Она спрашивала: куда подевался консервный нож. Голос Наума Самуиловича что-то робко пояснял.
– Долгая история! – Евсей вновь потянулся к Наталье. Наталья решительно уклонилась и оттолкнула Евсея.
Тот потерял равновесие и тяжело плюхнулся на тахту. Наталья отошла к окну.
– Терпение, Сева, терпение. Не за тем я пришла в твою берлогу, – Наталья смотрела в окно.
Серые разводья лежалой пыли туманили картинку улицы. Женщина толкала коляску с ребенком. Пробежал мальчик с портфелем. Показался трамвай с черной и длинной, точно гроб, крышей. Прогрохотав на стыке рельс, трамвай втянулся под правую стойку оконной рамы. Тотчас на жесть наружного подоконника опустился крупный голубь. Дергая тугой головкой, голубь дерзко поглядывал круглым глазом на Наталью, словно приглашал присоединиться к прогулке. Наталья постучала пальцами по стеклу. Голубь недоверчиво вывернул головку, подпрыгнул и тяжело полетел через улицу.
Евсей поднялся с тахты, шагнул к Наталье и положил руку на ее плечо, возможно, это был извинительный жест. Наталья резко сбросила его руку.
– Перестань! – в голосе ее звучала жесткая нотка. И тут их позвали к столу.
– И чем вас угощала вчера мама Севы? – спросила Зоя, она любила подробности.
– Чем? Не помню, – Наталья опустила чашку с чаем на стол. – Были шпроты, селедка с отварной картошкой. Еще какая-то рыба, очень вкусно приготовленная.
– Наверно, фаршированная. Они любят фаршировать рыбу, – определила Зоя. – У меня была подруга в школе, ее мать здорово фаршировала рыбу. Они уехали в свой Израиль.
– Не знаю, может и фаршированная, – согласилась Наталья. – Вообще у Севки славные родители, мне понравились. Но квартира, это нечто. Я до сих пор чувствую запах коридора.
– Ах, ах. Просто ты никогда не жила в коммуналке, – Зоя пила бульон, заедая беляшом.
Наталья искоса поглядывала на Зойку.
– Вытри подбородок, испачкаешь блузку, – Наталья протянула салфетку.
Зоя благодарно кивнула.
– Тебе нравится Евсей? – спросила Наталья.
– Да, – с какой-то поспешностью ответила Зоя, – очень. Мне нравятся такого типа мальчики. В нем что-то есть. Это не Рунич.
– Здрасьте, сравнила.
– И даже не тот трубач, Лева Моженов. Хотя Лева очень симпатичный. А почему ты спрашиваешь? Не веришь себе?
– Не знаю, Зойка, – помедлив, ответила Наталья. – Вдруг нападает.
– Приехали! – Зоя изумленно оглядела подругу. – Это после всего, что между вами было? Ведь он первый твой мужчина в том самом смысле. Или ты наврала?
– Нет, не наврала. Первый.
– До сих пор не представляю, как ты быстро решилась на это, – хмыкнула Зоя.
– Сама не понимаю. Он меня околдовал.
– Надеюсь, кроме меня, никто об этом не знает?
– Мама знает, – вздохнула Наталья. – Я же тебе уже говорила. Мама ночью вернулась с дачи, поругалась с отцом.
– Хорошо, что одна, без отца, – подхватила Зоя.
– Да, мне повезло.
– Представляю, как ты выглядела. С Севкой. Обхохочешься!
– Да уж.
Какое из событий той сентябрьской ночи сильнее запомнилось Наталье? Неожиданная, оглушительная близость с Евсеем, стремительная, точно смерч. Наталья пережила смерч в Крыму, куда ездила на отдых с родителями, года три назад. Дачники едва успели укрыться в погребе дома. А после того, как стих вой и скрежет и они вышли из погреба наружу, то не узнали двор: все перевернуто, разбросано. Особенно поразила мертвая коза, которую, как уверяла хозяйка дома, закинули с небес. Точно так же ее поразило, как Евсей в одно мгновенье уволок спинку дивана в дальний угол комнаты и погасил свет. Темнота доносила до сознания Натальи какие-то отдельные слова Евсея, даже не слова, а звуки. Его горячий, обжигающий рот, мягкий шелк усов. Наталья отвечала ему такими-же чужими, бессмысленными словами. И думала – какое у Евсея легкое, почти невесомое тело. Еще она ждала боль, ведь должна быть боль, Наталья знала. Но боль не появлялась, вообще ничего не ощущалось, кроме испуга и растерянности. И ею овладело любопытство. Даже потом, когда Евсей, завалившись на бок, лежал рядом, тихий и вялый, любопытство вытеснило все прочие эмоции. Она уже собралась было поделиться своим любопытством с Евсеем, как услышала щелканье замка входной двери. Наталья оцепенела. Родители?! Неужели родители вернулись с дачи? Она была уверена, что они уехали на все выходные, была договоренность. Когда Наталья услышала шаги в прихожей, она еще не знала, что мать вернулась одна, что она поругалась с отцом. Оцепенение сменил страх. Хорошо, в комнате было темно, родители редко заглядывают к ней, когда в комнате темно. И тут слух уловил шепот Евсея: «Куртка, на вешалке, куртка и шляпа». К Наталье постепенно возвращался здравый смысл, она догадывалась, что мать вернулась одна, как не раз бывало в последнее время. Наталья набросила халат и вышла из комнаты. Мать стояла у окна спальни под открытой форточкой и курила. «Когда он уйдет, зайди ко мне», – проговорила мать.
