В нескольких километрах от Центра есть поселок, где живут и успешно работают люда, не получившие квалификационного балла. У нас будет туда несколько экскурсий, мы сами увидим, чем они занимаются. К сожалению, отныне и навсегда мы будем лишены связи с внешним миром. Некоторым образом нам до конца дней своих предстоит жить в узком кругу себе подобных, нам запрещено также заводить семьи... Это обусловлено тем, что никто не знает, к каким последствиям может привести появление кого-нибудь из нас в обычном мире, где живут обычные люди... Мы должны научиться чему-нибудь, потому что в противном случае рискуем не пройти испытаний комиссии - оказывается, есть еще какая-то комиссия, - и она откажет нам в праве на жизнь.
Лекция звучала ультимативно, она походила на холодный приказ, облечённый в форму информации. Я оглядывался на ребят, с которыми отныне предстояло жить, их глаза горели желанием приносить пользу обществу и хоть как-нибудь исправить досадную нелепость, допущенную машиной.
Самым любопытным в новой школе являлось то, что здесь не было ничего обязательного. Каждый волен заниматься, чем хочет.
Ребята не понравились мне - они были до приторности старательны, рвались что-то делать: кто пропадал в химических лабораториях, часами переливая из склянки какую-то гадость, кто не вылезал из небольшой обсерватории, обследуя давно изученные звёздные миры над головой, кто непрерывно пел, подыгрывая себе на синтезаторе звуков. Один занялся кулинарией, ежедневно на обед мы имели возможность пробовать необыкновенные блюда, которые то были пересолены, то горчили, то были невозможно кислы... Каждый нашёл занятие по вкусу... Кроме меня.
Коллективчик подобрался разношерстный, только двое были с Земли, я и Джим Рентой. Остальные пятеро насобирались из разных мест. Худенький коротышка Лерекс прилетел с планеты со странным названием Репозагон - я никогда и не слышал о такой, несмотря на познания в географии. Остальные жили ближе, так что могли разыскать свои звездочки в довольно мощный телескоп Центра. Они были усердные ребята, энтузиазм в них так и кипел. Они сначала сторонились друг друга, потом подружились, приняли в компанию и меня - товарища по несчастью.
Но уж очень активно старались они найти себе ремесло по вкусу, это раздражало...
Я сидел в комнате, ничего не хотелось делать.
Правда, однажды я усовершенствовал её, пришел в кабинет к администратору школы и попросил оборудовать в комнате камин.
- Что это такое? - спросил он.
Я объяснил, что читал как-то, что в старинных домах были приспособления, где можно было сжигать сухие дрова и уголь. Тепло от них шло в комнату, а дым улетучивался через трубу.
Камин под моим руководством соорудили за один день. В правила экспериментов входило выполнение наших капризов, в разумных, конечно, пределах.
До камина часто казалось, что в комнате холодно, хотя я мог заказывать любую температуру. Теперь я сидел в кресле и грелся. Заглядывали ребята, смотрели с интересом, как, потрескивая, горят дрова, и, пожав плечами, уходили к своим занятиям. Заходили посмотреть на камин и ученые. Они входили, умные и пожилые, усаживались невдалеке, поглядывали исподлобья то на небольшой огонь, то на меня.
Один как-то спросил:
- Вы не испытываете желания жить в прежних веках?
Я покачал головой.
Впрочем, они тоже долго не задерживались.
Я и сам не понимал, зачем мне понадобилось это причудливое сооружение... С ним спокойнее. И еще больше не хотелось выбирать профессию.
После того, как побывал в лесу, как сдался, происходившее со мной казалось странным... Казалось странным, что каждому человеку нужно заниматься определенным делом, выбранным в один момент, почти не по его воле, что все на свете устроено по раз и навсегда заведенному порядку и ничто не в силах его изменить.
Конечно, я мог бы побегать по лабораториям и найти не слишком тяготящее занятие.
Мог попытаться исправить приговор машины, засунув себя в жесткие рамки какой-нибудь профессии... Зачем? Чтобы влачить в ней долгие годы жизни? Чем не заключение? Общество давным-давно определило сравнительную ценность того или иного занятия, рассортировало по полочкам все, чем может заниматься человек, каждому из дел присвоив балл... Дело в балле? Баллом измеряется ценность людей?
