И Мальчик Жора пыхтел, сначала устанавливая ее, а потом выбирая украшения и развешивая их по разлапистым ветвям. Тимошка вертелся у него под ногами, всячески мешая, а потом еще и разорвал журнал Игоря Сергеевича, сидевшего в кресле и наблюдавшего за Жориными страданиями. Наташа подозревала, что Игорь Сергеевич с трудом сдерживался, чтобы не рявкнуть на Тимошку. Чтобы отвлечь сына и самой заняться делом, она стала помогать Мальчику Жоре, даже сходила в магазин и купила небьющиеся шарики. Втроем они украсили ель сверху донизу, а на верхушку водрузили огромную причудливую сосульку, синюю с перламутровым отливом, которую Наташа с Тимом присмотрели в магазине.
А вечером вернулась Евгения Генриховна, окинула взглядом пластиковые красные шары, распорядилась заменить их на стеклянные и больше «подобным непотребством не заниматься». Наташа попыталась возразить, что Тима может разбить дорогую игрушку и пораниться, и незамедлительно получила отпор.
– Вы, Наташа, приучайте ребенка с детства вести себя так, чтобы он знал, что можно делать и чего нельзя. В конце концов, ему уже почти четыре года, и он прекрасно поймет, если вы, конечно, объясните, что шары брать не нужно. – Евгения Генриховна говорила, слегка отвернувшись от Наташи, чуть рассеянно. – И, пожалуйста, предоставьте украшение елки Ольге Степановне.
Когда вечером Наташа спустилась встретить Эдика, в зале стояла совершенно другая елка. Большие синие шары покачивались под тонкими ручейками серебристого дождя, отсвечивая таким глубоким, насыщенным цветом, что Наташа остановилась, как зачарованная. Елка получилась под стать самой хозяйке дома – красивая, стильная, дорогая. То, что придумали Наташа с Мальчиком Жорой, было куда проще и банальнее.
Перед сном она не удержалась и пожаловалась мужу, но понимания не нашла.
– Милая, – мягко сказал Эдик, – для мамы видеть на елке пластиковые шарики – просто оскорбление всех ее чувств. Я не хочу тебя обидеть, но для нее они дешевка. Понимаешь? А синие шары остались еще от дедушки. Знаешь, когда я был маленький, мама мне рассказывала про них. Их вешали на елку каждый год в течение многих лет, что бы ни происходило. Даже когда пришло извещение, что дедушка умер в тюрьме – в конце декабря, под самый Новый год, – мама с бабушкой достали синие шары и развесили, как обычно. Их никто из всей семьи не понял, ни дядя Игорь, ни бабушка Клава. А я понимаю. Мама объясняла, что это как-то помогло им пережить все, что происходило, и не плакать. Кстати, дядя Игорь всю жизнь твердит, что эти шарики перебьют, они ведь стеклянные. Так вот, из тридцати штук разбилось только два, да и то потому, что Элинка маленькая, сестренка, полезла за коробкой без разрешения и уронила ее.
– Эдик, но ведь сейчас ребенок в доме, он же ничего не понимает.
– Он вполне способен понять, что игрушки с елки снимать нельзя, – спокойно, но твердо ответил муж. – В крайнем случае, мы просто перевесим их повыше.
Наташа вспомнила слова Евгении Генриховны и только вздохнула.
Как ни странно, но Тимоша и впрямь прекрасно усвоил, что нельзя хватать шарики с елки. Да ему хватало и других развлечений: весь дом был обвешан игрушками, по перилам лестницы, ведущей на второй этаж, вилась зеленой мохнатой змеей гирлянда, а под вечер начиналась целая иллюминация. В холле стоял Дед Мороз величиной с самого Тимошу, с большим красным мешком за спиной, и время от времени начинал помахивать рукой под музыку «Джингл Беллз», раздающуюся из его бочкообразного живота. В общем, Тимоше было не до шариков, и Наташа на время успокоилась. Хотя в голове все равно крутилась мысль: насколько все было бы проще, если бы они жили отдельно.
Для Наташи стало неприятным сюрпризом, что Эдик собирается поселить ее в доме у своей мамы. При том, сколько он зарабатывал в своем банке, они могли бы если уж не купить, то, по крайней мере, снять хорошую квартиру. Но Эдик провел большую воспитательную работу, и в результате Наташе стало ясно: если она хочет выйти за него замуж, ей придется смириться с мыслью, что своего жилья у них не будет. Во всяком случае, в ближайшее время.