Назавтра, придя на работу, Наталья рассказала об этой истории подруге. Неужели Зоя забыла?
– Нет, нет, я помню, ты мне рассказывала, – Зоя продолжала жевать беляш, двигая челюстью в какой-то горизонтальной плоскости.
– Жуешь, точно корова траву, – не удержалась Наталья.
– Вот еще. Я всегда так жую, – Зоя прикрыла ладонью рот и, помолчав, спросила: – Что же мне делать?
– Ничего, – Наталья была недовольна собой. – Ешь, ешь. Что ты, на самом деле!
– Пропал аппетит, – вяло проговорила Зоя и положила на блюдце остаток беляша.
– Ну, Зойка. Что ты на самом деле? Я пошутила, – Наталья не знала, как сгладить свою бестактность. – Тебе и вправду нравится Евсей?
– Да. Я тебе уже сказала. Тебе повезло. И я рада.
– Не знаю, Зойка, не знаю.
– Вот еще. А если будет ребенок?
– С первого раза, что ли? – отмахнулась Наталья.
– Ты что, ненормальная? Еще как!
До конца обеденного перерыва оставалось минут двадцать, можно не только погулять по Невскому, но и посидеть в скверике у Казанского собора.
Что они и решили сделать. Нашлась и свободная скамья на кругу, у фонтана. Девушки сели, откинули головы на спинку скамьи, вытянули ноги. Погода была прекрасная. Странно, от магистрали проспекта – с гулом толпы и рокотом транспорта – их отделяло всего несколько метров, а казалось, слухом овладела тишина. Точно фонтан скрадывал звуки в шелест своих струй.
Наталья могла еще кое о чем поведать подруге. Мать, хоть и соглашалась на замужество Натальи, но без особой радости. Какой из Евсея муж, с его профессией педагога по литературе – копейки считать. А вот отец – как сказала мать – будет категорически против, когда узнает. В его роду никогда не было чужеродцев, тем более – евреев. Ну и что, что у Евсея мать русская, в паспорте-то он – еврей. Ну и что, что у отца Натальи много приятелей евреев – в семье этого не будет. Евсея дальше школы никуда не пустят, известное дело. И на отца Натальи станут коситься, а он рассчитывает перейти на работу в управление на высокую должность в отделе социального обеспечения, в райкоме уже утвердили характеристику.
Нет, не станет она Зойке об этом рассказывать. Может быть, как-нибудь потом, а сейчас так приятно, закрыв глаза, слушать шелест фонтана.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Металлическая сетка ограждения отделяла фигуры двух мужчин сидящих в камере предварительного содержания районного отделения милиции. Первый из задержанных – худой, смуглый, видимо, азербайджанец – находился там, как понял Евсей Наумович, еще с ночи. Второго – парня лет двадцать пяти, в майке-борцовке – поместили в «тигрятник» уже при Евсее Наумовиче. Понурые, они сидели поодаль на концах длинной деревянной скамьи. Временами азербайджанец вскидывал голову, бил ладонями по щекам, ронял несколько слов и вновь погружался в горестные раздумья. Парень в борцовской майке укоризненно поводил всклокоченной башкой, недовольно хмыкал, но помалкивал – соседство ему было не по душе.
Евсей Наумович поднял глаза. Круглый циферблат часов сырой лепешкой прильнул к грязной стене. Черная минутная стрелка ощупывала циферблат с неохотой и ленью. Казалось, что часы вообще стоят. Свои, наручные, Евсей Наумович оставил дома, забыл.
