Он повис на узкой лесенке, забыв, что ноги надо ставить по разные стороны и держать её перед собой боком. Евтимов подхватил его под мышки, крепко встряхнул пару раз. Администратор рыдал, вцепившись в штормовку режиссера, перепачкав её глиной.
Всхлипывающего по-бабьи мужика обвязали страховкой и отправили на поверхность. Потом покурили, наблюдая, как выслаивается дым в свете стеариновых свечей - лампы включали только на съемку, берегли аккумуляторы. Позлословили, грубо посмеялись над "трусливой истеричкой", пошли не спеша посмотреть, что страшного могло привидеться в дальнем конце грота. Евтимов, вообще-то, осматривал пещеру, но так, на скорую рук, фонариком повертел вправо-влево, а в боковые ходы и щели не заглядывал.
Вначале они отшатнули, но тут же засмеялись - все трое, пересиливая, отгоняя инстинктивный страх. Евтимов сплюнул:
- Мумия, мужики. Самое то, что надо. Давайте всю технику сюда. Сейчас ещё свечки к стене прилепим - вот такие забойные кадры выйдут!
Мумию отсняли с нескольких точек, меняя объективы и освещение. К несчастью, одежда и косы покойницу оказались в засохшей глине. Под бурой коркой на груди угадывались низанки бус и амулеты. Вот если это все расчистить, да ещё бы амулеты оказались золотыми...
Евтимов почуял, что поймал за хвост жар-птицу, даже ладони зажгло, и он с удовольствием потер их одну о другую. Он сделает главный фильм своей жизни - короткометражку, зато сенсационную. Потом будут призы фестивалей, второй фильм, полнометражный, на этом же месте, но с гудящим "лихтвагеном", от которого поползут вниз толстые шланги электрических кабелей, вспыхнут ярким солнечным светом дуговые прожекторы, высвечивая все закоулки холодного грота, делая его нестрашным, сияющим, похожим на отлично сработанную декорацию. А первооткрыватель-то он! Пещерная система Евтимова - звучит!
Почесав начинающую седеть бородку, досоображал ценную мысль и распорядился:
- Слушай сюда, мужики. Володя, ты бери камеру, пакуй в кофр - и наверх. Там у меня под палаткой, со стороны входа, засунут кусок полиэтилена, метра три на полтора, сложен таким, знаешь, конвертом. А в палатке стоит красный рюкзак, там в боковом кармане парашютный строп, метров пять. Берешь их, кидаешь сюда, а сам сидишь наверху и через блок принимаешь аппаратуру. Под землей съемки кончаем, усек? А мы пока с Лехой попробуем эту Синильгу из щели выворотить. Если не рассыплется, то вытаскиваем наружу, наводим ей макияж и снимаем уже при нормальном божьем свете. Давай, мужики, за дело и в темпе.
- Рыжий осветитель повел плечом, подвигал небритой челюстью:
- Палыч, а, может, того, ну её на фиг, пусть стоит себе. Как-то оно, покойников таскать...
- Да ты что, Леша, покойников боишься? Не бойся, не укусит, а и укусит, так несильно. Видел, какая тощая?
- А вдруг укусит? За палец. Или ухо схряпает. Куда потом? - рыжий принял шутку.
- А ты варежки надень брезентовые, капюшон накинь и цепляй её под микитки.
* * *
Машка заверещала. Зачем, мол, мертвеца к костру тащат, она теперь спать не будет. Но Евтимов похлопал её по гладко обтянутому джинсами заду, успокоил, что обеспечит ей здоровый трудовой сон. После чего, осмелев, она приблизилась к полиэтиленовому свертку. Пленку развернули. При дневном свете мумия выглядела куда эффектней, хотя Машка фыркнула: "Фу, гадость", и убежала прочь. Администратор вообще не показывался. Евтимов щепочкой поскреб шершавую корку глины, покрывавшую кожаные одежды.
Нормально, мужики, очистить можно. Кстати, глаза у неё были совсем закрыты?
Да вроде бы... - рыжий Леха наклонился, чтоб лучше рассмотреть.
Они помнили, что шары на дне глазниц полностью затягивала коричневая плотная кожица в мелких морщинках. Но теперь каждый ясно видел узкие матово-желтые серпики между нижним веком и верхним, чуть сползшим в подбровье.
- А-а, - Евтимов, кажется, сообразил, в чем тут дело. - Здесь же, наверху, теплей и суше, а кожа, она и в Африке кожа, - подсохла, стягивать её начало, коробить... Вон ухмылка какая пошла, и зубы разжались...