Я вот оказался в лесу - будь у меня самая высокая квалификация, все равно не смог бы существовать в нем... Значит, есть другая справедливость?
Я несколько раз заходил в библиотеку и смотрел ролики по истории цивилизации.
Всегда ли было так, как сейчас? Интересно, что было раньше... В школе я историей не увлекался, но программу знал достаточно хорошо. По учебникам выходило, что развитие цивилизации шло к тому, чтобы из первобытных кровавых времен, полных войн и раздоров, достичь современного гармоничного состояния, где слово "вражда"
представляется архаизмом. В Центре же интерес к истории пробудился, тем более что под боком отличная библиотека... Но воспользоваться ею я не смог. Стоило явиться и во второй раз попросить копии на историческую тему, как набежали ученые и стали приставать, не хочу ли я стать историком?
Не могу что-то делать и чувствовать, как за мной наблюдают, подсматривают. Все валится из рук, любое желание пропадает.
В общем-то случилось худшее - я оказался жертвой эксперимента. Может быть, не слишком жестокого - меня не пытались нультранспортировать, не засовывали в банки с кислотой, чтобы потом попытаться вновь воссоздать из раствора, не пытались заменять мои естественные органы искусственными, дабы посмотреть, к каким отдаленным последствиям это может привести - не жестокого, зато уж до предела циничного.
Я постоянно чувствовал пристальное и бесцеремонное внимание исследователей...
Психологи любили задавать совершенно идиотские вопросы: в чем вы видите смысл жизни, какой из цветов спектра вы подарили бы добру, какой злу? Иногда по ночам дверь открывалась и ввозили анализатор, чтобы снимать мои параметры в режиме покоя. Хорошо, что анализатор всё делал быстро и экспериментаторы скоро уходили.
Я кожей чувствовал, что меня ни на минуту не оставляют одного - днем и ночью за мной наблюдали, должно быть, записывали каждое движение и каждое слово...
Естественно, данные они анализируют. Каждому хочется разрешить великую загадку природы - смысл появления на свет людей, не подверженных квалификации.
Товарищи по несчастью изо всех сил старались походить на нормальных, не обделенных машиной людей. Они с завидной энергией посвящали себя избранным занятиям, а я - безделью.
Нас выпускали из корпуса и разрешали гулять по большому парку. Днем я часто проводил там время, облюбовав небольшой бугорок, на котором росли три березы.
Там-то я расслаблялся и погружался в невеселые мысли о себе и о будущем, мрачном, как та туча, в которой мне пришлось не так давно побывать.
Не давала покоя кощунственная, невероятная в своей несуразности мысль так ли уж гармоничен и совершенен наш миропорядок? И почему совершенен, где доказательства того, что все должно оставаться, как есть, а не быть иным?
Машинка, сортирующая людей, не казалась непогрешимой, за ней, такой ирреальной, виднелась тайна, которую я чувствовал чуть ли не кожей, так явно она витала в воздухе... Хотелось узнать, как был устроен мир до машины, был ли он так плох, как писали в школьных учебниках... Я вспоминал старинные книги, которые приносил домой отец, свое, казавшееся никчемным, влечение к ним. Сколько их я перечитал ночами, закрывшись в своей комнате! Они отличались от написанного в наше время, в них был незнакомый поддразнивающий дух... Что было в них особенного? Я чувствовал себя на пороге важного открытия, но никак не мог его совершить...
Первые дни к персоналу, окружавшему меня, я относился настороженно. Потом перестал замечать, а в последнее время ученые стали вызывать раздражение... В общем-то мы находились хотя и в благоустроенной, но в тюрьме. Вглядываясь иногда во взрослых серьёзных людей, с большой сноровкой выполняющих исследования, я поражался, как бесчувственны они и похожи на механизмы. В отношениях с подопытными они безукоризненно вежливы, никогда ни на чем не настаивают, и если на вопрос: "Что из двух, самое большое или самое маленькое, я бы выбрал?" - я говорил: "А пошли вы к чёрту", - мучители не обижались, даже, может быть, радовались пунктуально регистрировали ответ.
Они с усердием ищеек искали в нас необычное и, натыкаясь на неординарное, безмерно радовались.