А все потому, что его торопил дознаватель, да и дворничиха ворчала, ее дежурство заканчивалось, она спешила на участок. Вообще-то Евсей Наумович мог и отказаться идти в милицию на беседу со следователем – какое он имел отношение к младенцу, которого нашла в мусорном баке соседская собака? Но Евсей Наумович узнал в предъявленной фотографии знакомую особу. Но мог бы и не признать. И сидел бы сейчас дома, радуясь уходу Афанасия. А вот признал! Он и видел-то эту особу всего один-единственный раз. Но чем дольше Евсей Наумович сидел в милиции, ожидая следователя, тем явственней память предъявляла подробности злополучной встречи с особой, запечатленной на фотографии. Еще у нее был кот – да, да кот сидел в каком-то лукошке. Только вот как она с котом оказалась в квартире, Евсей Наумович никак не мог себе объяснить. Что же он скажет следователю, а следователь непременно спросит. В возрасте Евсея Наумовича подобные обстоятельства смешны и нелепы. Может, встать, уйти?! И он будет прав – дознаватель торопил, клялся, что следователь ждет. Да, напрасно он ввязался в эту историю, напрасно. А может сказать, что он ошибся, спутал – фотография не ясная, да и зрительная память его оставляет желать лучшего – годы, непростая личная жизнь одинокого пожилого мужчины. Евсей Наумович пожал плечами и глубоко вздохнул – да, так и сказать следователю: вначале внешность женщины на фотографии ему показалась знакомой, а сейчас он сомневается. И у Евсея Наумовича поднялось настроение, он дерзко, с вывертом взглянул в ту сторону помещения, где за столом сидел дознаватель и сосредоточенно писал, раскрыв желтый планшет.
– Таварыш, – услышал Евсей Наумович шепот со стороны «тигрятника». – памаги, да.
Евсей Наумович обернулся.
Прижатое к сетке ограждения лицо мужчины – осунувшееся и бледное – подтверждало догадку, ведь Евсей Наумович столько лет прожил в Баку и мог безошибочно признать своих бывших земляков.
– Памаги, да. Я плохо говору руски. Пиридет началник, я что скажу, все слова потерял. Он злой будет, мне плохо будет. Скажи ему, мой документ забрали.
– Яхши! Азербайджан дилинда даныш, мян билирам, – великодушно произнес Евсей Наумович, предлагая незнакомцу не мучиться, говорить по-азербайджански, он все поймет.
Мужчина обомлел, отпрянул от сетки, но тут-же вновь прижался к металлическим прутьям, вцепившись пальцами в ржавые переплетения. И принялся торопливо излагать свою историю на родном языке. Он мирный человек, сапожник. У него трое детей, жена. Семья снимает комнату в пригороде, в Сертолово. Приехал за товаром в город. Его остановила милиция, они всегда проверяют людей кавказской внешности, идет война в Чечне, могут быть террористы. Кямал понимает – мужчина назвался Кямалом. Милиционер потребовал у него денег. За что?! Почему?! Документы были в порядке – паспорт, справка о прописке. Милиционер не слушал, отобрал документы, стал требовать денег. Откуда деньги! Кямал уже купил товар – кожзаменитель, резину, клей, нитки, гвозди мелкие. Осталось только купить детям конфеты. Милиционер сказал: мало! Затащил в машину, привез в милицию, посадил в клетку. Еще вчера привез. Ночью пришел пьяный, с товарищем. Начали его бить, требовать деньги, сумку с товаром куда-то выбросили. Но об этом начальнику говорить не надо, начальник может разозлиться, еще хуже будет. Еще сказали – пусть жена деньги принесет. Откуда жена возьмет деньги, да она и не знает, куда его забрали. Если его отпустят, он поедет в Сертолово, достанет деньги, привезет, он согласен. Только пусть ему на автобусный билет дадут и кусок хлеба дадут. Он никому ничего не расскажет, клянусь Аллахом. Жена нервничает, она по-русски тоже не разговаривает. Наверное, бегает на остановку автобуса, ждет, когда Кямал вернется.
Кямал смотрел на Евсея Наумовича затравленным взглядом, не совсем уверенный в том, что этот пожилой мужчина его хорошо понимает. Резкие мешки под его глазами наплывали на запавшие щеки, поросшие короткими иголками сизой небритой щетины.
Система, превратившая беззаконие в закон, давно не удивляла Евсея Наумовича, собственно, всю его сознательную жизнь не удивляла. И там, в Баку, где он родился, где провел детство и юность, беззаконие нередко принимало формы особого бытового придатка. Но там, на востоке, казалось, всегда можно было договориться, там не было той звериной злости, спеси, высокомерия, сознания безнаказанности, которое царило здесь.
