- А Прага начинает вещание в шесть, так что...
Договорить она не успела. Неожиданно зазвучали пражские позывные мелодия из "Вышеграда" Сметаны.
Встревоженные, они оба подошли к приемнику. Диктор начал читать правительственное сообщение:
- Сегодня, 15 марта 1939 года, войска рейха перейдут границу Чехословакии... Правительство призывает население не оказывать сопротивления - оно будет немедленно и решительно сокрушено вермахтом... Немецкая армия вступит в Прагу около девяти часов утра...
- Тебе надо сейчас же скрыться, - сказала побледневшая Густа Юлиусу.
...Олекса встретился с Сиреной на окраине города, на берегу реки. Он был одет для дальней дороги, за спиной - небольшой рюкзак.
- Присядем перед дорогой, - сдерживая слезы, сказала Сирена.
Они присели на поваленное дерево.
- Береги себя, Цико, - нежно сказал Олекса, - в тебе вся моя жизнь.
- Не волнуйся, любимый, - ответила Сирена. - Скоро и я постараюсь выбраться отсюда. Встретимся в Москве.
- Ты же знаешь, ЦК решил, чтобы я покинул край. Не думал, что вот так, тайно, придется уходить мне в эмиграцию...
- На чужбину... - эхом откликнулась Сирена.
- Советский Союз для нас, коммунистов, не чужбина, - поправил ее Олекса. Он решительно сказал: - Буду продолжать борьбу... И чувствую, что скоро возвращусь в Закарпатье с оружием в руках...
Пройдет немного времени, и с небольшого аэродрома в Геленджике поднимется в ночное небо самолет, возьмет курс на Карпаты...
"Прожил я 41 год, из них посвятил 20 лет делу
трудового народа".
Угрюмый ехал в легковой автомашине вместе с Софией. Они притормозили у патруля - солдаты только-только выволокли на парашютах из леса трех убитых десантников. София всмотрелась в лица погибших.
- Мажорович, - узнала она одного из них.
- Три здесь, двух догоняют, - сказал Угрюмый. - В воздухе было шесть куполов. Наверное, летчик ошибся и выбросил их прямо на комендантский взвод охраны. Где шестой?
София вновь всмотрелась в убитых.
- Габерман, - узнала еще одного. Она что-то напряженно прикидывала.
- Эти двое, - наконец проговорила, - работали вместе с Олексой. А у Олексы сейчас одна тропа - в Ясиня. Рано или поздно он пойдет туда, чтобы найти крышу и кусок хлеба. Ищите его в Ясинях.
О том, что Олекса уйдет в Ясиня, догадалась не только она.
Секретарь подпольного райкома срочно вызвал к себе Мирославу:
- В Ясинях живут родные Олексы. Он, судя по всему, попытается укрыться у них. Надо опередить гестаповцев.
Девушка была одета для дальней дороги.
- Постарайся, - попросил ее секретарь.
- Хорошо, - сказала Мирослава.
- Ты понимаешь ведь, что Олекса не просто наш товарищ - его знает весь край, он как знамя в бою.
- Хорошо... - повторила Мирослава.
Будяк со своими "хлопцами" встретил Мирославу на горной дороге.
Подвыпившие "боевики" окружили девушку. Она держала руку в кармане старенького кептарика.
- Хорошенькая...
- Заберем эту кралю с собой, - предложил один из бандитов и заголосил: - Пидманулы Галю, забралы с собою...
- Заткнись, - прикрикнул Будяк. Он в упор рассматривал девушку, вспоминая что-то. Вспомнил:
- Коммунистка! Вот это подарочек!
Мирослава выхватила пистолет и выстрелила себе в сердце...
И все-таки Олексе удалось уйти от преследователей и вести борьбу еще несколько месяцев. Потом каратели с овчарками плотным кольцом окружили старую усадьбу брата, где он нашел приют и которую вот-вот собирался покинуть...
Олексу вывозили из Ясиней под усиленной охраной. Прибыли грузовики с жандармами, полукольцом окружили пятак земли вокруг сельской управы. Жандармы стояли с винтовками в руках - злые и испуганные, потому что знали, кого будут конвоировать они по горной дороге.
Прошел по Ясиням и соседним селам бовташ-глашатай, бил в барабан, натужно выкрикивал:
- Люди! Биров зовет вас к управе! Бросайте дела, идите к пану бирову!
Бовташа останавливали:
- Что там случилось?
- Не вем! - многим равнодушно отвечал бовташ. И только одному из лесорубов тихо проговорил: - Иди к управе и других зови - проводите Олексу в дальнюю дорогу...
