Но, все кругом не могли не замечать расположения Тксомина ко мне. Ну да, разумеется, смотрел он только на меня. И все-таки никогда не забуду, какими глазами он следил однажды за танцующей на рыночной площади цыганкой. Пожирал глазами её обнаженные плечи, её тонкий изгибающийся стан...
Цыгане часто появлялись в нашем городе. Целым табором рассыпались по площади в базарные дни. Их женщины, молодые девушки приставали к прохожим, бесстыже глазели на наших ребят. Обычно цыгане держали при себе животных, как правило, на цепи: собаку, обезьянку, а случалось - и козу. И показывали с ними очень жалостливые номера. Мужчины бренчали на мандолинах, играли на свирели и разных там дудочках, ныли на своих бандеонах и, наконец, сняв свои широкополые шляпы, обходили толпу, пока их молодки отчаянно крутили бедрами, вынуждая публику раскошелиться, да пощедрее... Ну а тех, кто отказывался, ругали на своем непонятном языке. Взявшись невесть откуда, они не вызывали у людей доверия. Ходили даже слухи, будто они воруют детей. Завидев их ещё издалека, наши деревенские мужики поплевывали, посмеивались и, закуривая на ходу, шли прочь. Однако молодые цыганки с их кружащимися юбками, из-под множества оборок которых мелькали голые ляжки, зацепили не одно юное сердце. Они становились объектами первых плотских желаний наших мальчиков-подростков, волновали их воображение.
Лежа, в полусне, я представляла себе картины нашей деревенской жизни. Внезапно меня разбудил громкий голос сестры. Запыхавшись, словно откуда-то бежала, она кричала:
- Эухения, Эухения, да проснись же ты наконец! Тут такое происходит.
День уже давно наступил. От волнения путаясь в словах, она сбивчиво рассказывала, что только что к нам заходил Тксомин. Он не хотел говорить ни с кем из нас: ни с мамой, ни с ней, ни даже со мной, только - с доном Исидро. А дон Исидро, как всегда по понедельникам, уехал в Гернику, в банк.
- Тксомин сказал, что ещё вернется, зайдет в одиннадцать.
- А что ж со мной он не захотел повидаться?
- О тебе ничего... Слова из него нельзя было вытянуть. Лицо напряженное, упрямое.
Три часа я провела в ожидании и ужасном волнении. В душе моей бушевали настоящие страсти... Я не находила себе места, ни о чем другом, кроме как о том, что стряслось со мной накануне, думать не могла... Тксомин сегодня появился у нас явно неспроста. Это конечно же, имело отношение к тому, что с нами произошло.
Мы едва сели за стол, когда он появился на пороге нашего дома. Странный, робкий какой-то, не решался войти. Его было не узнать: путался в словах, бормотал извинения. Усталый, осунувшийся, с черной щетиной на щеках. Глаза лихорадочно блестят. Он с трудом подбирал слова. Всякий раз, когда он нервно глотал слюну, его кадык дергался.
Нельзя сказать, что мой отец плохо относился к Тксомину. Он к нему вообще никак не относился, демонстрировал к нему полное безразличие. Ну разве что отмечал его незаурядные способности в пелоте. Не более того. Увидев Тксомина, отец только сказал:
- А, Тксомин, заходи. Что-нибудь выпьешь? Эухения, подвинь-ка ему стул.
- Не надо. Спасибо. Меня ждет мама... Не хочу вас беспокоить... Я ненадолго.
Он смущался, мямлил, выглядел жалким, беспомощным. Мне так хотелось прижать его к себе, успокоить. Что осталось от того парня, кем я не могла налюбоваться, пока он спал в моих объятиях. Казалось, он вот-вот расплачется. Наконец ему удается кое-как справиться с волнением. Лицо его приобретает весьма решительное выражение. Он подходит к столу, смотрит прямо в глаза моему отцу. Я закрываю глаза, чувствую, как кровь стучит в висках... Глухим голосом, который я с трудом узнаю, он подчеркнуто медленно, как-то отстранено начинает говорить:
- Дон Исидро, я давно люблю Эухению. Буду любить её всю жизнь. Я хочу на ней жениться. Я пришел просить у вас руки вашей дочери.
Воцаряется зловещая тишина. Слышно, как в кастрюле булькает гороховый суп. Дон Исидро, который в начале этого признания очередной раз прикладывался к бутылке своего любимого Тксаколи, поперхнулся от неожиданности, громко рыгнул, закашлялся. Вино полилось по его подбородку, попало на парадный новый пиджак, тот, что он надевал исключительно для поездок в город. Лицо его побагровело от ярости, жилы на шее вздулись. Он вскочил, опрокинул стул, завыл, зарычал... Никогда не забуду, как хрустнул в его руке стакан и кровь брызнула прямо на тарелку.