Из соседней «дежурной комнаты» то и дело появлялись люди в милицейской форме и пропадали за дверью, ведущей на улицу. Другие вновь возникали и скрывались за дверьми «дежурки». На это время Кямал умолкал, пережидая, потом вновь доверительно тянулся к Евсею Наумовичу.
– Мне говорил дядя Рустам – возьми семью, купи билет в Ленинград, там культурные люди, – продолжал Кямал по-азербайджански. – В Баку работы было мало, хорошие заказчики армяне и евреи уехали. Мы почти голодали, кушали, в основном, лаваш и сыр-мотал. Вы знаете сыр-мотал?
Евсей Наумович кивнул. Кто в Баку не знал соленый сыр, влажный, творожистый, с резким запахом – сыр-мотал! С лавашем или чуреком, сладким чаем сыр-мотал казался дивной едой, заменяя в годы детства маленького Евсейки нередко и завтрак, и обед, и ужин. Но тогда была война – та, с Гитлером. С тех пор прошли годы и годы.
Кямал проглатывал слова, обида жгла его тощее тело изнутри, отражаясь блеском в глазах. И эта обида передавалась Евсею Наумовичу, распирая тупой, почти физической болью.
Нагловатый, с пивной хрипотцой голос прервал тягостные раздумья Евсея Наумовича. Голос принадлежал второму сидельцу «тигрятника», парню в борцовской майке.
– Отец! – окликнул парень.
– Вы ко мне? – Евсей Наумович перевел взгляд в дальний угол.
– Ты что, отец? Уши развесил, слушаешь черножопого, – парень скучал, парень нарывался на скандал. – Лучше лезь сюда, отец, я картишки прихватил. Лезь, отец!
– Я тебе полезу, – вдруг проявился со своего места дознаватель, лениво и громко. – Картежник нашелся. Ты почему жену метелил, сукин сын? Да так, что она в окно сиганула, хорошо был первый этаж.
– Потому и сиганула, что первый, – охотно отозвался парень. – Ты поживи с этой курвой хитрой, потом и говори.
– А зачем женился?
– Из-за денег, – весело ответил парень. – Она в ларьке работала, у Витебского вокзала.
– Дурак ты, – дознаватель продолжал писать на планшете. – Навесят тебе пятнадцать суток, будешь метлой махать. А то и уголовку пришьют.
– Да ладно. Испугал! За мою лярву любой суд орден должен дать, – не унывал парень и, хохотнув, продолжил: – Отец! Лезь сюда, у меня новая колода. Что ты все черножопого слушаешь!
Евсей Наумович тронул пальцы Кямала впившиеся в ячейки сетки. Если Кямал затеет драку, то наверняка ему отсюда по-доброму не вырваться, да и Кямал это понимал – лишь побелели его сжатые губы и заострились скулы под опавшими щеками.
– Попридержи-ка язык. Совет тебе, – проговорил Евсей Наумович.
– Что?! – парень уперся руками о скамью и приподнялся.
– Эй! – дознаватель. – Вот впишу в рапорт нарушение порядка, покусаешь свои локоточки, да будет поздно, – дознаватель осекся и громко добавил, глядя поверх головы Евсея Наумовича. – Здравия желаю, Николай Федорович!
Евсей Наумович обернулся. Деловой, бодрой поступью от двери шагал толстячок в сером костюме. В одной руке он держал портфель, в другой просторную пластиковую сумку.
– Что случилось? – равнодушно вопросил долгожданный следователь Николай Федорович Мурженко, а это был именно он.
– Да вот бузит, понимаете, – с готовностью ответил дознаватель.
– Кто? Магерамов? – строго вопросил следователь Мурженко.
– Не, не Магерамов, тот тихий. Свежак бузит. Привод по-хулиганке, жену дубасил. А Магерамов спокойно сидит.
– Это хорошо, что спокойно, – следователь Мурженко, елозя широким задом, сел за стол и покосился на Евсея Наумовича. – А это кто?
Дознаватель потянулся губами к уху следователя и принялся нашептывать. Следователь слушал внимательно, постукивая пальцами по столу и поглядывая на Евсея Наумовича.
– Ладно, – прервал следователь. – Сперва разберемся с Магерамовым, больно загостил у нас. Магерамов!
– Здэс, началник, – тихо отозвался Кямал и умоляюще посмотрел на Евсея Наумовича.
Следователь кивнул дознавателю. Тот порылся в ящике стола достал ключи и направился к «тигрятнику». Со скрежетом приоткрылась дверь. Кямал боком выбрался из клетки. Он был еще меньше ростом, чем показался Евсею Наумовичу, подросток и только. Клетчатая фланелевая рубашка выбилась из брюк, придавая беспомощность облику Кямала.
– Вот что, Магерамов, – следователь оглядел задержанного.