Месила беднота постолами грязь пополам с талым снегом. Застыли, опершись на топорики, лесорубы и чабаны. Из подвала управы вывели Олексу. Четверо жандармов выводили: один впереди с винтовкой, двое по бокам, и еще один замыкал шествие.
- В машину коммуниста!
На допросах с пытками и жестокими побоями он ничего не сказал. Ему предложили подписать "обращение" к населению края: мол, прекращайте сопротивление, усердно трудитесь во имя победы великого фюрера... Олекса только рассмеялся в ответ: "Такой ценой ни свобода, ни даже жизнь не покупаются!"
Тогда его повезли по селам и городкам края, показывали на площадях закованного в кандалы, со свежими багровыми шрамами на лице:
- Ваш "товарищ Олекса" в наших руках!
Ясно, чего добивались палачи - сломить волю к сопротивлению у населения, представить "доказательство" того, что якобы партийное подполье разгромлено, о чем они неустанно трубили во всех своих газетенках.
Однажды во время таких мучительных "смотрин" Олекса поднял над головой руки в кандалах, тяжело проговорил:
- Люди, меня они заковали, но ваши руки пока не в железе... Возьмите же в них винтовки!
Его жестоко избили, и прошло немало дней, прежде чем он смог подняться на ноги. Потом его привезли в тюрьму, куда оккупанты упрятали наиболее мужественных участников Сопротивления. Из окна одиночной камеры Олекса видел тюремный двор, на котором охрана выстроила заключенных.. Они стояли ровной шеренгой, некоторые, как и Олекса, в кандалах. Узники все были избиты, обессиленных поддерживали товарищи, многие были перевязаны грязными тряпками - бинты требовались солдатам фюрера.
Вдоль строя прохаживались охранники с овчарками, и только кованый грохот сапог нарушал тишину.
Олексу вывели из камеры и поставили перед строем. И он узнал сразу же многих в этой печальной шеренге, это были его товарищи по партийной работе, вожаки сельских партийных ячеек. Некоторым из них он когда-то давал рекомендации в партию. И они тоже узнали его...
- Марш перед строем! - скомандовал офицер. Рядом с ним вертелся переводчик из националистов.
Позвякивая кандалами, Олекса пошел по брусчатке.
- Товарищ Олекса, - одними губами шепнул один узник другому.
- Товарищ Олекса... - тихо пронеслось по рядам.
Олекса дошел уже до середины плаца, и здесь его остановили - лицом к лицу с узниками.
- Кто знает этого человека? - спросил громко офицер. - Опознавший опасного преступника получит двойной рацион!
Переводчик хотел перевести эти слова, но Олекса жестом остановил его:
- Этот господин спрашивает, кто из вас знает меня? - Он перевел вопрос, сделал паузу, продолжил: - За это обещают двойную пайку...
Узники молчали.
- Еще раз спрашиваю: кто знает этого человека?
Переводчик на этот раз торопливо сыпал словами - он заметил гневный взгляд офицера, когда прошлый раз замешкался. И, выслуживаясь, выкрикивал уже по собственной инициативе:
- Вы же все знаете его! - Националист подбежал к одному из узников:
- Может, и тебе он неизвестен? - Он ткнул пальцем в грудь его соседа: - И ты его первый раз видишь, да? Будто и не заседали на одних и тех же коммунистических сборищах?
- Спасибо вам, товарищи! - поблагодарил Олекса. - Эти, - он указал на своих палачей, - знают, кто я. Поэтому советую: кто очень ослаб опознайте меня, может, пайка хлеба спасет от смерти...
- Увести! - яростно завопил офицер. - Всех лишить воды и пищи на двое суток.
- Держитесь, братцы! - проговорил Олекса и медленно пошагал к кованым дверям тюрьмы.
Он прошел тяжкую дорогу свою до конца.
Судили его хортисты в Будапеште...
"...Военный суд присудил меня к смерти. Эти строки
пишу за несколько минут перед смертью".
- Вам сообщили приговор? Предупредили, что он окончательный и обжалованию не подлежит?
- Сказали...
- Вы имеете право на последнее желание, - цедил полковник, председатель военного суда. - Просите... Разумеется, кроме жизни. Впрочем...
- Нет! - резко прервал его Олекса. - Я не буду ни просить, ни тем более вымаливать помилование, слишком грязную цену мне предлагали уже не раз за возможность жить дальше.
- Так что же вы хотите? - со скрытым интересом спросил полковник.
- Прикажите дать бумагу и карандаш - хочу написать родным, попрощаться с ними.
- В письмах вы не имеете права сообщать о ходе суда и обвинениях против вас.
- А разве состоялся суд? - с иронией спросил Олекса.