Безразличием, прежде всего к своей судьбе, я возбуждал особый их интерес. Меня несколько раз тактично предупреждали, что время идёт, заканчивается третий месяц пребывания в Центре, а я еще не выбрал занятия. Намекали и на заседание таинственной комиссии, которая должна решить нашу судьбу, а меня отправить в мир иной, как не поддающегося исправлению. Предупреждали не из сострадания, не из желания помочь - из профессионального любопытства.
Сначала я не помышлял о побеге, помня о беспомощности в лесу. Если уж суждено погибнуть от решения, пусть так и будет". Потом же, по мере того, как дни бежали, больше и больше хотелось жить".
Волей-неволей мысли постоянно обращались к свободе, за высокую коричневую стену, которой был огорожен наш мир.
Еще я размышлял о странном в нас, что позволило машине лишить нас права на профессию, о том, что изо всех сил стараются, но никак не могут обнаружить наши исследователи. Да разве смогут они определить, что позволило машине ударом несуществующей ноги выбросить нас из человеческого общества?
И я не мог - хотя этот вопрос занимал меня... И еще - я хотел жить, не желал зависеть от решений какой-то комиссии. Почему незнакомые, неизвестные люди, которым я ничего не должен, имеют право, посовещавшись, подарить или отнять у меня жизнь? Почему я не могу уйти, почему не волен, как большая птица с длинными серыми крыльями, парить над заборами, окнами и дверьми, никому не подчиняясь, кроме собственного хотения?
Рассматривая тлеющие угли, где огонь, спрятавшись, раскалённо мерцал в сгоревшем дереве, я пытался разобраться в себе и никак не мог понять то смутное, что бередило душу, не позволяя кинуться к дверям лабораторий, выискивая дело по вкусу, чтобы за оставшиеся недели выбрать подобие профессии.
Я твердо решил бежать, - но на этот раз не в лес, не в дикую законсервированную природу, а в самую гущу людей, в какой-нибудь крупный город, где так же трудно обнаружить человека, как и в лесу.
Я снисходительно посматривал на медиков, регулярно обследовавших мой организм, изучавших меня, наверное, до молекул, на психологов, упрямо корпевших, пытаясь добраться до только одним им ведомых истин.
- Когда вы остались в лесу один, в незнакомой обстановке, испытывали ли чувство страха? "Смогли бы вы убить человека?" Какую профессию считаете достойной себя?..
Однажды я сам спросил одного из них, такого же, как остальные, - они казались на одно лицо:
- Я вам нравлюсь?
Вопрос привел его в восторг, он принялся строчить в записную книжку, потом, не ответив, вскочил и, забыв прикрыть за собой дверь, убежал.
Минут через пятнадцать ко мне явилась целая делегация во главе с какой-то знаменитостью, седеньким морщинистым старичком. Они окружили меня, пошептались, старичок выступил вперед и прогнусавил:
- Как вы ощущаете понятие интереса? Оно абстрактно или связано с определенными представлениями?
Я не захотел разговаривать, проявив крайнюю нетактичность, - отвернулся от старичка и уставился на поленья...
Товарищи по Центру - с ними я встречался в столовой - разговаривали только об испытаниях, которые должна устроить им комиссия, и о профессии, которую избрали.
Пит Бар не переставая мурлыкал под нос гимны. Рентой несколько раз пытался рассказать, как увлекателен мир атомного ядра, где скопления мельчайших частиц образуют подобия галактик и понятие величин превращается в абсурд. Раус рисовал на салфетке химические формулы и закатывал глаза кверху, запоминая их. Я удивлялся, как он в подобной сосредоточенности ухитряется попадать вилкой в рот.
Даже засмотрелся однажды, как он это ловко делает, словно артист. Я бы так не смог.
Пользуясь тем, что нас за столом было только двое, я спросил:
- Послушай, Раус, зачем ты выбрал химию? Есть же другие, не менее интересные науки?
Он отвлекся от салфетки и снисходительно посмотрел на меня.
- Во-первых, нравится, - загнул он палец. - Во-вторых, область, которой я занимаюсь, по моим подсчетам, может дать коэффициент не ниже "семидесяти двух".
- Так это же липа, - рассмеялся я. - Будешь жить в монастыре и делать вид, что что-то из себя представляешь?
