– Да вот… – Пахом заикался, голос его дрожал, но руки судорожно продолжали сжимать жердину. – Кобеля порешил, душегубец…
– Ты чего же наделал, Пахомка?! Это же смертоубийство! Дай глянуть на ратника, авось душа еще не покинула его.
Кузьма быстро приподнял тело, освободил ногу от стремени и опустил человека в сугроб в полусидячем положении. Он посветил фонарем и протянул:
– Кажись, готов, Пахомка. Беги к хозяину, доложи. А то нам тут от этого дела всем хана!
– Да как же… Ноги не идут, Куземка. Может, ты сбегаешь? Уважь.
Кузьма молча торопливо зарысил к крыльцу, бросив через плечо:
– Ворота прикрой!
В доме сразу же поднялся переполох. Страх, казалось, переполнял все его помещения. Забегали люди, замелькали лучины. Раздался сильно изменившийся голос хозяина:
– С чего это он к нам нагрянул, Кузьма?
– Да кто же его знает, хозяин. Может, от соседей пришлепал на поживу. У Калинникова шуруют уже давно. А это всего через две усадьбы. Вой бабий до сих пор слышен, – знать, не прикончили горемычных…
– Да, такое может быть. Да… – Сафрон Никанорович, мужчина лет пятидесяти, коренастый, широкий, озабоченно и в явной растерянности теребил квадратную бороду, силясь собраться с мыслями. – Так что же нам теперь делать, а, Кузьма?
– А чего тут кумекать? Либо ждать смертушки, либо, пока не хватились душегубы, закладывать сани. Бежать надо, хозяин. Бежать куда глаза глядят. Баб можно и оставить, авось не тронут, а нам… – Кузьма в отчаянии махнул рукой.
– Да как же так, вдруг? Хотя… Ты прав, Кузьма. Беги запрягай и забирай припас, харчи, а я тут свое добро соберу. Ступай!
Понеслись приказы бабам, советы. Петька тоже получил наказ собираться и помогать работникам с лошадьми. Во двор тащили снедь, припасы, меховые полости для тепла, бочонки, корзины, мешки. Кони всхрапывали, шарахались по сторонам, не хотели заводиться в оглобли. Пахом с Кузьмой тихо матерились и не отвечали на вопросы баб, которые крутились с мокрыми носами и глазами по двору и хороминам.
На крыльцо выкатился Сафрон Калуфьев в огромной шубе бараньего меха с ларцом под мышкой. Все знали, что в нем его немалая казна в серебре. Он молча подошел к пароконным саням и стал торопливо запихивать под солому свое достояние. Потом, как бы споткнувшись, спросил:
– А что с ратником делать? И куда бечь-то? Ведь застукают, как пить дать, а? Кузьма!
– Ась! Я тут, хозяин.
– С мертвяком что делать-то будем, отвечай!
– Зароем в снег, он и пролежит до весны.
– Тятя, – подал голос Петька, весь дрожащий от страха и возбуждения. – Сейчас монахов побитых по монастырям развозят. Вот и мы давай как будто то же сделаем.
– Узнают, бесы!
– Хозяин, а малец-то дело молвит, – Кузьма одобрительно глянул на съежившегося мальчишку. – Раздеть, завернуть, как положено мертвяку, положить на сани, да и в путь. Вроде как в монастырь, стало быть.
– В какой?
– То, хозяин, тебе решать. Брательник-то в каком схимничал? В Антониевском? Вот туда-то вроде как и направимся. Всем ведь ведомо, что он утоп. А ночью, в темноте, кто распознает, кого везем… Крови нигде нет, Пахомка его стукнул осторожно. Детина-то силушкой не обделен.
– Давай, Кузьма, спеши, а то как бы не нагрянули. Я пистоли захвачу. – Сафрон затрусил к дому, отталкивая баб, крутившихся тут же. Сказал:
– Все на вас, бабы, оставляю. Глядите и остерегайтесь. Я по торговым делам до Риги подался. Ясно? Глядите мне! Брысь с дороги!