- Не будем об этом, - побагровел полковник. - Разумеется, вы можете сообщить, что казнены...
- Благодарю вас. Это случится завтра? Не беспокойтесь, особой тайны вы не разгласите...
- Утром... Что еще?
- Хотел бы попрощаться с Золтаном Шенгерцом, - сказал Олекса.
- Вас судили венгры, и последний человек, с которым вы хотите увидеться в этой жизни, тоже венгр? - удивился полковник.
- Меня судили не венгры, а фашисты, - резко бросил Олекса. - А венгры... Венгры не забудут мое имя. Я умираю и за их счастье...
- Откуда вы знаете, что секретарь ЦК Венгерской Компартии Золтан Шенгерц тоже находится здесь, в "Маргит-Керут"?
- Не будем задавать друг другу, господин полковник, скажем так, нескромные вопросы...
Полковник позвонил в колокольчик...
- Увести! - приказал конвоирам.
Свидание Олексе он разрешил...
Одновременно распахнулись две противоположные двери, и в камеру вошли Олекса и Золтан, шагнули, загремев кандалами, навстречу друг другу.
Обняться они не смогли, их разделяла решетка.
- Благодарю тебя, товарищ Олекса, за возможность попрощаться. Не держи зла на землю, на которой примешь смерть.
- На этой земле мы боролись вместе, плечом к плечу, товарищ Шенгерц, - ответил Олекса. - И оба любим ее одной любовью...
Наступал рассвет. Последний рассвет в жизни товарища Олексы, 3 октября 1942 года.
Было 8 часов утра, но лучи солнца еще не пробились на широкий квадрат внутреннего двора будапештской тюрьмы "Маргит-Керут". Тихо и пустынно пока еще было, лишь у виселицы на помосте озабоченно суетились палачи: прикидывали, правильно ли, точно под петлей, стоит табурет...
Потом вышел военный оркестр. Его вел молоденький офицер в очках, по внешнему виду - из штатских, недавнего призыва.
На решетках тюремных окон появились ладони - узники по тюремному телеграфу узнали, что происходит во дворе, и, хватаясь за узлы решеток, пытались дотянуться до окон, попрощаться с товарищем Олексой.
Приблизились к виселице начальник тюрьмы, священник, врач в военном мундире, какие-то люди в штатском.
Палачи стояли в сторонке от них, возле виселицы. Их было двое.
Охрана вела Олексу по переходам тюрьмы. Он шел - руки за спину, твердо. И камеры, мимо которых он проходил, откликались грохотом - это заключенные били в двери кулаками, всем, что было под руками.
И узники прощались с товарищем Олексой...
На чешском:
- Прощай, Олекса!
На венгерском:
- Прощай, товарищ Лекса!
На словацком:
- Карпаты у нас одни, и свобода у нас одна! Коммунисты умирают, чтобы жил народ! Прощай...
На немецком:
- Прощай! Смерть фашизму!
На украинском:
- Прощен будешь, Олекса! Мы победим!
- Прощай...
Его поставили у помоста с виселицей. Олекса поднял голову, увидел петлю, и за нею на голубом небе облака, они легкие, вспененные, плыли на восток, и показалось ему на мгновение, что это родные Карпаты...
Виселицу квадратом оцепили солдаты - гонведы, карабины на руку, с примкнутыми штыками, лезвия штыков - в одну точку, к сердцу Олексы.
Начальник тюрьмы беспокойно оглядывался - он ждал еще кого-то. Наконец к группе палачей примкнул гестаповец - ждали его. И сразу заиграл военный оркестр, которым управлял молоденький венгерский офицер. На тюремном дворе неожиданно зазвучали звуки чардаша.
Олекса улыбнулся и взглядом поблагодарил музыкантов. Председатель читал приговор, но слов в вихре музыки не было слышно - только нелепо открывался и захлопывался мясистый рот.
Олекса, в поношенной, изорванной, в бурых пятнах засохшей крови гимнастерке, сам поднялся на помост. Он неожиданно для всех взмахнул рукой, и оркестр смолк.
- Прощайте, товарищи! - крикнул Олекса. И повторил на чешском, немецком, венгерском: - Прощайте, товарищи!
- Играйте! - заорал начальник тюрьмы музыкантам.
Оркестр молчал, а его молоденький офицер каменно смотрел в пространство.
- Меня они сейчас повесят, но правду убить нельзя! Да здравствует Советский Союз! Смерть фашизму...
Один из чинов тюрьмы подскочил к дирижеру, сорвал с него погоны. Офицер-музыкант будто очнулся, сломал свою дирижерскую палочку, как ломают шпагу, и швырнул ее на булыжники тюрьмы.
- Свобода народам! - крикнул Олекса.