- Да как ты смеешь, ты, жалкий батрак... Прийти ко мне в дом, бросить мне вызов! Оскорбительно! Ты дорого заплатишь за свою наглость! Мою дочь, дочь дона Исидро! Кто я и кто ты! Пошел вон, пока жив!
Кармела и мама вскочили, встали между ними. Бледный как смерть Тксомин сжимал кулаки, с отчаянным вызовом не отрывая глаз от лица отца. Казалось, он готовится дать ему отпор! Но вдруг резко повернулся и не спеша пошел прочь, оставив за собой дверь нараспашку. Я выбежала за ним, схватила за руку, повисла у него на шее... Он шел дальше, не останавливаясь, но и не отталкивая меня. Я, цепляясь за него на ходу, плакала, умоляла, целовала.
- Тксомин! Послушай, ну посмотри же на меня наконец. Я ведь тоже тебя люблю. Ну почему ты мне ничего не сказал, не предупредил. Я бы могла... Кармела с мамой...
Внезапно он остановился, схватил меня за плечи. Пальцы его больно впились мне в кожу.
- Послушай, нам его согласие не требуется. Я уезжаю. Ты поедешь со мной! Мы поженимся. Уедем как можно дальше отсюда и больше уже не вернемся никогда! Прощай, земля басков!
- Ты с ума сошел, Тксомин. Сам не понимаешь, что говоришь. Любимый мой, бедный мой, подумай! Куда мы поедем? А деньги у нас есть?
- Не знаю. Ничего не знаю. Знаю только, что уеду, уеду сегодня же. Ты должна быть со мной. У нас все получится. Клянусь, ты будешь счастлива со мной.
- Успокойся. Давай завтра спокойно все обсудим. Завтра мы вернемся к этому разговору, если захочешь. Ну как я, подумай, могу взять и так просто уехать? А Кармела? А мама? Как?
- Я же сказал, что уезжаю сегодня. Отвечай, ты мне доверяешь? Если доверяешь, ты должна поехать со мной!
Его пальцы по-прежнему больно сжимали мне плечо.
- Тксомин, подожди еще, прошу тебя. Я не могу сейчас... Ехать неизвестно куда. Все бросить...
Я плакала, умоляла срывающимся от отчаяния голосом.
- Ну пожалей ты меня, Тксомин. Заклинаю тебя, сжалься надо мной!
Это был конец всему, любви, жизни.
- Мне было так хорошо с тобой, Тксомин. Пожалей меня.
Но в его глазах я читала такую непреклонную решимость. По всему было видно, что он уже не отступит. Он резко отпустил меня и глухим голосом сказал:
- Прощай, Эухения. Больше мы уже не увидимся.
Тксомин уходил, а я пыталась удержать его. Он грубо оттолкнул меня, я упала... Меня всю трясло, я колотила землю кулаками, безутешно рыдала, уткнувшись в траву. Я повторяла его имя, словно заклинание, надеясь, что он пожалеет меня и вернется.
Дома я молча прошла к себе в комнату, мимо все ещё сидевших за столом матери и сестры. Я провалялась в кровати несколько часов, тупо смотря в потолок. Мне казалось, я переживаю свою собственную смерть. Несмотря на жуткую жару, мне было холодно. Ну что? Может, наложить на себя руки и покончить со всем разом, как тот вдовец из Муксики, что повесился с месяц назад?!
Помню, вечерело, и моя комната постепенно погружалась в темноту. В доме было совсем тихо. Казалось, я одна на целом свете. Уже ночью до меня дошло, что мой отец не просто так покуражился над Тксомином. Он брал реванш за унизительное пренебрежение семейства Гуари, не пожелавших даже слушать о женитьбе их сына на Кармеле. Выходит, моя поломанная судьба - цена, которую приходится платить за то, что случилось с моей сестрой. С отцом я не разговаривала до самой его смерти, не могла ему этого простить.
За считанные минуты в моей памяти пронеслись те далекие, почти десятилетней давности события. Говорят, такое переживают люди на тонущем в открытом море корабле. Я очнулась? Что это? Воспоминания унесли меня далеко отсюда. Наверное, я отключилась и даже какое-то время сидела с закрытыми глазами. Все мои вопросительно смотрят на меня, на столе слегка помятый листок бумаги - письмо Тксомина. Клочок бумаги, принесший нам слова поддержки в минуты отчаяния. Неожиданно. Я с трудом соображаю, что сказать Иньяки после всего того, что сейчас услышала. Вижу растерянные глаза сына. После ужина я должна буду с Орчи наедине обо всем спокойно поговорить как со взрослым мальчиком. Кармела... Сидит, подперши рукой подбородок... Она явно взволнована. Иньяки встает из-за стола, хочет зайти к маме поздороваться. Я прошу его ничего ей не говорить. Она не любит вспоминать о Тксомине. С его именем она связывает все наши беды, считает, что Бог оставил нас в то утро, когда отец прогнал Тксомина.
