сукин сын! Я давно подозревал, что у тебя с тещей шуры-муры. С чего бы ты терпел у себя так долго мегеру эту. Ну ты даешь, половой гигант! – Сивухин похабно заржал, изобразивши довольно непристойное движение туловищем.
Побагровевшая теща перевела налитые кровью глаза с зятя на соседа, разжала объятья и поднялась с колен. Нашарив ногой что-тот тяжелое (том энциклопедии «Садовода-Огородника»), она подняла его с пола. Сивухин был конечно же придурок, но не псих. Отчетливо понимая, что связываться с Ниной Михайловной – себе дороже, он послал воздушный поцелуй и скрылся за дверью. Громко затопал, хлопнул своей дверью и на цыпочках вернулся к комнате Лоховских. И вовремя успел подслушать нужное.
Голос Нины Михайловны за дверью звучал глухо и от того казался еще более зловещим.
– Я тебя в последний раз спрашиваю, урод, куда ты дел «Будни механизатора»? Где марка?
– Я думал, вы бредите, я не знал… простите меня… Я больше никогда… Я всегда… – что-то бессвязное лепетал Лоховский.
За дверью послышался звук оплеухи, Сивухин на всякий случай отступил от двери, но свой пост не бросил.
– Ай! – вскрикнул Лоховский, – я буду жало…
Снова раздался звук оплеухи и вскрик, на этот раз женский, тоненький и жалобный. «Наверное, Машка, – подумал Сивухин с завистью. – Гляди-ка, жалеет этого придурка».
В подтверждении мысли послышались рыдания и голос жены Лоховского:
– Мама, мама, прекрати, ему же больно. Я тебя прошу. Я куплю тебя пять, сто, двести марок. Не трогай его.
– Мо-о-лчать, – рявкнула теща, – еще ты не влезала. Я тебе всегда говорила, что Лоховский твой придурок, тряпка. Я тебя предупреждала! Где марка?! – заорала теща с удвоенной силой.
– Я отнес журналы в магазин «Букинист» позавчера, все 12 номеров, – сказал Филимон, понявший, что отпираться бессмысленно.
Это признание отрезвило тещу, она вдруг успокоилась и спросила:
– Сколько тебе за них дали?
– П-пятьдесят, – заикаясь, ответил Филимон.
– Долларов? – утвердительно спросила теща.
– Нет, рублей. Я пива купил, чипсы… Мы с Пашкой…
За дверью что-то громыхнуло так, что пол затрясся даже в коридоре. Сивухин глянул в замочную скважину – мадам теща грохнулась в обморок. Вернее у нее подкосились ноги и она рухнула со всей своей дородностью на пол.
– Идиот, дебил, даун! Для тебя еще слова в словаре не придумали! Разорил, по миру пустил, ограбил… – теща истерично смеялась и плакала одновременно. – Пятьсот тысяч баксов за пиво и чипсы…
От услышанного волосы на голове у Сивухина зашевелились, такие деньги он себе даже представить не мог. Это сколько же сосисок можно купить на такую кучу денег, а сколько бутылок «Анапы»? Господи, вот счастье дураку привалило, а он… «Стоп, стоп. Сивуха, застынь и слушай, что этот лох своей теще дальше говорить будет,» – мысленно приказал себе Сивухин. Руки его тряслись, ухо все время проскакивало мимо замочной скважины. Пока Сивухин собирался с силами он чуть не упустил самое главное – место, место где лежат на блюдечке с голубой каемочкой 500 тысяч баксов!
Тем временем там, за дверью, сделалось подозрительно тихо. Сивухе было слышно только свое собственное прерывистое дыхание.
– Филя, Филимоша, сынок, – очень ласково сказал теща, обращаясь к Лоховскому, – если ты сейчас же мне не скажешь, в какой магазин сдал журналы, я тебе покажу кузькину мать. Я устрою тебе райскую жизнь. Сначала я оторву тебе голову, затем заставляю сожрать свои собственные уши…
От этой абсурдной и в принципе невыполнимой угрозы Сивухину стало ужасно жутко. Так жутко, как в раннем детстве, когда он ждал появления Бабая, который должен унести его, Костика Сивухина, на Лысую Гору и мочился от страха в постель. Лоховскому, видимо, стало так же страшно:
– Магазин «Букинист» возле кафе «Звездочка», т-только у них два дня выходной.
Информация была получена, Лоховский был больше не нужен теще.
– Во-он, чтоб ноги твоей здесь больше не было. Если через пять минут ты не уберешься с глаз моих, я тебя придушу.
Лоховский попытался было возразить или отсрочить позорное изгнание, из своей собственной комнаты, между прочим, но не смог противостоять теще. Сивухин еле успел отскочить от двери, пропуская вперед мчавшегося, словно выпущенная из арбалета стрела, Лоховского. Изгнание Филимона Аркадьевича из семьи состоялось. Важная информация была услышана, Сивухина больше ничего у дверей Лоховских не удерживало.
