— Дорогая, — степенно говорил муж, — вот мы наконец прибыли. Веселее этого города только Константинополь, в который мы заглянем пред самым нашим возвращением домой.
— Лица горожан не кажутся мне веселыми, — заметила жена.
— Это потому, что они скрывают свое веселье, — объяснил муж. — Веселиться открыто — дурной тон. Так поступают только в провинциях. Вспомни Венецию. Смеются открыто только торговки и ростовщики. Вельможи же ограничиваются как правило гортанным хо-хо и вежливым быстрым поклоном.
Не знающие этого человека люди, способные понимать наречие, на котором он вел беседу с женой, подумали бы, что он говорит глупости. Это на самом деле так и было. Будучи в некотором смысле эпикурейцем, человек этот любил и культивировал разного толка хвоеволия, а произнесенные вслух глупости хвоеволия доставляли ему чрезвычайно много, особенно когда их (глупости) воспринимали всерьез, как это делала его супруга. Впрочем, возможно, она просто ему подыгрывала.
— Мы здесь заночуем? — спросила жена. — В этом городе?
— Да, наверное, — откликнулся муж. — Если не будет никаких представлений, а тебе вдруг станет скучно, хочешь, я устрою на площади совершенно безобразную драку?
— Ах нет, не сегодня, дорогой, — ответила жена, поднимая рыжие брови и морща конопатый нос. — Хотелось бы мирно поужинать и улечься спать, зная, что ночью тебя не будет кидать из стороны в сторону, брызги не будут хлестать в лицо, не нужно будет держаться мертвой хваткой за что попало, чтобы не вылететь за борт. Это хорошо, что следующая часть путешествия будет проходить по суше. А то я по ночам кашляю все время от сырости.
— Да, конечно, — живо согласился муж. — А еще на суше водятся всякие забавные зверюшки.
— Какие же?
— Волки там всякие, и еще кони. Кстати, надо будет раздобыть коней. И, наверное, телегу тоже. Поскольку на коне ты долго не высидишь, да и я не очень расположен. Я всю молодость провел в седле. Хватит с меня. А вот и площадь. Посмотри — несколько зданий из камня. Заграждения. Там детинец, выше, и княжеский терем, каменный. Второй уровень — гридница, а еще выше — светелка, видишь? А вон и князь.
— Где? — заинтересовалась жена.
— Вон на крыльце стоит. Видишь, народ собирается? Сейчас он будет говорить, а народ будет слушать, уши развесив.
Да, подумал он, изменился князь. Следя за тем, как он ведет себя, как стоит на крыльце, будто погрузясь в государственные думы, иногда по-доброму поглядывая на толпу, муж решил, что надо будет навестить князя в резиденции. Он и так собирался это сделать, но теперь решил, что совершенно точно это сделает.
— Какой-то он маленький, — сказала жена, вглядываясь. — Но симпатичный. И старый.
— Да, — протянул муж удрученно. — Старость, старость…
Жена удивленно посмотрела на него. И тут он, наконец, засмеялся.
— Не бойся, дитя мое, — он нежно обнял жену за плечи. — Дядя шутит.
Жена хихикнула.
— Послушаем, что он скажет? — спросила она.
— Нет, зачем же. Князья всегда говорят одно и тоже. Это неинтересно. А вот навестить его — навестим. К вечеру ближе. Впрочем, тебе следует сначала хорошо выспаться.
* * *
Киевскому князю было пятьдесят восемь лет, и выглядел он моложаво. Не портили его ни солидные залысины, ни проседь в длинных светлых волосах, ни погустевшие от возраста, а некогда очень правильного рисунка, брови. Серые внимательные глаза, когда-то яростные, смотрели мудро. Кожа на щеках и высоких скулах молодая, здоровая, с розовым оттенком. Крупный скандинавский нос, начавший уже загибаться к пухлым славянским губам, выглядел тем не менее по-имперски солидно, а прямоугольный подбородок подчеркивал твердость и решительность натуры.
Увы, тело князя после потери любимой жены три года назад, быстро приходило в упадок. Маленького роста, но некогда очень крепко, компактно сбитый, князь обрюзг и растолстел. Округлились бока, наметилось брюхо, а на шее под затылком появилась характерная для махнувших на себя рукой мужчин жировая складка полуобручем, скрытая, правда, длинными волосами. Маленький и круглый — таким бы воспринимался князь, если бы не особый поворот головы, особый взгляд, и особая, величественная манера держаться.
Князь сидел за столом и мрачно смотрел на своего сына. Борис, стоя напротив, отводил похмельные глаза. Одежда на нем висела мешком, темные волосы растрепались и отсвечивали сально, под глазом наличествовал, играя оттенками, синяк.