В дверь трижды постучали. На пороге стоял лейтенант Гандария.
- Кортес вас зовет. Он уже с утра оперирует. К нему в помощь из Бильбао прислали пять хирургов. С фронта поступило очень много раненых. Кармен с монашками не справляются.
- Эухения, оставайся дома, поеду я, ты ведь вчера дежурила, - говорит Кармела.
- Вы обе там не будете лишними, - замечает Гандария. - Машина ждет внизу.
Помню, на часах церкви Санта-Мария пробило восемь. Мы сели в машину в видавшую виды армейскую чимбарде. Она так грохотала по брусчатке, что не приходилось сигналить: прохожие и без того расступались. А народу-то было уйма. Многие шли на Гран-плац. Там через два часа начинался бал. Музыканты городского оркестра настраивали инструменты, репетировали. Монотонная меланхолия тксистис, удары тксалапартаса, потом вступают басы и духовые. Я все ещё слышу их звуки, как тогда, сквозь шум и треск мотора.
Я и сама бывала в толпе людей на площади де Лас Эскуелас. Мы с сестрой иногда ходили на танцы. Помню танцплощадку под платанами, украшенными гирляндами разноцветных лампочек. Мы с сестрой тогда ещё только-только устроились на работу. Было это ещё до смерти дона Исидро, мама ещё не болела, мы ещё не переехали на Гойенкалье. Несмотря на внутренний надлом, мне чаще удавалось отвлекать себя от мыслей о Тксомине.
Из темноты, щурясь от света фар, возник отец Итурран. Он ехал верхом на ослике.
- Я искал вас, лейтенант. - Голос святого отца заглушают барабанная дробь и звуки горна. Он поднимает глаза к небу. - Сегодняшняя моя утренняя проповедь в Санта-Мария не возымела никакого действия на моих прихожан. Что это? Беспечность? Фатализм? Люди пьют, гуляют. Завтра многих из них к этому часу уже не будет в живых. Господи, помоги им, защити!
Отец Итурран рассказывает, что группа солдат попросилась к нему в церковь на ночлег. Он разрешил им отдохнуть и помолиться... Но они были удивительно развязны, надсмехались над ним, неподобающим образом вели себя в храме Господнем. Такая армия дезориентированных, заблудших и уже, казалось, смирившихся со своим поражением людей ни у кого ничего, кроме жалости, вызывать не могла.
- Может, вы, лейтенант, вмешаетесь, поможете мне с ними разобраться?
- Где они? - спросил Гандария. - Поезжайте вперед, святой отец, а я за вами следом.
Они лежали на полу, плотно прижавшись друг к другу, с отупевшими усталыми лицами, спали. Некоторые - накрывшись одеялами с головой, так что казалось, будто лежат мертвецы. Латаные серые штаны, обувь на веревочной подошве, вся в грязи; повязки из тряпья вместо бинтов, рядом валялась амуниция. Лейтенант выругался сквозь зубы, по-военному строго скомандовал:
- Встать! Я сказал, встать!
Разбуженные, они ворчат, позевывая и потягиваясь... Гандария вне себя от ярости:
- Я - лейтенант Гандария. Встать по стойке смирно! Разговоры! Перед вами старший по званию. Вы в армии. Война ещё не закончилась. Где ваше оружие?
Гул недовольных голосов. В руке лейтенанта блеснул револьвер, я даже не заметила, как он вытащил его из кобуры. С искаженным мертвенно-бледным лицом он резко рубит слова:
- Пристрелю каждого, кто... старшему по званию... Смирно! Стройся! Шагом марш!
Священника он попросил отправиться с ними вместе до монастыря Ла Мерсед, в штаб. Там он определит, что с ними делать дальше.
Рамон Гандария садится за руль. Качает головой, горестно вздыхая. Смущенно извиняется передо мной. Рука его ложится мне на плечо. Я чувствую его силу, власть... То, что произошло у меня на глазах, должно остаться строго между нами... Ему приказано укрепить Гернику, и он готов за это положить жизнь.
- Боюсь, с деморализованной армией, да с веселящимся на танцульках народом Гернику не спасти. Остается надеяться на чудо. Вы верите в чудо, Эухения?
- Нет, лейтенант, не верю.
- Помолитесь за нас всех Богу.
- Боюсь, что этой ночью у меня не будет на это времени.