1 2 3 4 5 6 7 8
– Долгая история! – Евсей вновь потянулся к Наталье. Наталья решительно уклонилась и оттолкнула Евсея.
Тот потерял равновесие и тяжело плюхнулся на тахту. Наталья отошла к окну.
– Терпение, Сева, терпение. Не за тем я пришла в твою берлогу, – Наталья смотрела в окно.
Серые разводья лежалой пыли туманили картинку улицы. Женщина толкала коляску с ребенком. Пробежал мальчик с портфелем. Показался трамвай с черной и длинной, точно гроб, крышей. Прогрохотав на стыке рельс, трамвай втянулся под правую стойку оконной рамы. Тотчас на жесть наружного подоконника опустился крупный голубь. Дергая тугой головкой, голубь дерзко поглядывал круглым глазом на Наталью, словно приглашал присоединиться к прогулке. Наталья постучала пальцами по стеклу. Голубь недоверчиво вывернул головку, подпрыгнул и тяжело полетел через улицу.
Евсей поднялся с тахты, шагнул к Наталье и положил руку на ее плечо, возможно, это был извинительный жест. Наталья резко сбросила его руку.
– Перестань! – в голосе ее звучала жесткая нотка. И тут их позвали к столу.
– И чем вас угощала вчера мама Севы? – спросила Зоя, она любила подробности.
– Чем? Не помню, – Наталья опустила чашку с чаем на стол. – Были шпроты, селедка с отварной картошкой. Еще какая-то рыба, очень вкусно приготовленная.
– Наверно, фаршированная. Они любят фаршировать рыбу, – определила Зоя. – У меня была подруга в школе, ее мать здорово фаршировала рыбу. Они уехали в свой Израиль.
– Не знаю, может и фаршированная, – согласилась Наталья. – Вообще у Севки славные родители, мне понравились. Но квартира, это нечто. Я до сих пор чувствую запах коридора.
– Ах, ах. Просто ты никогда не жила в коммуналке, – Зоя пила бульон, заедая беляшом.
Наталья искоса поглядывала на Зойку.
– Вытри подбородок, испачкаешь блузку, – Наталья протянула салфетку.
Зоя благодарно кивнула.
– Тебе нравится Евсей? – спросила Наталья.
– Да, – с какой-то поспешностью ответила Зоя, – очень. Мне нравятся такого типа мальчики. В нем что-то есть. Это не Рунич.
– Здрасьте, сравнила.
– И даже не тот трубач, Лева Моженов. Хотя Лева очень симпатичный. А почему ты спрашиваешь? Не веришь себе?
– Не знаю, Зойка, – помедлив, ответила Наталья. – Вдруг нападает.
– Приехали! – Зоя изумленно оглядела подругу. – Это после всего, что между вами было? Ведь он первый твой мужчина в том самом смысле. Или ты наврала?
– Нет, не наврала. Первый.
– До сих пор не представляю, как ты быстро решилась на это, – хмыкнула Зоя.
– Сама не понимаю. Он меня околдовал.
– Надеюсь, кроме меня, никто об этом не знает?
– Мама знает, – вздохнула Наталья. – Я же тебе уже говорила. Мама ночью вернулась с дачи, поругалась с отцом.
– Хорошо, что одна, без отца, – подхватила Зоя.
– Да, мне повезло.
– Представляю, как ты выглядела. С Севкой. Обхохочешься!
– Да уж.
Какое из событий той сентябрьской ночи сильнее запомнилось Наталье? Неожиданная, оглушительная близость с Евсеем, стремительная, точно смерч. Наталья пережила смерч в Крыму, куда ездила на отдых с родителями, года три назад. Дачники едва успели укрыться в погребе дома. А после того, как стих вой и скрежет и они вышли из погреба наружу, то не узнали двор: все перевернуто, разбросано. Особенно поразила мертвая коза, которую, как уверяла хозяйка дома, закинули с небес. Точно так же ее поразило, как Евсей в одно мгновенье уволок спинку дивана в дальний угол комнаты и погасил свет. Темнота доносила до сознания Натальи какие-то отдельные слова Евсея, даже не слова, а звуки. Его горячий, обжигающий рот, мягкий шелк усов. Наталья отвечала ему такими-же чужими, бессмысленными словами. И думала – какое у Евсея легкое, почти невесомое тело. Еще она ждала боль, ведь должна быть боль, Наталья знала. Но боль не появлялась, вообще ничего не ощущалось, кроме испуга и растерянности. И ею овладело любопытство. Даже потом, когда Евсей, завалившись на бок, лежал рядом, тихий и вялый, любопытство вытеснило все прочие эмоции. Она уже собралась было поделиться своим любопытством с Евсеем, как услышала щелканье замка входной двери. Наталья оцепенела. Родители?! Неужели родители вернулись с дачи? Она была уверена, что они уехали на все выходные, была договоренность. Когда Наталья услышала шаги в прихожей, она еще не знала, что мать вернулась одна, что она поругалась с отцом. Оцепенение сменил страх. Хорошо, в комнате было темно, родители редко заглядывают к ней, когда в комнате темно. И тут слух уловил шепот Евсея: «Куртка, на вешалке, куртка и шляпа». К Наталье постепенно возвращался здравый смысл, она догадывалась, что мать вернулась одна, как не раз бывало в последнее время. Наталья набросила халат и вышла из комнаты. Мать стояла у окна спальни под открытой форточкой и курила. «Когда он уйдет, зайди ко мне», – проговорила мать.