— Тебе самому-то как, не грустно? — спросил наконец Владимир.
— Башка болит, — с трудом выговорил Борис, объясняя.
Владимир покачал головой, уперся в стол локтем, а подбородок положил на сжатый кулак.
— Что же мне с тобой делать, — сказал, а не спросил, он. — Что мне с тобой, чучело крапивное, делать. Пороть тебя уже поздно. Кричать на тебя бесполезно. Женить тебя, что ли. На какой-нибудь толстой, степенной, сварливой бабе. Где ты вчера пил?
— Ну, известно…
— Не ври.
— На Подоле. У межей.
— И что же, там дешевле, да? А разве на Подоле место тебе, посаднику? Хочешь гулять — гуляй здесь. У меня под надзором.
— Может, ты еще и расписание придумаешь, когда мне гулять? — заворчал было Борис, и вдруг слегка подвыл. Очевидно, ему ударило в затылок. Он прикрыл глаза и качнулся.
— За что били-то тебя?
— Меня не били. Это был честный отважный поединок. Если бы я не споткнулся…
— Какой еще поединок! — Владимир махнул рукой. — Скольким непотребным девкам задолжал, признавайся сразу. На остальных мне плевать, а вот за девок обидно. Они же безответные, скотина ты бессовестная! Говори, скольким?
— Трем, — ответил нехотя Борис и побледнел от боли в голове.
— Добрыня! — крикнул князь.
Большой величественный старик в чистой, богатой одежде появился в комнате и, неспешно ступая, приблизился к столу, жуя на ходу укроп. На Бориса он старался не глядеть.
— Да?
— Отнеси, будь добр… тебе там покажут, каким именно девкам… на Подоле… не знаю, ну хоть по гривне каждой.
— Это много, — возмутился Борис.
— Засупонь хлебало! — злобно рыкнул Владимир, не сдержавшись. Прикрыв глаза, он вздохнул, снова их открыл, и посмотрел на Добрыню.
— Не в службу, а в дружбу.
— Стар я, Владимир, для передачи денег таким особам.
Какие все медлительные кругом, и как туго соображают, подумал князь. Вот поэтому, наверное, я и толстею, хорла.
— Не могу же я холопа послать, — объяснил он. — Если эта свинья ведет себя так, как она себя ведет, надо же это как-то уравновесить. Пошлю холопа, а там скажут — а, так князь считает, что детям его все можно, вон холоп подачку принес. А придешь ты — какое-никакое, а уважение.
Добрыня мрачно смотрел на князя. Лет десять назад он бы густо покраснел и ни слова не говоря ушел бы, уехал бы за тридевять земель дуться. Какое-никакое, надо же.
Князь порассматривал угрюмого Добрыню с пучком укропа в руке и потеплел.
— Ну прости. — Владимир засмеялся. — Люблю шутить.
— Это ты так шутишь? — спросил Добрыня.
Князь опять засмеялся.
— Отнеси, — сказал он. — Будь другом.
— Ладно.
Добрыня вышел. Князь еще раз хохотнул беззвучно. Злость на сына прошла. Пришла жалость.
Хорохорится, думал Владимир. Эх! Помру я, не дадут ему спокойно править. Слабый он у меня. Но очень хочет, чтобы его сильным считали. Во всем мне подражает, а получается глупо. И говорит нескладно. Мать его была женщина мягкая.
Вспомнив о матери Бориса, Владимир загрустил. В жизни его было очень много женщин. Мать Бориса была единственной, изменяя которой он чувствовал себя виноватым.
— Теперь можно? — спросил Борис, изображая ворчание.
— Можно.
Борис подошел к столу, взялся за тяжелый кувшин, налил себе в кружку бодрящего свира, и выпил залпом. Некоторое время он стоял, держась за стол и жмурясь. Схватив две редиски с блюда, он запихал их себе в рот и зажевал смачно.
— Сватополка я навещал вчера утром, — сообщил он некоторое время спустя.
— Святополка.
— Да.
— Где же это?
— В темнице, где же еще. Куда ты его засадил, там он с тех пор и сидит.
— А ты, стало быть, в гости ходишь.
— Нельзя?
— Можно, — неприязненно сказал Владимир. — Вот только не знаю, зачем это тебе.
— Он говорит, что никакой он не заговорщик. И что все это клевета. И вообще его надо отпустить.
— Это он так говорит, что его отпустить надо, или ты сам так считаешь?
— Я сам так считаю. С ним интересно. То он истории рассказывает разные, то мы с ним в игры играем всякие. Вчера вон в шахматы играли. Он говорит, что хоть ты его и не любишь, он тебя любит, и почитает.