– Милая моя, – уговаривал ее Эдик, – мама пережила так много трагедий в своей жизни! Неужели я оставлю ее одну?
– Эдик, тебе тридцать шесть лет, – осторожно возражала Наташа. – Все сыновья рано или поздно уходят из дома. Я думаю, что твоя мама к этому вполне готова.
– В том-то и дело, что нет. Не забывай, мы всю жизнь жили в нашем коттедже одной большой семьей, и мама абсолютно уверена, что, когда я женюсь, ничего не изменится. Только новая женщина появится в нашем доме, вот и все. Более того, для этой женщины, то есть для тебя, много лет назад была отведена большая комната на втором этаже. Ее ничем не занимали, она стоит свободная. Поэтому я не могу даже представить, как бы я сообщил маме о том, что стану жить отдельно. А потом, видишь ли, какое дело… – Эдик на секунду задумался. – Откровенно говоря, я не вижу никаких причин переезжать из дома, где я прожил всю свою жизнь. Он достаточно большой, места хватит на всех. А для меня с ним связаны не только воспоминания, но и все, в сущности, что у меня есть. Ведь у меня есть только дом и работа. А теперь еще и ты.
Наташа почувствовала жалость. Действительно, у Эдика ведь ничего нет, он прав. Деньги не в счет. К тому же он такой консерватор… Пожалуй, жестоко было бы с ее стороны отбирать у мужа то, что дает ему спокойствие и уверенность. А со свекровью она постарается найти общий язык.
И вот Наташа переехала в особняк Гольцев, познакомилась со всеми его обитателями. Правда, был еще призрак. Так она называла его про себя. Конечно, не настоящий призрак. Хотя иногда ей казалось, что этот человек для обитателей дома, во всяком случае для одного, куда живее, чем сама Наташа.
Элина. Младшая дочь Евгении Генриховны. Любимое, балованное дитя, уехавшее из северной столицы пять лет назад учиться в Москву. Как будто нельзя было в Санкт-Петербурге найти подходящее учебное заведение! Наташа не сомневалась, что Евгения Генриховна вполне могла обеспечить любимой дочери поступление в любое из них. Или почти в любое. Тем более что Эдик не раз говорил: Элина была умненькой, хотя и очень избалованной. Но она уехала, поступила куда-то сама и спустя два года пропала. Просто исчезла, как будто ее и не было никогда. Вещи в квартире, которую она снимала с подругой, остались на месте, пропал только паспорт. Подруга не могла рассказать ничего толкового, кроме того, что Элина, несмотря на свою общительность, к ней относилась немного свысока и в личные дела не посвящала. У нее был какой-то мальчик, но даже имени его девушка не знала. А может, и не мальчик, а взрослый человек. Ну не знает она, не знает!
Поняв, что толку от подружки немного, Евгения Генриховна поставила на уши армию частных сыщиков, но никто из них не смог ничего выяснить. Все говорили одно и то же: Элина общалась со всеми, не дружила близко ни с кем. Пара-тройка парней из университета, с которыми у девушки были романы, картину прояснить не смогли: да, встречались раньше, но последнее время она даже близко к ним не подходила – так, здоровались при встрече. Элина исчезла в дымном московском воздухе, словно растворилась, и остались только фотографии по всем стенам особняка – смеющаяся светловолосая девушка, смеющаяся белокурая девочка, хохочущая беленькая малышка. Элина была везде. Евгения Генриховна не хотела верить в ее смерть, хотя Эдик, как догадалась Наташа, давно уже в мыслях похоронил сестру.
Но разговаривать на эту тему в доме было запрещено. Евгения Генриховна говорила о дочери только в настоящем времени. Более того, раз в полгода она нанимала новое детективное агентство, чтобы очередные сыщики исследовали все обстоятельства исчезновения ее дочери и подтвердили то, что подтверждали до них все остальные: Элина Гольц пропала бесследно. Не было никаких зацепок, позволяющих найти хотя бы возможную причину ее убийства. Но Евгения Генриховна с маниакальным упорством продолжала нанимать новых и новых людей, которые снова и снова проходили тот путь, который прошли до них другие. И оставалась ни с чем.