Назавтра, придя на работу, Наталья рассказала об этой истории подруге. Неужели Зоя забыла?
– Нет, нет, я помню, ты мне рассказывала, – Зоя продолжала жевать беляш, двигая челюстью в какой-то горизонтальной плоскости.
– Жуешь, точно корова траву, – не удержалась Наталья.
– Вот еще. Я всегда так жую, – Зоя прикрыла ладонью рот и, помолчав, спросила: – Что же мне делать?
– Ничего, – Наталья была недовольна собой. – Ешь, ешь. Что ты, на самом деле!
– Пропал аппетит, – вяло проговорила Зоя и положила на блюдце остаток беляша.
– Ну, Зойка. Что ты на самом деле? Я пошутила, – Наталья не знала, как сгладить свою бестактность. – Тебе и вправду нравится Евсей?
– Да. Я тебе уже сказала. Тебе повезло. И я рада.
– Не знаю, Зойка, не знаю.
– Вот еще. А если будет ребенок?
– С первого раза, что ли? – отмахнулась Наталья.
– Ты что, ненормальная? Еще как!
До конца обеденного перерыва оставалось минут двадцать, можно не только погулять по Невскому, но и посидеть в скверике у Казанского собора.
Что они и решили сделать. Нашлась и свободная скамья на кругу, у фонтана. Девушки сели, откинули головы на спинку скамьи, вытянули ноги. Погода была прекрасная. Странно, от магистрали проспекта – с гулом толпы и рокотом транспорта – их отделяло всего несколько метров, а казалось, слухом овладела тишина. Точно фонтан скрадывал звуки в шелест своих струй.
Наталья могла еще кое о чем поведать подруге. Мать, хоть и соглашалась на замужество Натальи, но без особой радости. Какой из Евсея муж, с его профессией педагога по литературе – копейки считать. А вот отец – как сказала мать – будет категорически против, когда узнает. В его роду никогда не было чужеродцев, тем более – евреев. Ну и что, что у Евсея мать русская, в паспорте-то он – еврей. Ну и что, что у отца Натальи много приятелей евреев – в семье этого не будет. Евсея дальше школы никуда не пустят, известное дело. И на отца Натальи станут коситься, а он рассчитывает перейти на работу в управление на высокую должность в отделе социального обеспечения, в райкоме уже утвердили характеристику.
Нет, не станет она Зойке об этом рассказывать. Может быть, как-нибудь потом, а сейчас так приятно, закрыв глаза, слушать шелест фонтана.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Металлическая сетка ограждения отделяла фигуры двух мужчин сидящих в камере предварительного содержания районного отделения милиции. Первый из задержанных – худой, смуглый, видимо, азербайджанец – находился там, как понял Евсей Наумович, еще с ночи. Второго – парня лет двадцать пяти, в майке-борцовке – поместили в «тигрятник» уже при Евсее Наумовиче. Понурые, они сидели поодаль на концах длинной деревянной скамьи. Временами азербайджанец вскидывал голову, бил ладонями по щекам, ронял несколько слов и вновь погружался в горестные раздумья. Парень в борцовской майке укоризненно поводил всклокоченной башкой, недовольно хмыкал, но помалкивал – соседство ему было не по душе.
Евсей Наумович поднял глаза. Круглый циферблат часов сырой лепешкой прильнул к грязной стене. Черная минутная стрелка ощупывала циферблат с неохотой и ленью. Казалось, что часы вообще стоят. Свои, наручные, Евсей Наумович оставил дома, забыл.