* * *
На улице моросил дождь, холодный пронизывающий ветер поднимал вверх фантики, клочки газет, пустые сигаретные пачки. Филя, подняв воротник своей курточки, понуро брел по улице. Самому себе он напоминал такой же, никому не нужный фантик, гонимый ветром. Только его ветром была Нина Михайловна. Идти было некуда. Филимон позвонил другу Пашке, но у того дома была дама сердца. «Какое, однако у Пашки большое сердце» – подумалось вдруг Филимону. Каждые два дня у него появляется новая дама, причем с прочими своими сердечными зазнобами он никогда не порывает. Друг Пашка жил по принципу: «Чем больше подружек, тем налаженнее быт холостяка. „Взгляд, конечно варварский, но верный.“ Филимон всегда завидовал способности друга любить несколько женщин одновременно. Сам он так к сожалению, а может и к счастью не мог.
Погруженный в свои размышления, Филимон незаметно добрел до вокзала. Место в котором собираются и счастливчики и неудачники. Счастливчики уезжают или встречают, неудачники греются в надежде заработать или украсть. Филимон примостился на одном из подоконников, засунул руки в карманы, поднял воротник своей курточки и закрыл глаза. Шум вокзала постепенно слилися в один убаюкивающий звук, тепло помогло расслабиться и Филимон Аркадьевич нырнул в густой, липкий сон. Во сне было так хорошо, что возвращаться к суровой реальности не хотелось. Но сон имеет обыкновение заканчиваться, а реальность длиться бесконечно. Филимон был самым бесцеремонным образом разбужен милиционером, потребовавшим предъявить документы. Филя покорно достал паспорт и протянул бдительному стражу порядка. Тот заглянув на лист с пропиской документы вернул, процедив сквозь зубы.
– Вы что тут делаете гражданин? Здесь сидеть не положено. Вон в зал ожидания, если ожидаете. А без дела тут шляться нечего. Развели бомжатник, ночуют все кто ни поподя. Потом вещи у пассажиров пропадают.
Филимон виновато дернул головой, попытался придумать правдоподобное объяснения, выдумать убедительнейшую причину присутствия на вокзале, но не смог. Да и объяснять было уже некому. Милиционер разбирался с одичавшего вида мужичком, в длинном дамском пальто с меховым воротником. Воротник был облезлый, висевший клоками. На босых ногах бомжа болтались калоши. Филимона это немного удивило, калоши он не видел уже лет тридцать. Давно-давно, еще детсадовцем он ездил в гости к бабушке. Старушка обожала калоши и носила их в любую погоду. Родители говорили, что она немного не в себе. Что значит „не в себе“ маленькому Фильке было не очень понятно, но казалось страшным и заразным. Так же показалось и сейчас. На месте этого опустившегося мужика в калошах Филимон представил себя, Через год после пребывания на этом вокзале. Сначала он будет пытаться вернуться домой, искать работу и жилье. Потом простудиться заболеет, начнет подбирать окурки и просить милостыню. Одежда истреплется и прохудится… От этой картины у Филимона Аркадьевича защипало в носу и перехватило горло, он едва не зарыдал в голос.
Ужасно хотелось есть, Филя прошел мимо столиков привокзального кафе, прикидывая сколько сейчас может стоить стакан чаю. Пока он мучительно раздумывал хватит ли его рубля к стойке подошел атлетического сложения молодой человек, с короткой стрижкой, в теплой добротной куртке и светлых джинсах. На вид ему было лет 25, может чуть больше. Парень заказал две бутылки пива, пару гамбургеров, пакет чипсов и направился к одному из пустующих столиков уверенной походкой.
Филимон робко улыбнулся грудастой продавщице в белом крохотном чепчике, который с трудом держался на ее огромной львиной гриве, цвета переспевшей вишни.
– П-простите, – извиняющимся тоном проговорил Лоховский, – я дико извиняюсь, вы не могли бы мне сказать сколько стоит стакан чаю? – как можно быстрее, боясь, что его прервут, проговорил Филимон Аркадьевич.
Мисс „Бюст Вокзала“ холодно взглянула на Филю и нехотя ответила:
– Три.
Филимон набрался мужества и спросил снова:
– А без сахара?
– Три, – все также холодно ответила продавщица.
– Ну, тогда мне половину стакана чая, – тихо-тихо попросил Лоховский и добавил, – пожалуйста.
„Мисс Бюст“ со злостью взглянула на Лоховского, на ее щеках появились круглые красные пятна, глаза подозрительно заблестели. Филе даже показалось, что ее волосы зашевелились на голове, как змеи у Медузы Горгоны.
– А может тебе еще изюма из булочки наковырять, алкаш несчастный! Как зенки заливать бабки у вас есть, а как… – заорала на весь вокзал продавщица.
Филимон Аркадьевич заметил как на ее крик оборачиваются посетители вокзала. Филимон мог снести многое, но не общественное презрение. Он попытался отстоять свое честное имя. Правда вышло у него это не совсем так, как надо.
– П-почему сразу алкаш? Если человеку нужно полстакана чая, он должен их получить. Вы обязаны налить мне столько, сколько нужно.
