Петросян Вардгес
Письма с полустанков детства
Вардгес Петросян
Письма с полустанков детства
Сказочка, которая может послужить
прологом к этим рассказам
- Где теперь мой прошлый год? - спросил меня однажды сынишка. - Давай сходим к нему в гости.
Он только что разбил самое любимое зеркало своей мамы (вообще-то у нее было четыре самых любимых зеркала, но это так, между прочим), а я ему долго и нудно объяснял, что он уже взрослый парень, вот если б в прошлом году разбил зеркало, это ладно, куда ни шло, ведь в прошлом году он был еще маленьким, не соображал, что творит...
Черные глазищи сынишки стали при таких словах еще больше. Он подумал-подумал, да и задал свой удивительный вопрос: "А где теперь мой прошлый год?"
И мне пришлось сочинить сказку о прожитых человеком, канувших в минувшее годах.
"Значит, так. Жизнь человека - как поезд. Видал разноцветные вагончики на детской железной дороге? Вот и она такая. И бежит тот поезд по горе наподобие Арарата. Первые сорок лет на гору, а другие сорок лет - под гору. В первый год жизни человека весь поезд-то всего один вагончик. И въезжает тот вагончик в белый свет. А как исполнится человеку год и пойдет второй, он пересаживается в другой вагон, чуть побольше, а первый оставляет на дороге. Так потихоньку поезд человеческой жизни вкатывается на гору, на самую вершину, оставляя на дороге, в цветах и шипах, вагоны ушедших лет. По одному вагону на каждой станции".
- А мне сколько лет? - спросил сынишка.
- Четыре, - ответил я. - В феврале исполнится.
- Я хочу в мой прошлогодний вагончик. Где он сейчас?
- Далеко-далеко, - сказал я и вдруг подумал, что сказку-то эту я рассказал себе самому, ведь мне так хочется вернуться на далекие полустанки собственного детства. А рассказы мои - всего лишь письма с полустанков детства, на которых я один за другим оставлял свои годы. Теперь поезд моей жизни катится под гору. Оборачиваюсь - ничего не видно. Смотрю в себя, оглядываюсь на себя былого, но все подернуто голубой дымкой. Кое-что утеряно, кое-что забыто - нужно заново сочинять.
Так и родились эти рассказы, эти письма с полустанков детства. Я писал их себе самому. Мой сын, которому сейчас четыре года, может быть, прочтет их когда-нибудь, а скорее всего не прочтет - другой поезд у его детства, другие цветы и шипы на его дороге, другие полустанки...
Из костра прожитых лет, говорят, нужно брать искры, а не золу. Я пытался оживить искры собственного детства, скрывшиеся в пепелище лет. Не знаю, удалось ли мне это...
Моя учительница
- Завтрака не получите!
Наша учительница Арпик Поладян наказала в тот день троих - Арама, Каро и меня.
Мы должны были дома тридцать раз переписать предложение, которое нацарапали на прошлом уроке, как курица лапой, насажали клякс, понаделали ошибок. У меня духу на четыре раза хватило - дома холод гулял, старший брат дров не раздобыл, а предложение, как назло, было длинным и непонятным... Каро переписал его шесть раз, а Арам счел за благо позабыть тетрадь...
Товарищ Поладян повелела нам остаться после уроков и переписать то предложение тридцать семь раз (не пойму, почему не сорок) и вдобавок лишила нас завтрака - горячего пирожка с мясом. А я утром только выпил стакан чая с урюком.
- Завтрака вы не получите! - еще раз повторила учительница свою обычную фразу и, поскольку звонок уже прозвенел, раздала пирожки - горячие, мясные...
Мы трое в коридор вышли. Посвистываем себе с Арамом - мол, подумаешь, велика беда. А Каро хмуро в окно уставился - смотрит на снежные хлопья, а видит, наверное, горячие пирожки.
Арпик Поладян преподавала армянский, сама же не была армянкой, а из Полиса* (много лет прошло, прежде чем я понял, что полисцы - так у нас окрестили всех беженцев - те же армяне, такие же, как и мы). Товарищ Поладян была сухонькая, с горсточку. В школу ходила все в одном и том же платье, на голове зимой и летом что-то вроде берета. Строгая - случалось, поколачивала нас, потому что учиться нам, прямо скажем, было неохота. Какое там учиться, когда немцы добрались уже до Кавказского хребта! Холодно, голодно, а она упрямо вколачивает нам в башку местоимения, наречия, склонения. Лишь у семерых моих одноклассников отцы еще оставались в живых, а она била нас по пальцам узкой линейкой, чтобы мы писали покрасивее, не забывая о волосяных линиях - они ей особенно нравились. А я не желал писать красиво - я есть хотел, и дома у нас гулял холод. Если мне что и было по душе - так это книжки читать, вроде "Манон Леско" и "Квентина Дорварда". В этих книжках было тепло, их населяли красивые девушки в златотканых нарядах, кони, сладости...