Рыжий Леха промокнул рабочей рукавицей шмыгающий нос, видать, простыл в пещере, и пробурчал:
- Что-то мне это не нравится. На фиг мы её приволокли?..
* * *
Киногруппа устроила праздник, то есть в ужин пила водку у костра. В сельпо ходил администратор. Сейчас, выпив никак не меньше двухсот грамм, он был пьян, смел, преисполнен чувства собственного достоинства и творческой значительности. Его пьяная разговорчивость всем порядком успела надоесть.
Рыжий Леха принял четыреста. Он почему-то всегда обгонял компанию, даже не будучи допущен к самостоятельному разливу. Зато в основном молчал. Так как в лексиконе его, по причине алкоголя, сохранялось всего три слова: "Ну, это, того".
Окутанная полиэтиленом вогулка лежала в сторонке, похожая на маленький парничок. Багровые отблески костра вспыхивали на гладкой пленке, делая её непрозрачной, и не позволяли разглядеть, что находится внутри продолговатого свертка. На него оглядывались, но за весь вечер никто ещё и слова не промолвил о жутковатой находке. Все ощущали неясный внутренний запрет. Первым нарушил табу осветитель. Леха долго морщил лоб, собирая в кучу расползающиеся пьяные мысли и вспоминая дополнительные слова.
- Ну... эт-то... того... зря приволокли.
Евтимов, выпивши, раздражался легко, вот и на сей раз сгрубил, посоветовал заткнуться. Но Леха не понял и засмеялся, как над анекдотом. Ассистент понял, но, слыша смех, решил поддержать веселье и нетрезво пошутил:
- О, кажется, когтями скребет.
Машка, чуть не свалившись с бревна, на котором расположила свое обширное тело, округлила толстые губки и жеманно процедила низким голосом:
- Ф-фю, гадость какая.
Евтимов включился в игру, ему захотелось подразнить свою экспедиционную подругу:
- Да, когти, как у ястреба, кривые острые. Если цапнет, несладко покажется.
Он пошевелил пальцами, изображая цапанье, в направлении Машки. Она обиделась, встала, опрокинула стакан, шумно, как лошадь, фыркая, влезла в палатку, принялась изнутри зашнуровывать вход. Евтимов весело крикнул:
- Мария, оставь хоть щелку понизу. Каяться приползу!
В ответ высунулся упитанный кукиш. Потом был пропихнут наружу евтимовский спальник, а вход тщательно проплетен до конца и опломбирован узлом.
Рыжий, закинув ещё сотку, ковырнул консерву и, напрягаясь, выговорил малыми порциями:
- Это... того... ну... шевелится.
Действительно, полиэтилен местами бугрился и опадал, словно изнутри шарили руками, пытаясь продраться на волю. Все глядели с нелепыми ухмылками, помалкивая, механически затягиваясь табачным дымом. Не терявший самообладания Евтимов и тут сделал доступный ему вывод:
- Звереныш какой-то забрался и лазит там.
Он вытащил из груды сушняка подходящий сучок, швырнул в шелестящий сверток.
- Кыш отсюда, зараза!
Но только явственней сделалось глухое шебаршание. И тогда все четверо, не сговариваясь, встали и пошли, прихватив в руку что подвернулось - палки, пустые бутылки. Ассистент светил длинным круглым фонариком, круг света слегка поплясывал.
Через несколько шагов тепло, свет и живое потрескивание огня остались позади. Тьма обволакивала промозглым болотным холодом, клубилась перед глазами морозным паром, слетающим с губ. Ветер завозился в голых ветвях, протяжно заскрипела старая сосна, и от этого тоскливого звука озноб пробежал по спинам.
Матовая испарина - мириады крошечных капелек - покрывала пленочный кокон, будто кто надышал на него. Из глубины свертка донесся тонкий царапающий звук.
Они обошли сверток так, чтобы стать спиной к ночи, а лицом в направлении костра и палаток. Евтимов провел озябшей рукой по голове, приглаживая редкий волос, и с отвращением почувствовал, что ладонь увлажнилась. Он не был ни трусом, ни суеверным мистиком, и вспотевшая лысина разозлила его.
Крупные капли сбегали по затуманенной пленке, оставляя темные полоски. Евтимов палкой зацепил подвернутый край полиэтиленового полотнища и решительным резким движением выпростал наружу. Рядом, вцепившись обеими руками в горлышко поднятой бутылки, обмирал администратор. Резкая дрожь колотила его худое длинное тело. Все напряженно молчали, только шумный пар вырывался из открытых ртов, и инстинктивно попятились, когда Евтимов стал разворачивать грязно-белесую пленку, грохочущую на изломах, рассыпающую стылые брызги. Кокон распахнулся.