— Отец! — раздался звонкий, но низкий и густой, женский голос. В помещение вбежала привлекательная молодая женщина. — К тебе гости из дальних стран!
— Дура! — закричал Владимир, приподнимаясь из-за стола. — Сколько тебе раз велено не носиться по комнатам как кобыла гривастая по пастбищу! Посмотри в окно! Что там?
— Киев, отец ненаглядный мой, — с притворным смущением и испугом ответила женщина. — Как есть Киев. Я тут было подумала, что Чернигов, или, чего доброго, Лютеция, а тут смотрю — Киев.
— Так вот должен быть в княжьем дворце порядок и, как говорят франки, этикет. Ну и дети у меня. Что сыновья, что дочери.
— А ты вчера опять напился? — спросила она радостно у Бориса. — То-то я слышу вы тут оба кричите, как на торге. Отец! К тебе дорогие гости, много лет не виденные светлыми твоими очами.
— Докладывают слуги, — заметил Владимир.
— Да какие там слуги! Александр приехал. Сам Александр!
— Александр Великий? — переспросил Владимир. — Тот, что узелки развязывает и с этим… который в бочке… болтает?
— Перестань, отец! Будто ты не знаешь, какой Александр.
— Знаю. — Владимир почесал в затылке. — Ты в него влюблена была когда-то.
— Ах, оставь пожалуйста! Женат он, с женой приехал. Будет сегодня пир! Будет он рассказывать! Наконец-то в тереме появился человек, умеющий толком что-то интересное рассказать. А то все очень заняты государственными делами.
Борис икнул и снова налил себе бодрящего свира.
Владимир покачал головой. Дочь свою Предславу он очень любил, по-своему, и позволял ей очень много, и был даже рад, что не выдал ее пока что замуж. Княжьим дочерям ждать не опасно. Их можно и в сорок лет замуж выдавать. А ей только двадцать. Ну, хорошо, двадцать два. Ну, пусть является Александр. Старый воин, не желающий выглядеть старым воином. Бабник и проходимец, но умен, смел, и не враждебен. Женат он? Надо же.
— Что ж, зови Александра.
Александр вошел энергичной походкой, клацая сапогами по мраморному полу. Франкский плащ перекинут через согнутую руку. Владимир не удержался — встал и пошел навстречу. Не давая Александру поклониться, он горячо и искренне его обнял.
— Здравствуй, здравствуй, негодник, — сказал он.
Борис тут же взревновал Александра к отцу. Долговязый Александр и маленький Владимир вместе выглядели глупо. И вообще — является неизвестно откуда, а ему вон какое радушие выказывают. Вот его надо вместо Святополка посадить в темницу. Он быстро налил себе еще полкружки, пожалел, что это не брага, и выпил.
— Пойдем в покои, — Владимир кивнул Александру. — А ты, — он повернулся к Борису, — не пей больше, да выйди разгуляться. Но учти. Не до самой ночи. Если придешь после захода солнца, я тебя запру на месяц, как барышню, в светелке. Не шучу.
Борис проворчал что-то невразумительное и опять икнул.
В покоях Владимир и Александр опустились на венецианские скаммели. Гость тут же закинул ногу на ногу, локоть небрежно отбросил в сторону, и подмигнул Владимиру.
— Ты все такой же, — отметил Владимир, не осуждая. — Что слышно?
— Предпринял я, князь, путешествие по миру с молодой женою моей, — ответил Александр нарочито степенно.
— Жена твоя из каких же родов будет?
— Из италийских.
— Ну да?
— Хотя, по правде говоря, из саксонских.
— Это как же?
— Родилась она на туманном острове, но после долгое время резидентствовала на лазурном южном берегу, и я к ней там присоединился. Дом сейчас строится, совсем рядом с Венецией. А мы пока что ездим по миру. Не по всему миру, а только по цивилизованной его части. Развлекаемся.
— Что ж ты ее не привел?
— Пусть поспит. Она утомлена путешествием.
— Где же ты шлялся?
— У франков шлялся. У немцев. У датчан. У норвежцев. У шведов. Ну и по славянским землям поездил такими, что ли, зигзагами, — Александр показал рукой, какими, — как, вроде, ладья против ветра идет. Был, стало быть, в Новгороде, в Муроме, в Ростове, в Полоцке.
Перечисление городов насторожило Владимира.
— А в Черновцах?
— Не доехал еще. Ну, это как в дальнейший путь соберемся. Да и нужно ли туда ехать?
— Договаривай.
— Да, вроде, все.
— Нет, не все, — Владимир пристально смотрел на собеседника. — Перечисляешь города, где в посадниках мои сыновья сидят, либо числятся. Стало быть, мысль есть какая-то за всем этим.