______________
* Полис - Константинополь.
О, до чего ж я ненавидел товарищ Поладян!
- У меня агандз* есть, - сказал Каро и поделил пшеницу между нами по зернышку.
______________
* Агандз - жареная пшеница.
Слоняясь по школьному двору, мы пережевывали зернышки долго, тщательно и нарочно опоздали на следующий урок - пусть с завтраком будет покончено...
Наши пирожки учительница отдала Асмик, Рубену и Серобу. Только вошли мы в класс - Сероб скривил лоснящиеся губы, стал рожи строить. Асмик же сидела, опустив голову, - она была моей соседкой по парте. На перемене мы Серобу, конечно, всыпали, но желудки наши, понятное дело, сытыми не стали. Пшеница, которой угостил нас Каро, только разожгла наш аппетит - ей не удалось обмануть наши бедные пустые желудки.
В тот день мы строили коварные планы - как отомстить товарищ Поладян, которая таки заставила нас после уроков переписать тридцать семь раз длинное непонятное предложение: "Когда разверзнутся врата надежды и хлад покинет земную твердь..." А я написал так: "Когда откроются ворота надежды и хлад покинет землю..." Я ведь верно написал и потому победоносно взирал на учительницу, на эту злючку из Полиса. Товарищ Поладян буковка за буковкой прочла все тридцать семь строк, а потом мягко сказала: "И так можно. Только, уж если ты на современный язык перевел, следовало написать холод, а не хлад... А пишешь неаккуратно".
Товарищ Поладян никто никогда не видел улыбающейся, никто не видел ее за едой. А в первой четверти, когда она нас только-только начинала лишать завтраков, я, грешным делом, думал, что она сама поедает конфискованные пирожки. Но вскоре выяснилось, что они - награда отличившимся в тот день, тем, кто урок как следует выучил. В тот день, стало быть, фортуна избрала Асмик, Рубена и Сероба.
"Подкинем ей в чернильницу кусочек карбида, - предложил Арам. - Или галоши к полу прибьем". Она обычно оставляла галоши в классе, в углу, - из учительской их однажды свистнули. Так ей и надо! "А для чего прибивать?" мрачно поинтересовался Каро. "Станет надевать, и как шмякнется!" И ясно представили себе, если незаметненько, не сдвигая с места галош, прибить их гвоздями, она - шмяк! - как растянется!.. Но у меня возникло предложение поинтереснее: притаиться вечером в ее подъезде, а как только она появится, завыть, замяукать, залаять. У Арама лай здорово выходит - она насмерть перетрусит. Мое предложение поддержали - в те годы, наверное, по всей земле светомаскировка была, удобно. Помяукаем, полаем - и наутек. Только надо узнать, где она живет...
На другой день добавочный пирожок достался Каро. Товарищ Поладян спросила у Вачагана слово в родительном падеже с окончанием "а", а он, башка садовая, возьми и ляпни: "справа". Товарищ Поладян рассердилась и говорит: "Подумай хорошенько". Вачаган и выдал: "права". Товарищ Поладян улыбнулась: "По ошибке верно получилось. В следующий раз все падежи мне ответишь, а сегодня... завтрака не получишь".
Была большая перемена. Мы втроем - Арам, Каро и я - сидели на ступеньках с четырьмя пирожками, но пирожки не ели. "Разделим его на три части", - предложил Каро. "Сам ешь, - неуверенно возразили мы, - тебе ведь причитается".
Пирожки были еще горячие. Но Каро вдруг поднялся. "Обождите", говорит. Взял один пирожок и пошел в класс. Мы с Арамом удивленно переглянулись. А Каро чуть погодя возвратился - правда, уже без пирожка. "Ну, давайте есть, - говорит. - Каждому по штуке". И мы стали есть молча, как заговорщики, но тут Арам не стерпел: "А тот куда дел?" - "Вагану отдал", - холодно ответил Каро.
Мы переглянулись. И долго друг на друга смотрели.
А тогда этого и не заметили... Шел тысяча девятьсот сорок третий год, нам троим вместе было тридцать шесть лет. И я только теперь понимаю, что в ту пору, когда нам троим было тридцать шесть - и не порознь тридцать шесть, а всем вместе - в ту пору мы были хорошими ребятами, даже очень хорошими...
А война продолжалась, и товарищ Поладян продолжала вбивать в наши дурные головы, что деепричастные обороты выделяются в предложении запятыми, что нужно писать Киликия, а не Киликья, что Аракс - не только имя нашего одноклассника Аракса Магакяна, но и название самой крупной в Армении реки и что приличный почерк человеку не мешает иметь даже в военную пору.