В глубоких глазницах под остро торчащими надбровными выступами медленно проворачивались тусклые шары. Мелкая сеть тонких, будто коричневатые паутинки, жилок, а, может, трещин, пронизывала желтушную, цвета старой слоновой кости, поверхность. Шары - только они и двигались на оскаленном буром лице мумии - остановились, вперив в ночных гостей стеклистые воронки непроглядных зрачков. В них зажглись розовые, все разгорающиеся искры, словно свет фонарика фокусировался на дне каменных глаз и возвращался обратно красным лучом.
Потом они увидели, что сухие руки вогулки, ещё днем вытянутые вдоль тела, лежат теперь на груди; что эти куриные лапы медленно шевелятся, сжимая суставчатые пальцы с длинными кривыми ногтями...
Они бежали молча, только хрипло дыша, гулко топая, царапая лица встречными ветками, разгребая перед собой трещащий кустарник, путаясь ногами в папоротнике, побросав все, даже фонарь. Инстинкт заставлял держаться ближе друг к другу, стадом, поэтому никто не отставал и не убегал вперед или в сторону. Запаленно дыша, они вырвались на незнакомую просеку и все так же молча торопливо зашагали неизвестно куда, лишь бы оказаться подальше от страшного места. Ничто не заставило бы их вернуться.
* * *
Первое время вогулка лежала неподвижно, только шевелила руками, словно разминала затекшие мышцы и суставы; под сухой, шершавой кожей туго напрягались и слабли сухожилия. Да ещё блуждали горящие, как у ночного зверя, глаза. Потом она медленно начала подыматься, упираясь руками в землю, и, наконец, встала на неустойчивых ногах, обутых в скоробленные сапоги из оленьего камуса, шерсть с которых давно облезла, лишь местами висели клочки серого меха да поблескивал не до конца осыпавшийся бисерный узор.
Вытянув перед собой длинные сухие руки, задрав костяное неподвижное лицо с тусклыми ворочающимися невпопад глазами, она, словно слепец, медленно пошла на почти прямых, негнущихся, широко расставленных ногах к теплу костра.
Догоравшие угли чуть высветляли брезентовый скат палатки. Машка дремала, втиснувшись в незастегнутый спальник и укрывшись до подбородка ворсистым одеялом. Рядом лежал фонарик с подсевшей батарейкой, бросая на потолок пепельное пятно. Времени ещё было мало, часов около десяти, но выпитое действовало расслабляюще, и ей начинало казаться, что она уже спит. Мужчины куда-то подались, не стало слышно их неясного говора с матерками и хохотком...
Скребущий прерывистый звук, словно водили гвоздем по туго натянутой ткани, нарушил дремоту. Приоткрыв глаза, она увидела на палатке неясную тень со стороны костра. Звук повторился. Машке не хотелось выползать из нагретого спальника, и она пробормотала:
- Уходи, Евтимов, все равно не пущу. Я-а, - она зевнула, - обиделась.
Царапанье повторилось ещё несколько раз, а потом раздалось легкое потрескивание. Машка поняла, что там, снаружи, нащупали на скате крыши давнишнюю дырку с обугленными краями и зацепили, пытаясь разорвать линялую ткань. Моментально высвободившись из дремоты, но не из одеяла, она заорала уже в полный голос:
- Совсем оборзел спьяну! Сам же платить потом будешь. Не рви, сейчас открою! Открою, сказала!
В этот миг с протяжным громким треском палаточный скат был распластан сверху донизу, и в растянутой треугольной дыре на фоне редких звезд возник незнакомый силуэт. Засветились красным стеклистые воронки зрачков. Голова наклонилась. Тяжелая коса упала внутрь.
Машка почувствовала на щеке сырой жгут жестких волос, ощутила их плесневелый запах и тут же разглядела желтый оскал иссохшего рта.
С душераздирающим воплем она забарахталась - одеяло, заботливо подоткнутое под спальный мешок, не позволило выпрямить руки и оттолкнуть чудовищную гостью. Боль в шее, вспоротой острыми когтями, пронзила насквозь рыхлое, судорожно извивающееся тело, принудила закатить меркнущие глаза и зайтись в последнем клокочущем крике. Она уже не увидела, куак из прорванной артерии брызнула вверх тонкая затяжная струйка, мгновенно залив пергаментные плоские щеки мумии. Последним ощущением было - горячий соленый дождик, омывший сведенное агонией лицо...