Госпожа Гольц стояла в своем кабинете у подоконника, задумчиво постукивая по нему полными пальцами. Жора исподтишка наблюдал за ней, сидя за письменным столом. Куча поздравительных новогодних открыток, которые он аккуратно заполнял от руки, была небрежно свалена в сторону, но, заметив мельком брошенный взгляд хозяйки, секретарь торопливо сложил их в стопочку. Мадам ненавидела беспорядок в любых его проявлениях. Подумав об этом, Жора усмехнулся про себя. Ну что ж, уважаемая Евгения Генриховна, теперь вы имеете не просто беспорядок – вы имеете капитальный бардак в своем собственном семействе. Эта мысль вызвала у него нечто похожее на чувство удовлетворения. Нет, удовольствия! Черт возьми, глубокого удовольствия!
– В чем дело, Мальчик? – Холодный голос мгновенно привел секретаря в себя. – Тебя что-то обрадовало?
«Кретин безмозглый, – обругал себя Жора мысленно. – Знаешь ведь, что ведьма сечет любую гримасу на лице, даже если только волосинка в ноздре дернулась. А уж усмешку непроизвольную не могла не заметить».
– Прошу прощения, Евгения Генриховна, – отозвался он, – фамилия насмешила. Адресую поздравление господину Милостивому, вот и не удержался. Представил, как хорошо было бы лет эдак сто назад выводить: «Милостивый господин Милостивый! Поздравляем вас нижайше со светлым праздником Рождества!»
Секунду хозяйка пристально смотрела на Жору, но невинная улыбка на его губах успокоила ее.
– «Поздравляем вас нижайше», – рассеянно повторила она, отвернувшись к окну. – Глупость какая, никто так не писал и не говорил. А Никита Милостивый, к слову сказать, фамилию свою взял у супруги, поскольку его собственная, Клочков, нравилась ему значительно меньше. Я не исключаю, Мальчик, что он вообще жену выбирал исключительно по фамилии.
Секретарь не улыбнулся, потому что от него не ждали улыбки, но информацию о господине Клочкове запомнил. У него вообще была прекрасная память.
– От Барсукова известий нет? – спросила Евгения Генриховна, не оборачиваясь.
– Нет. Вы же сами знаете.
– Знаю, знаю. – Она взяла со стола фотографию в простой деревянной рамке. – Иди. Ты свободен на сегодня. Кстати, купи что-нибудь этому ребенку к Новому году.
– Надеюсь, Эдуард не собирается его усыновлять? – негромко и как бы про себя проговорил секретарь.
Старуха обернулась молниеносно, и черные глаза уставились на Жору с таким выражением, что он чуть не пожалел о сказанном. Хотя в любом случае так или иначе вопрос следовало «провентилировать».
– Через мой труп, Мальчик, – негромко произнесла Евгения Генриховна. – Я вообще полагаю, что после выяснения биографии госпожи Зинчук мой сын горько пожалеет о своей скоропостижной свадьбе и о том, что не озаботился поинтересоваться, чем она занималась до того, как встретилась с ним. Впрочем, это не твое дело. Иди.
Когда секретарь вышел, она посмотрела на фотографию, которую держала в руке, и опустилась на стул. С фотографии улыбалась девушка лет двадцати в коротеньком голубом платье, белокурая, голубоглазая, с хорошенькой мордашкой избалованной любимицы.
Перед мысленным взглядом госпожи Гольц встало лицо невестки в обрамлении коротких темных волос, а рядом детская мордашка. Мальчик совсем беленький, а вот мама у него – чернавка. Белое и черное. Странный знак, решила Евгения Генриховна. Нехороший.


* * *

Девушка подумала, что со стороны они смотрятся очень необычно – пятнадцать фигур в одинаковых темных плащах, у некоторых на голове капюшоны. Если бы не рюкзаки за спинами, они выглядели бы совсем сказочно. Жалко, что переоделись только после электрички, но Данила строго запретил доставать плащи до того, как они выйдут из города. Правильно, наверное, а то еще глазеть будут, мало ли что… Могут и пристать. Хотя приставаний Данила как раз и не боялся – тех троих безымянных , которые постоянно шли замыкающими, было вполне достаточно, чтобы отбить охоту у забияк когда-нибудь еще лезть к мирным паломникам. Они-то как раз постоянно шли в капюшонах, и, сказать откровенно, этому девушка только радовалась – лица у всех троих были неприятные. Мрачные и какие-то… непросветленные, в общем.