- Я буду в монастыре, - обиделся он, - а вот где будешь ты?..
Да, на самом деле, где буду?.. Я поражался собственной легкомысленности. Вместо того чтобы всерьез задуматься о будущем, попытаться использовать шанс, мне предоставленный, я печалюсь, полюбил совершенно бесполезное занятие, пытаюсь понять что-то смутное, может быть, и не столь важное, что брезжит на краю сознания и изо дня в день все больше не дает покоя.
Между тем план побега отчетливее возникал в голове... Сначала дело казалось невероятным, - я обошел стену, которой огорожена территория Центра, и не обнаружил ни единой щели. Чуткие датчики реагировали на мое появление - едва касался стены, как на ней загоралась предупреждающая надпись: "Стой!" Позже я кое-что придумал. Идея, посетившая меня, была проста и неожиданна. Я чуть было не подпрыгнул на месте: как не допер до этого раньше! Оставалось как следует подготовиться, предусмотреть некоторые частности, и можно рискнуть.
Провел несколько осторожных экспериментов, они увенчались успехом.
Как-то я спросил психолога, на какой коэффициент могу рассчитывать и почему, несмотря на то что коэффициент будет, мне и моим товарищам жизнь предстоит провести в затворничестве.
Он принялся объяснять, что комиссия имеет право присуждать коэффициенты от "одного" до "ста", но коэффициенты эти искусственны - этим и объясняется, что те, кто получил их, должны находиться в изоляции, в собственном мирке. А чтобы община не разрослась, она предназначена к вымиранию, поскольку членам ее запрещено заводить семьи.
- Какой же коэффициент у вас? - спросил я.
- Девяносто шесть, - ответил психолог довольно буднично.
Тут я изобразил на своем лице восхищение, сказал, что никто из нашей школы не получил столь высокого балла.
Лесть воодушевила психолога, он снисходительно улыбнулся и заметил, что в своей школе тоже был единственным выпускником, получившим столь высокий балл. Он светился от счастья, что я позавидовал ему, даже на время забыл свои идиотские вопросы.
После нашего разговора он стал выделять меня из остальных, улыбался при встрече и иногда, словно старший товарищ, похлопывал по плечу.
Я стал приглядываться к окружающим, ко всем, кого мог встретить на небольшой территории Центра, и заметил, что по их отношению друг к другу нетрудно определить, у кого коэффициент больше. Хотели они или нет, разница баллов давала себя знать тут же, она отражалась на их поведении, на лицах, на манере смотреть на собеседника. Обращение к младшим по коэффициенту было нарочито вежливым, отношение к старшим отличалось почтительностью, почти заискиванием. Если разница в баллах была большая, то старший просто не замечал младшего.
В своем городе я встречал такое, но тогда подобные отношения казались естественными. Наш дом заселен коэффициентами от "тридцати" до "сорока", соседний - от "пятидесяти" до "пятидесяти пяти". Несмотря на то что дома рядом, отношение между жильцами, с одной стороны, снисходительное, с другой - выжидательно улыбчивое.
Я грелся у камина, размышляя... Обдумывая побег, я не мог решить одну проблему - вернее, решил, но осмелиться осуществить задуманное не мог. Чтобы жить среди людей, нужны деньги, у меня их не было. Можно было бы, конечно, добраться до дома и попросить денег у родителей, но то немногое, что они дадут, ничего не изменит, вдобавок меня у них-то и станут ждать.
Необходимо добыть много денег, и сразу. Это можно сделать одним способом - ограбить кассу... Когда эта мысль впервые пришла в голову, я покрылся холодным потом. Мыслимо ли - покуситься на чужое! Предположение подобного чудовищно! Я читал в старых книгах, что когда-то люди могли воровать и грабить, - их наказывали: вешали, сажали в тюрьмы. Когда-то было много тюрем. С тех отвратительных пор утекло немало времени. С появлением машины, определявшей судьбу, отводившей каждому человеку его долю, поползновения на чужое добро быстро исчезли. Да и какой в них был смысл?
Каждый сразу же получал свое - желания переделывать, отнимать у других ни у кого не возникало. Считалось, что на свете царит абсолютная справедливость. Должно быть, так оно для остальных и было, но только не для меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11