* * *
Едва не проспав свою остановку, торопливо выкинули на низкий дощатый перрончик комья рюкзаков, спрыгнули сами с вагонной площадки, под которой уже заскулили, вращаясь, колеса. Елькин с Козулиным обогнули облупленное здание станции, протиснулись в складчатые двери маленького автобуса. В салоне сидело несколько человек, что соответствовало замыслу: не хотелось, чтобы на их поход обратили внимание. Слезли не возле деревни, а попросили шофера высадить у поворота, на пару километров дальше. Долго шли по голому взрытому полю. Увесистые, неудобно уложенные рюкзаки резали лямками непривычные плечи, терли поясницы, но зато и согревали, так что у кромки леса парни были мокрехоньки.
Уже совсем развиднелось, когда выбрались в обход болотца к устью лога, заросшего ивняком, прячущим в корнях бесшумный, медленный ручей. Пробираться через гущу веток, оступаясь в промоины, огибая непроходимые места по скользкому, сырому склону, оказалось совсем непросто, и Елькин с Козулиным порядком вымотались, пока достигли широкой котловины, поросшей березняком. Со всех сторон её охватывал стоялый лес с разлапистыми выворотными, стискивающими в черных корнях огромные комья глины, и трухлявыми березовыми стволами в ломких берестяных трубах, готовыми рухнуть от первого толчка.
Перекурив, слегка замерзнув в потных свитерах, пожевали всухомятку хлеба с плавлеными сырками и дешевыми рыбными консервами. Поплутав в поисках пещеры, неожиданно натолкнулись на небольшую продолговатую поляну, где стояли три палатки. Противный запах горелого и мокрого распространялся от угасшего кострища. Тут же стояли и валялись пустые стаканы, кружки, эмалированные миски с остатками еды.
- Эй, люди! - крикнул Елькин. - Выходи строиться, колбасу без талонов дают!
Козулин приуныл: их опередили - пещеру облазили, пенки сняли, ночь балдели, сейчас дрыхнут в палатках, как пожарные лошади.
Крыша палатки по ту сторону кострища зияла длинной вертикальной дырой с обвисшими внутрь краями. Перед входом валялся комом спальный мешок, темный от напитавшей его сырости.
Елькин заглянул в одну из палаток. Там стояли окантованные металлическим уголком ящики, чемоданы, из длинного чехла торчали какие-то алюминиевые трубки. Еще дальше виднелись большие круглые банки, в каких перевозят кинофильмы. Он отряхнул ладони, сплюнул:
- Киношники, едрена кочерыжка. Лопнула мошна - пропали денежки.
Козулин сунулся в другую палатку: одеяла, рюкзаки... Настроение испортилось окончательно. Терзало обидное ощущение, что его крепко надули. Словно на всю стипендию накупил билетов "Спринта", уверенный, что именно в этой пачке "Волга", а там фига с маком. Он огляделся - свистнуть бы у них что-нибудь, пусть не радуются, что Козулина нагрели. Тут Елькин показал найденную у костра початую бутылку "Пшеничной", поплескал.
- А вот мы их без опохмелки оставим!
- Ну ты садист! - радостно откликнулся Славка, подхватывая с земли граненый стакан, протер край о рукав куртки.
Закусывать не стали, просто подышали разинутыми ртами и, подхватив рюкзаки, потопали по свежепроторенной тропке, мимоходом припечатав грязными сапогами широкий лоскут мятого полиэтилена.
Тропа вывела к округлому провалу, над которым возвышалось трехногое сооружение из свежих березовых стволов. С вершины треноги свисало на скрученной стальной проволоке желобчатое колесо блока. В паре бревен, лежащих поперек пещерного провала, блестели головки вколоченных скальных крючьев. К ним карабинами крепилась узкая лесенка из стального тросика с далеко расставленными трубчатыми перекладинками. Тут же висел страховочный конец. Но и здесь - никого.
Небо окончательно заволокло, воздух наполнила мерзкая холодная морось. Славка Козулин, повеселевший, немного охмелелый, пихнул в карман куртки пачку стеариновых свечей, надел на руку ременную петлю аккумуляторного фонаря. Таким же фонарем сверху посветил Санька Елькин, глядя, как приятель спускается в карстовый колодец. Луч рассеивался, не освещая дна.
Сцепленные вместе две десятиметровые лесенки едва касались высокого конуса из земли и разного лесного мусора, насыпавшегося сверху. Козулин сбросил веревочную петлю, которой обвязывал себя для страховки, медленно спустился по мягкому, съезжающему под ногой склону.
1 2 3 4