Одета товарищ Поладян была всегда опрятно, но однажды я заметил, что ее платье на локтях искусно залатано, а в школу она вот уже три года ходит в одних и тех же туфлях.
Наступила весна. Теперь мы зябли поменьше, зато есть хотелось еще больше. А товарищ Поладян все еще обрушивала на наши головы свой приговор: "Завтрака не получишь". Но эта фраза нас уже не страшила. Как-то уж само собой вышло, что каждый, кто получал добавочный пирожок, возвращал его на перемене законному владельцу. Конечно же, тайком от товарища Поладян. Добрым оказался почин Каро...
Той весной закончилась война. А в шестом классе товарищ Поладян не должна была нам преподавать. "Мы в шестой перешли, а товарищ Поладян в пятом застряла", - острили мы, избавясь наконец от ее грозного образа.
...А несколько лет назад я вдруг случайно узнал, что товарищ Поладян неизлечимо больна. Я сумел разыскать только Каро и Рубена - купили цветов, конфет и пошли ее проведать. Жила она все в том же двухэтажном доме, в темном подъезде которого мы трижды поджидали ее, чтобы "облаять" и "обмяукать"...
Постояли несколько минут в подъезде - прошло как-никак двадцать пять лет, - закурили. Мы с Каро переглянулись. "Это ведь твой план был, вспомнил Каро. - Расскажем, рассмешим ее".
Товарищ Поладян лежала в крохотной комнатенке, набитой всяким старьем, книгами, стопками связанных тетрадей. Поначалу она нас не узнала, а когда узнала, глаза ее наполнились слезами. Мы не знали, как быть, - застыли перед ней, как двадцать пять лет назад. И не скажи она сквозь слезы: "Садитесь, ребята", - мы бы не сели. Я впервые видел ее слезы. Вся она как-то высохла, стала совсем маленькой, а взгляд ее, хоть она и плакала, был прежним строгим и сосредоточенным.
Из кухни вышла девушка лет двадцати - двадцати двух. "Арменуи, из моих последних учеников", - сказала Поладян. Девушка молча подала нам кофе, а товарищ Поладян протянула какие-то цветные таблетки. "Мне уже лучше, Арменуи, - улыбнулась учительница. - Вот они, мое лекарство", - указала на нас глазами. Она и в самом деле была нам рада, и мы потихоньку разговорились. И Каро, конечно, рассказал о коварном плане отмщения, который мы так и не осуществили... Над кроватью висел поблекший рисунок - он показался мне чем-то знакомым, и я внимательно в него всмотрелся. "Это Полис, - сказала больная и указала пальцем на один из домов тесной улочки. Здесь я родилась. Семейство у нас было большое, очень большое..." - "Я побывал в прошлом году в Полисе, - сказал я. - Очень красивый город". Взгляд учительницы стал задумчивым-задумчивым. "Сейчас Арменуи угостит вас завтраком", - помолчав, сказала она. Мы переглянулись, заулыбались. "Завтрака не получите!" - выпалил я, стараясь скопировать ее манеру речи, и мы рассмеялись, теперь уже вчетвером. И она с нами. Поговорили еще о том о сем - кто где работает, кто кем стал, - и вдруг товарищ Поладян сказала: "Хорошие у вас в классе были ребята. - И добавила: - Я знала, что вы наказанным возвращаете пирожки. И любила вас за это, негодники..."
Комнатка была маленькая - вся в старых вещах, в старых воспоминаниях, в связанных стопках школьных тетрадей. "Можно выйти на кухню покурить?" "Можно", - сказала учительница. Курение было лишь предлогом - мы вдруг испугались, что расплачемся. От воспоминаний, от оживших свидетельств нашего горького детства. Да, испугались.
На кухне Арменуи нам сказала, что надежды, но словам врачей, нет возраст, сердце, да мало ли еще чего, когда тебе семьдесят восемь лет. "Я вас извещу", - пообещала она.
...А несколько дней спустя мы провожали нашу старую учительницу в последний путь - ее строгий взгляд навечно спрятался под веки, и осталось пожелтевшее, испещренное морщинами и удивительно доброе лицо. За гробом шло человек тридцать-сорок: ученики, которых нам удалось разыскать, учителя, соседи... "Перед смертью она рассматривала ваши фотографии, - рассказывала Арменуи. - У нее была карточка каждого. И еще сказала: кто хочет, может взять свои тетрадки. Они аккуратно разобраны и перевязаны - по классам, по годам... Хотите, возьмите свои. А то ведь комната райсовету перейдет. - И обратилась ко мне: - А рисунок с видом Полиса она просила вам передать. Дважды напомнила..."

1