А все потому, что его торопил дознаватель, да и дворничиха ворчала, ее дежурство заканчивалось, она спешила на участок. Вообще-то Евсей Наумович мог и отказаться идти в милицию на беседу со следователем – какое он имел отношение к младенцу, которого нашла в мусорном баке соседская собака? Но Евсей Наумович узнал в предъявленной фотографии знакомую особу. Но мог бы и не признать. И сидел бы сейчас дома, радуясь уходу Афанасия. А вот признал! Он и видел-то эту особу всего один-единственный раз. Но чем дольше Евсей Наумович сидел в милиции, ожидая следователя, тем явственней память предъявляла подробности злополучной встречи с особой, запечатленной на фотографии. Еще у нее был кот – да, да кот сидел в каком-то лукошке. Только вот как она с котом оказалась в квартире, Евсей Наумович никак не мог себе объяснить. Что же он скажет следователю, а следователь непременно спросит. В возрасте Евсея Наумовича подобные обстоятельства смешны и нелепы. Может, встать, уйти?! И он будет прав – дознаватель торопил, клялся, что следователь ждет. Да, напрасно он ввязался в эту историю, напрасно. А может сказать, что он ошибся, спутал – фотография не ясная, да и зрительная память его оставляет желать лучшего – годы, непростая личная жизнь одинокого пожилого мужчины. Евсей Наумович пожал плечами и глубоко вздохнул – да, так и сказать следователю: вначале внешность женщины на фотографии ему показалась знакомой, а сейчас он сомневается. И у Евсея Наумовича поднялось настроение, он дерзко, с вывертом взглянул в ту сторону помещения, где за столом сидел дознаватель и сосредоточенно писал, раскрыв желтый планшет.
– Таварыш, – услышал Евсей Наумович шепот со стороны «тигрятника». – памаги, да.
Евсей Наумович обернулся.
Прижатое к сетке ограждения лицо мужчины – осунувшееся и бледное – подтверждало догадку, ведь Евсей Наумович столько лет прожил в Баку и мог безошибочно признать своих бывших земляков.
– Памаги, да. Я плохо говору руски. Пиридет началник, я что скажу, все слова потерял. Он злой будет, мне плохо будет. Скажи ему, мой документ забрали.
– Яхши! Азербайджан дилинда даныш, мян билирам, – великодушно произнес Евсей Наумович, предлагая незнакомцу не мучиться, говорить по-азербайджански, он все поймет.
Мужчина обомлел, отпрянул от сетки, но тут-же вновь прижался к металлическим прутьям, вцепившись пальцами в ржавые переплетения. И принялся торопливо излагать свою историю на родном языке. Он мирный человек, сапожник. У него трое детей, жена. Семья снимает комнату в пригороде, в Сертолово. Приехал за товаром в город. Его остановила милиция, они всегда проверяют людей кавказской внешности, идет война в Чечне, могут быть террористы. Кямал понимает – мужчина назвался Кямалом. Милиционер потребовал у него денег. За что?! Почему?! Документы были в порядке – паспорт, справка о прописке. Милиционер не слушал, отобрал документы, стал требовать денег. Откуда деньги! Кямал уже купил товар – кожзаменитель, резину, клей, нитки, гвозди мелкие. Осталось только купить детям конфеты. Милиционер сказал: мало! Затащил в машину, привез в милицию, посадил в клетку. Еще вчера привез. Ночью пришел пьяный, с товарищем. Начали его бить, требовать деньги, сумку с товаром куда-то выбросили. Но об этом начальнику говорить не надо, начальник может разозлиться, еще хуже будет. Еще сказали – пусть жена деньги принесет. Откуда жена возьмет деньги, да она и не знает, куда его забрали. Если его отпустят, он поедет в Сертолово, достанет деньги, привезет, он согласен. Только пусть ему на автобусный билет дадут и кусок хлеба дадут. Он никому ничего не расскажет, клянусь Аллахом. Жена нервничает, она по-русски тоже не разговаривает. Наверное, бегает на остановку автобуса, ждет, когда Кямал вернется.
Кямал смотрел на Евсея Наумовича затравленным взглядом, не совсем уверенный в том, что этот пожилой мужчина его хорошо понимает. Резкие мешки под его глазами наплывали на запавшие щеки, поросшие короткими иголками сизой небритой щетины.
Система, превратившая беззаконие в закон, давно не удивляла Евсея Наумовича, собственно, всю его сознательную жизнь не удивляла. И там, в Баку, где он родился, где провел детство и юность, беззаконие нередко принимало формы особого бытового придатка. Но там, на востоке, казалось, всегда можно было договориться, там не было той звериной злости, спеси, высокомерия, сознания безнаказанности, которое царило здесь.
Из соседней «дежурной комнаты» то и дело появлялись люди в милицейской форме и пропадали за дверью, ведущей на улицу. Другие вновь возникали и скрывались за дверьми «дежурки». На это время Кямал умолкал, пережидая, потом вновь доверительно тянулся к Евсею Наумовичу.