Узники тюрьмы откликнулись "Интернационалом". Слова его на разных языках слились в боевой гимн пролетариев, зазвучали как приговор фашизму, вырвались к голубому небу, к облакам... к Карпатам, пламенным сыном которых был товарищ Олекса,
И влился в них клич трембит на верховинах и полонинах, потайными стежками которых шли и шли друзья Олексы - партизаны: чабаны, лесорубы, бокораши, трудари карпатского края...
"Теперь тысячи и сотни тысяч лучших сынов народа
умирают за лучшее будущее человечества".
Свои последние дни Юлиус Фучик провел в берлинской тюрьме Плетцензее. Он накануне казни говорил товарищу по заключению:
- Когда мне зачитали приговор, я сказал фашистам: мой приговор вам вынесен уже давно: смерть - фашизму! Жизнь - человеку! Будущее коммунизму!
Открылась дверь камеры, и вошел надзиратель. Он принес ручку, чернила, лист бумаги.
- Напишите письмо родным, если хотите, - сказал он Фучику.
После его ухода в камере долго стояла тишина.
- Юлек, не отчаивайся, - сказал товарищ по камере, - еще, может, и помилуют...
- Нет, - ответил Фучик, - помилования не будет, да и не нужна она мне, пощада фашистов...
Он сел к столу, на бумагу легли строки прощального письма: Мои милые!..
Верьте мне: то, что произошло, ничуть не лишило меня радости, она живет во мне и ежедневно проявляется каким-нибудь мотивом из Бетховена. Человек не становится меньше от того, что ему отрубают голову. И я горячо желаю, чтобы после того, как все будет кончено, вы вспоминали обо мне не с грустью, а с такой радостью, с какой я всегда жил...
Далее в письме строки вымарала цензура...
В камере тюрьмы Плетцензее было темно, как в могиле. Юлиус и его товарищ не спали - грохотали кованые сапоги в коридорах, гремел металл, и слышно было, как в соседних камерах прощались, плакали, молились.
- Как ты думаешь, который час? - спросил Юлиуса товарищ.
- Где-то после полуночи, - ответил Фучик. Он, продолжая начатый разговор, сказал: - Умирать легче, когда знаешь, что твоя жизнь принесла людям добро... Сейчас хочу только одного: чтобы сохранились для будущего странички моего "Репортажа".
Грохот сапог усилился и вдруг стих у двери камеры. Щелкнули щитком глазка, загремели тяжелые запоры...
- Пришли за мной, - Юлиус поднялся с откидной койки, встал во весь рост, руки в наручниках.
Вошли охранники, электричества не было, и они высветили камеру, Юлиуса, его товарища лучами фонариков.
Было седьмое сентября 1943 года...
И была сырая, промозглая берлинская ночь. Тюрьма Плетцензее тонула во мраке - вырисовывался на фоне черного неба один из ее сгоревших корпусов, часть разрушенной стены. Прожекторы рвали на части горизонт. Вот-вот должен был начаться налет.
Заключенные стояли в несколько рядов. Перед ними ходили два священника. Дорога с этого плаца уводила в камеру смерти...
Охранники равнодушно вышагивали на плацу, у ворот, по углам каменной стены.
Гестаповец читал фамилии смертников. Восемь человек вышли из рядов и в сопровождении охранников и священника побрели к камере. Священник остался стоять у входа в нее, остальные вошли в черный проем. Один из заключенных бросился на землю, отбиваясь руками и ногами.
- Не хочу умирать! - закричал он, потеряв самообладание. Четверо охранников набросились на него, коваными сапогами подняли с земли. Другой заключенный достал из потайного кармана робы фотографию жены и дочери, долгим взглядом попрощался с ними.
- Юлиус Фучик!
Юлиус присоединился к новой восьмерке заключенных.
Охранники повели их к камере смерти. У ее порога Юлиус Фучик остановился, громко сказал:
- Прощайте, товарищи!
Камера эта была небольшой: квадратная, посредине виселица. Света не было - подача электроэнергии из-за налетов прекратилась, вешали при свечах, язычки огня колебались, когда к виселице шел обреченный.
На глазах у Фучика вынули из петли предыдущую жертву, выволокли за ноги из камеры. Потом подтолкнули к виселице его...
На фашистский Берлин обрушились бомбы невидимых в ночной тьме бомбардировщиков.
О том, что Юлиуса казнили фашисты, Густина узнала гораздо позже. В конце августа этого года колонна женщин-узниц втягивалась в ворота концентрационного лагеря Равенсбрюк. Женщины шли мимо эсэсовцев к длинным рядам темных одноэтажных бараков.
1 2 3 4 5 6 7 8