У ворот монастыря он слегка сжимает мою руку, шепчет:
- Не забывайте, я всегда буду рядом. Вы знаете, где меня найти.
Суета, полная неразбериха. Не хватает носилок. Кортес, фартук его весь в крови, орет на водителя "скорой". Угрожает расстрелом, если тот не прекратит изводить бензин на перевозку мертвецов.
Вдоль стены лежат тяжелораненые. Они ещё надеются на нашу помощь! В стороне - тела умерших в дороге. Но кто будет их хоронить? Их же надо предать земле, по-людски, как подобает...
Надеваю белый фартук поверх халата, иду в стерилизационную. Беру черный журнал учета больных, поступивших на операцию. За минувшие сутки сделано сорок сложных операций, четырнадцать летальных исходов. Проверяю наличие инструментов, перевязочного материала - словом, всего, что может понадобиться этой ночью и завтра утром. Все в таком жутком беспорядке... Несмотря на так называемый "пакт о невмешательстве" соседних стран, в основном именно оттуда к нам приходит весь медицинский материал. Разбираю инструменты: скальпели, зажимы, зонды, иглы. Укладываю стопками пеленки, марлю, бинты. Все это необходимо нам сейчас, но вряд ли спасет нас от авиации Франко и его союзников - Германии и Италии. Шут знает, где они, эти интернациональные бригады, а по радио нам про них все уши прожужжали. Я смотрю, эфира-то у нас всего дней на восемь, не больше.
С фонарем в руках делаю обход послеоперационных палат. Кровати стоят почти впритык, с трудом пробираюсь между ними. Каждому протираю лоб, смачиваю мокрой марлей губы, пытаюсь подбодрить. За криками боли не всегда услышишь тихий стон и плач. Вижу кровь, просачивающуюся сквозь бинты. Раненные в грудную клетку слегка приподнимаются в такт дыханию. Иногда приходится колоть морфий, чтоб как-то облегчить страдания. Боюсь, скоро и этого не будет, и в качестве обезболивания останутся одни слезы. Зловония: пахнет потом, мочой, экскрементами; порой чувствую, не могу, вот-вот вырвет. Ну нет, я не позволю себе этого, даже платок ко рту или, не дай Бог, к носу не поднесу.
Иду по коридору, вижу в два ряда сложенные носилки. Одно время в мои обязанности входила и так называемая "сортировка" больных. Если требовалась срочная операция, я прикалывала к рукаву больного красную карточку; если с операцией можно было повременить, то желтую. В некоторых случаях Кортес рисовал круг, что означало: "бесполезно", иными словами, больной обречен... По моей просьбе Кортес освободил меня от этой нагрузки. "Несрочным" иногда приходилось ждать своей очереди до двух дней. Часто я думаю, сколько их тогда умерло. Может, от плохого ухода, может, от отчаяния или от того, что чувствовали себя заброшенными.
Всю ночь к монастырю подъезжают одна за другой машины с ранеными. Сколько сегодня ночью будет ещё красных карточек? Лица больных... Кто просит очередную порцию морфия от невыносимой боли, кто - стакан воды. Но им нельзя пить, запрещено. В слабом свете фонаря вижу серые лица, обескровленные губы, мутные глаза. Но как я могу нарушать распоряжение врача? Взрывы снарядов все ближе и ближе... совсем близко. Всякий раз раненые вздрагивают, они ведь уже побывали в этом аду. Один мне рассказывал, будто где-то под Сан-Себастьяном всех раненых республиканцев перерезали прямо в госпитале. Он очень этого боялся, страшно волновался, когда мне это рассказывал. Если что, бедняга просил меня его убить. "Лучше принять смерть из ваших рук, сестра. Обещайте мне".
Три часа ночи. Маленький перерыв на кофе. Приходит Кармела. Говорит, у меня ужасно вымотанный вид. Ничего удивительного, ведь я дежурю уже вторую ночь подряд. Ладно, пойду-ка я покурю.
Усевшись у стены, буквально в нескольких шагах от лежащих мертвецов, смотрю в небо. Звездная летняя ночь. Легкий южный ветерок принес с собой свежесть моря. Где-то на окраине лает собака. Со стороны улицы Сан-Педро доносятся душераздирающие кошачьи вопли... Антонио рассказывал, как ему однажды пришлось спасать кошек, сражаясь с их "душегубами". Эти "кошачьи браконьеры" потом выдают тушки убитых кошек за кроликов. Что делать, люди в городе голодают. Голод - это ещё посильнее страха. А звери, они ведь тоже голодают. Всего несколько ночей назад, на этом же самом месте, моя сестра Кармела пережила такое, сущий кошмар!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21