— Есть. Помнишь, когда я уезжал, спрашивал ты меня?…
— Да, — подтвердил Владимир. — Да, точно, было.
— Что же спрашивал?
— Спрашивал, что будет с моим наследием.
— Ты, наверное, шутил, — заметил Александр. — По обыкновению. Но я пообещал подумать и посмотреть. И вот я подумал и посмотрел. И, не заехав даже к батюшке моему, который, впрочем, все равно сейчас обедню служит, на коей наихристианнеший князь почему-то не присутствует… явился я к тебе. Посмотреть — все ли тебе еще интересно, или же нет.
Сейчас будут неприятности, подумал Владимир. Возможно крупные. Алешка всегда разговаривает много, когда крупные. Лень. Не хочется. Не хочется заниматься неприятностями.
— Да я и так все знаю, — уныло протянул он. — Ну, подерутся сыновья, не без того. Я тоже с братьями дрался. Будущее Руси — вон оно, в соседней комнате, похмеляется.
— Нет, — возразил Александр. — Вовсе не там, и вовсе не в Киеве. Но тебе это неинтересно. Расскажу я тебе лучше про немцев. У них есть одна забавная легенда…
— Нет уж, ты договори, пожалуйста.
Александр с сомнением посмотрел на князя.
— Правду сказать?
— Да.
— В темницу не посадишь?
— Сейчас вернется Добрыня, — пригрозил Владимир, — и я его попрошу, по старой памяти, тебя за уши отодрать.
— Ага, — откликнулся Александр, делая вид, что воспринимает это, как серьезный аргумент. — Ага. Ну, раз Добрыня, то придется договорить. Придется. Да. Ну, что ж. Сыновья у тебя, князь — как на подбор. Упрямые, кичливые, недоверчивые, и не любят друг друга — страсть. И каждый заранее готовится занять киевский престол. Для чего ему придется драться с остальными. Каждый думает, что его поддержит народ. Каждому нет никакого дела ни до народа, ни до тебя. Каждый сам себе великий правитель. Кроме одного.
Лицо Владимира ничего не выражало и не отражало, оставаясь спокойным и благодушным. Александр мог острить и язвить, сколько ему угодно — Владимир оставался абсолютно спокоен, вел светскую беседу.
— Кто же этот один? — спросил он.
— О! Это особый юноша, совершенно особый.
— Юноша?
— Это я в ироническом смысле. Это я шучу так.
— Понимаю.
— Другие братья меня принимали, как купца какого-то. Равнодушие проявляли. Подобострастия не проявляли. Несмотря на то, что знали, что в Киеве я побываю и к тебе зайду. А вот один проявил, не подобострастие, но настоящее, неподдельное гостеприимство. Он меня кормил, поил, и обхаживал целую неделю. Он водил меня на народные гулянья. На представления. Хвастался строительством. Сходили и на службу. Нехристь он тот еще, конечно, несмотря на воспитание. А с женой моей держался, будто она королева всей Скандинавии. Теперь я его друг лучший на всю жизнь.
Владимир помолчал, выжидая. В общем, понятно, к чему клонит Александр. Но пусть договорит.
— Ну так что же? — спросил он.
— А то, что не я один его лучший друг. Думал я — может, слаб он? Глуповат? Ведь раньше он, вроде, был и слаб, и глуповат. Женщин не признавал. Жил угрюмо. И вдруг изменился. Но посмотрел я, что у него в городе происходит — оказалось, нет, напротив. В городе порядок. И не в каком-нибудь там Муроме, а в Новгороде! Где сроду никакого порядка не было. Там же и немцы, и шведы, и италийцы, а уж славяне — со всех концов, и все со своими порядками. Новгород буянил день и ночь, чуть что, сразу кто-нибудь хрясть в колокол, все сбегаются на вече и начинают буянить. Ты там торчал посадником во время оно, ты помнишь. Ну так вот — этот человек изменил вольный город. Говорят, что городом правит вовсе не он, но его дружок, именем Житник. Неправда это. Житник может думает, что правит. На самом деле сынок твой просто не хочет его в этом разубеждать. Новгородцы его, сына твоего, терпеть не могут, по секрету говоря. Но — уважают. За глаза его честят, но пойдут за ним в любую свару, с кем угодно. Тебе не верили, а ему поверили. И, знаешь, князь, неуютно мне было. Вот мы с тобою сидим теперь, и чувствую я себя свободно и спокойно. А с ним я сидел — так хотелось пригибаться, а входил он — хотелось в пояс кланяться. Братья будут драться, а он будет ждать. И когда они все передерутся, он придет и сядет на престол в Киеве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9