Филя сам удивился своей смелости, видимо все унижения последних дней, а может и лет накопились в нем и вырвались наружу. Лоховский для большей убедительности своих слов стукнул кулаком по прилавку, нечаянно задев блюдечко с мелочью. Монеты рассыпались по прилавку, упали на пол. Филимон Аркадьевич, как воспитанный человек начал собирать деньги с полу. Он хотел как лучше, а вышло…
Продавщица восприняла его действия как попытку ограбления.
– Ми-иии-лиция! Ми-и-и-лиция! – вдруг завопила она тоненьким, пронзительным голосом, напоминающим вой сирены, типичной для милицейского „газика“.
Филимон от неожиданности отскочил от прилавка и натолкнулся на один из столиков. Столик покачнулся, как при сильной качке. Солонка, пустые стаканы, тарелки, грязные салфетки все это с шумом, звоном и грохотом оказалось на полу. Продавщица выскочила из-за прилавка, пытаясь ухватить Лоховского за рукав и задержать до прибытия стражей порядка. При этом она продолжала вопить:
– Караул! Грабят! Помогите! Спасите!
Со стороны картина выглядела иначе. Маленький, щупленький человечек пытается вырваться из стальных объятий здоровой бабищи. Голова его дергалась на тонкой шее, всякий раз, как женщина начинала орать с новой силой.
Филимон с ужасом заметил, как из дальнего угла вокзала, от касс предварительной продажи, бежит тот самый милиционер. „Все, конец“ – понял Филя, – теперь тюрьма, каторга, Сибирь». Еще секунда и он упадет в обморок, сознание померкло, силы оставили его.
И вдруг все закончилось. Его перестали трясти, крик так же внезапно смолк как и начался.
– Мадам, ну чего вы так орете, пардон, кричите? – спросили за спиной у Лоховского приятным мужским голосом.
«Мадам Бюст» повернулась и от неожиданности выпустила свою жертву. На нее слегка насмешливо, но очень сексуально посматривали карие глаза молодого красавца. На полных, выразительных губах играла легкая нагловатая улыбка. Лоховский узнал парня, тот самый который покупал гамбургеры пару минут назад.
Продавщица с интересом взглянула на молодого человека.
– Красавица, – сказал он таким голосом, что продавщице захотелось… – Может быть мы уладим это дело полюбовно? Зачем нам нужен третий? Вы же не хотите быть третьим? – спросил молодой человек у Лоховского.
Филимон молча кивнул головой, продавщица ослабила мертвую хватку, завороженно гладя на говорящего.
– Сейчас мы все это уладим миром, – сказал он, – достал бумажник и выложил на столик несколько крупных купюр. – Товарищ, не хотел вас обидеть. Разве можно обидеть такую… – «такую» молодой человек выделил бархатным голосом особо, – женщину.
Продавщица кивнула головой и вовсе выпустила из своих рук Лоховского.
Заступник глядя на остолбеневшего Филимона тихим шепотом проговорил:
– Вали отсюда, мужик, пока менты не набежали. Чего застыл?
Для большей убедительности своих слов он слегка пихнул Лоховского. Филимон пришел в себя и что есть мочи рванул по направлению к выходу, сметая на своем пути пассажиров с баулами. Остановился от только на улице, смешавшись с толпой. Отдышался и прислушался – вроде бы ничего.
Филимон бесцельно бродил между такси и автобусов. Через два часа гуляния он закоченел и решил вернуться назад, на вокзал. Через главный ход идти не решился, выбрал один из боковых, ведущих к переходам. В переходах было довольно темновато, зато сухо и тепло. То там, то здесь на картонках, а то и просто на земле сидели нищие, просившие милостыню, опустившиеся бомжи, представительницы древнейшей профессии.
«Теперь мы одной крови, теперь мы – собраться по несчастью» – с грустью подумал Филимон Аркадьевич. Он нашел свободное местечко у стены, прислонился и попытался заснуть.
Сон все не шел и не шел, невольно Лоховский прислушался к разговору рядом. Два живописных субъекта с сизыми носами, от вечного пьянства, всклокоченными волосами и давно немытыми грязными лицами торговались со здоровым детиной. Детина был очень похож на настоящего бандита из тех, карикатурных, что показывают во всевозможных фильмах. Филимону всегда казалось, что эти типы режиссерская выдумка. Огромная толстая шея, переходящая в бицепсы или трицепсы (Филимон Аркадьевич как далекий от спорта человек точно не знал), бритый череп, оттопыренные уши, перебитый нос. Мужик показывал мужикам какую-то бумагу и что-то предлагал.
– Не…, начальник, не… две, две бутылки «Трои» и на закуску бутылку «Анапы». А на а… аванс, чирик. Трубы горят, душа требует.
Один из представителей «дна» пытался объяснить, чего и сколько нужно, размахивая грязными пальцами перед носом у качка. Бандитского вида мужик вытащил из кармана бумажник достал помятую десятку и кинул бомжам.
Затем он повернулся к Филимону и приказал:
– Мужик, вали сюда.
Филимон Аркадьевич сразу оценив неравенство весовых категорий, покорно встал и молча подошел к качку.
1 2 3 4 5 6