Подумав об этом, она тут же хлопнула себя по губам и прочла быструю молитву: «Прости, Господи, за мысли грешные, злобные, завистливые». Данила учил, что плохие мысли о людях всегда с завистью связаны. Сначала она не понимала: как же так, нельзя ведь завидовать, например, убийце. А об убийцах всегда думаешь плохо. Но Данила, как всегда, все объяснил в двух словах, потому что он был настоящий просветленный, она знала. «Когда ты видишь, например, по телевизору убийцу, разве тебе приходят плохие мысли в голову?» – спросил он. Тут-то она и задумалась. Приходилось признать, что нет, не приходят. Любопытство в голове есть, интерес какой-то нехороший, а вот зла нет. Зато стоило вспомнить соседку Любаню, стервозную содержаночку, о которой сплетничал весь дом, как тут же появлялась она, эта самая злость. И правильно Данила говорил, что если покопаться в себе, то всегда рядом со злобой отыщешь и зависть – завидовала она Любаше, хотя самой себе и не признавалась в том раньше. Завидовала и деньгам легким, и мужикам ее, и самой стервозности. Девушка подняла глаза на Учителя, идущего перед ней, и улыбнулась. Ничего, ничего, вот дойдут они до последней святыни, и очистится она от скверны. И станет, как Данила, – с Именем.
Заночевали в лесу, раскинув палатки. Вглубь заходить не стали, но и не на самой опушке устроились – неподалеку мигала огоньками деревушка. Двое Безымянных сходили за провизией, хотя свой запас у них был, и вечером поужинали картошкой и тушенкой. Деревья вокруг поскрипывали, качались, шумели, и небо было такое звездное, что девушка легла на траву неподалеку от костра и долго смотрела вверх, глубоко дыша лесным воздухом, смешанным с легким запахом дыма.
– Замерзнешь, – заметил один из Безымянных, проходя мимо. – Иди в палатку.

Девушка хотела ответить, что земля теплая, но вовремя вспомнила, что должна слушаться других Безымянных, потому что они уже сделали шаг на пути к просветлению, а она еще нет. Младше нее была только полная женщина с одутловатым лицом. То есть не в самом деле младше, конечно, а просто она совсем недавно примкнула к Учителю. «Приказов у нас нет и быть не может, – учил Данила, – но следует слушаться тех, кто прошел дальше тебя по светлому пути. Тогда и твой собственный путь станет легче, и ты придешь к своему Имени».
Она встала и прошла в палатку. Данила был один, и девушка обрадовалась, потому что остальные уже разошлись. Значит, они снова будут вместе всю ночь. Она сняла всю одежду, залезла под одеяло и прижалась к его теплой спине. Он сразу обернулся, притянул ее к себе, и она почувствовала, как его шершавые руки нежно оглаживают ее по шее, груди, бедрам…
Когда он уснул, отвернувшись, она еще некоторое время лежала с закрытыми глазами, вспоминая сегодняшний день, и радовалась. Еще один маленький шаг к просветлению, хотя идти им далеко. Ах, да неважно, она могла бы бродить так много лет, лишь бы быть рядом с ним. Уже засыпая, девушка сделала запрещенную вещь. Просто не смогла удержаться. Беззвучно, прикрывая рот ладошкой и ругая саму себя, она попробовала на вкус свое имя. Оно ей нравилось.
Элина. Элина. Элина.

Глава 2

Сегодня Евгения Генриховна осталась дома, хотя был вторник.
Наташа уже знала, что сие означает – утром было Знамение! Она усмехнулась. Конечно, будь рядом супруг, он бы в сотый раз объяснил ей, что не нужно иронизировать, что мама живет по своему, особому распорядку, но Эдик, разумеется, находился в банке и объяснить ничего не мог. К тому же приходилось признать, что система свекрови себя оправдывала.
Наташа отвела Тима в садик и вернулась, хотя и не хотелось. Евгения Генриховна дома, значит, день потерян: придется сидеть у себя в комнате, а может быть, даже спуститься в гостиную и отобедать со всей семьей.
Хорошее слово – отобедать. Ольга Степановна выражалась исключительно так – отобедать, отужинать… А Игорь Сергеевич каждый раз отзывался: «Ольга Степановна, ну что за мещанские словечки!» Наташа жила в доме всего два месяца, но уже привыкла к ежедневному ритуалу: «Наташенька, пойдемте отужинать!» – «Ольга Степановна, ну что за мещанские словечки!» И лукавая улыбочка следом, как будто господин Бобров в очередной раз сказал что-то смешное.
1 2 3 4 5