– Мне говорил дядя Рустам – возьми семью, купи билет в Ленинград, там культурные люди, – продолжал Кямал по-азербайджански. – В Баку работы было мало, хорошие заказчики армяне и евреи уехали. Мы почти голодали, кушали, в основном, лаваш и сыр-мотал. Вы знаете сыр-мотал?
Евсей Наумович кивнул. Кто в Баку не знал соленый сыр, влажный, творожистый, с резким запахом – сыр-мотал! С лавашем или чуреком, сладким чаем сыр-мотал казался дивной едой, заменяя в годы детства маленького Евсейки нередко и завтрак, и обед, и ужин. Но тогда была война – та, с Гитлером. С тех пор прошли годы и годы.
Кямал проглатывал слова, обида жгла его тощее тело изнутри, отражаясь блеском в глазах. И эта обида передавалась Евсею Наумовичу, распирая тупой, почти физической болью.
Нагловатый, с пивной хрипотцой голос прервал тягостные раздумья Евсея Наумовича. Голос принадлежал второму сидельцу «тигрятника», парню в борцовской майке.
– Отец! – окликнул парень.
– Вы ко мне? – Евсей Наумович перевел взгляд в дальний угол.
– Ты что, отец? Уши развесил, слушаешь черножопого, – парень скучал, парень нарывался на скандал. – Лучше лезь сюда, отец, я картишки прихватил. Лезь, отец!
– Я тебе полезу, – вдруг проявился со своего места дознаватель, лениво и громко. – Картежник нашелся. Ты почему жену метелил, сукин сын? Да так, что она в окно сиганула, хорошо был первый этаж.
– Потому и сиганула, что первый, – охотно отозвался парень. – Ты поживи с этой курвой хитрой, потом и говори.
– А зачем женился?
– Из-за денег, – весело ответил парень. – Она в ларьке работала, у Витебского вокзала.
– Дурак ты, – дознаватель продолжал писать на планшете. – Навесят тебе пятнадцать суток, будешь метлой махать. А то и уголовку пришьют.
– Да ладно. Испугал! За мою лярву любой суд орден должен дать, – не унывал парень и, хохотнув, продолжил: – Отец! Лезь сюда, у меня новая колода. Что ты все черножопого слушаешь!
Евсей Наумович тронул пальцы Кямала впившиеся в ячейки сетки. Если Кямал затеет драку, то наверняка ему отсюда по-доброму не вырваться, да и Кямал это понимал – лишь побелели его сжатые губы и заострились скулы под опавшими щеками.
– Попридержи-ка язык. Совет тебе, – проговорил Евсей Наумович.
– Что?! – парень уперся руками о скамью и приподнялся.
– Эй! – дознаватель. – Вот впишу в рапорт нарушение порядка, покусаешь свои локоточки, да будет поздно, – дознаватель осекся и громко добавил, глядя поверх головы Евсея Наумовича. – Здравия желаю, Николай Федорович!
Евсей Наумович обернулся. Деловой, бодрой поступью от двери шагал толстячок в сером костюме. В одной руке он держал портфель, в другой просторную пластиковую сумку.
– Что случилось? – равнодушно вопросил долгожданный следователь Николай Федорович Мурженко, а это был именно он.
– Да вот бузит, понимаете, – с готовностью ответил дознаватель.
– Кто? Магерамов? – строго вопросил следователь Мурженко.
– Не, не Магерамов, тот тихий. Свежак бузит. Привод по-хулиганке, жену дубасил. А Магерамов спокойно сидит.
– Это хорошо, что спокойно, – следователь Мурженко, елозя широким задом, сел за стол и покосился на Евсея Наумовича. – А это кто?
Дознаватель потянулся губами к уху следователя и принялся нашептывать. Следователь слушал внимательно, постукивая пальцами по столу и поглядывая на Евсея Наумовича.
– Ладно, – прервал следователь. – Сперва разберемся с Магерамовым, больно загостил у нас. Магерамов!
– Здэс, началник, – тихо отозвался Кямал и умоляюще посмотрел на Евсея Наумовича.
Следователь кивнул дознавателю. Тот порылся в ящике стола достал ключи и направился к «тигрятнику». Со скрежетом приоткрылась дверь. Кямал боком выбрался из клетки. Он был еще меньше ростом, чем показался Евсею Наумовичу, подросток и только. Клетчатая фланелевая рубашка выбилась из брюк, придавая беспомощность облику Кямала.
– Вот что, Магерамов, – следователь оглядел задержанного.
1 2 3 4 5 6 7 8