Вернувшись с пистолетами и припасом для них, он с ужасом увидел на подворье всадника в московском наряде.
– Не дрейфь, хозяин! – раздался ухарский голос Кузьмы. – Я теперь буду вас охранять до самого монастыря. Эгей! Торопись, торговые! Мне не с руки тут валандаться всю ночь! Ха-ха!
– Фу ты, дьявол! Господи, прости и сохрани раба Божьего Сафрона! – купец приложил руку к сердцу, успокаивая его биение. – Ну и напужал ты меня, чертяка поганый. Ладно, молодец, Кузьма! Отблагодарю, коли выберемся.
Кони уже были запряжены, мертвец уложен. Сафрон в замешательстве оглядывал свое добро. А Кузьма все торопил, молодцевато гарцуя в тесноте двора. Нервное возбуждение вызвало у него приступ говорливости и бурную жажду деятельности. Он все покрикивал:
– Пахомка, отворяй ворота! Петька, держись за пароконной упряжкой, не отставай, а мы за тобой присмотрим. Пистоль спрячь и сам без дела не высовывайся. Но и не проморгай. И не дрожи, а то московиты учуют чего. Ну что, хозяин? Поехали? Бабы, пса спрячьте! – напомнил он, оглядываясь уже в воротах.
Бабы тихо подвывали в платки. Сердца их сжимались от ужаса, от всего, что их ждало уже, может быть, завтра, а может, и сегодня.
Кони, возбужденные беготней и криками, рванули по переулку. Кузьма трусил сзади, и Петька был ему в душе благодарен за это. Страх сковывал его. Он никак не мог отпустить рукоятку пистолета и только сейчас вспомнил о Фоме, которому обещался завтра дать шанс рассчитаться с ненавистными московитами. Он горестно, прерывисто вздохнул и бросил растерянный взгляд вперед, где виднелись передние сани. Сильные сытые кони, последние дни простоявшие без движения, ходко рысили по тесным переулкам и улицам. Неподвижные тени отца и Пахома маячили на светлом фоне снежной дали.
Псы яростно сопровождали беглецов своим хриплым лаем, но быстро затихали. Город был пустынен, и только в некоторых хороминах слышались вой да причитания баб, голосящих по убиенным, замученным и пропавшим родичам. В Новгороде таких домов становилось с каждым днем все больше, а причитания и вопли делались все тише. Люди уставали от скорби и от страхов. Все притуплялось, сглаживалось.
– Петька, – сказал Кузьма, наклоняясь к мальчишке, – сейчас будет рогатка на заставе у вала. Ты уж, того, не дрейфь. Сиди и слушай, можешь слезу пустить, это будет даже хорошо. Ясно? Авось проскочим. И не запамятуй – дядьку твоего везем в Антониев монастырь, а я ратник, к вам приставлен. Ну, держись, я вперед поскакал.
Петька не успел ничего ответить, как Кузьма проскакал к передним саням и возглавил маленький караван.
Вот и рогатка. Ратники с бердышами выступили вперед.
– Стой! Кто едет? Вылазь, досмотр!
– Погодь, служивый! – Петька узнал голос Кузьмы. – Глянь-ка, в санях монашек. По монастырям их развозим на погребение. Приказ царя.
– Поглядим-ка. А чего так много добра тащите? Не велено.
– Неведомо мне то. Приказано не чинить препон. Да и поминки-то надо по-божески справить людишкам. Чай, и монастыри теперь не очень-то при достатке. Мы ведь и их пощипали.
Петька насторожился, затаил дыхание. Слышно было, как ратники шурудили соломой, бормотали что-то. Потом раздался голос отца:
– Родимые, не оскверните прах Божьего человека. Вот возьмите на поминки, помяните раба Божьего Силантия, царствие ему небесное.
Петьке стало неловко за отца, но потом он представил себя на его месте и решил, что так оно и нужно было. Потом он вздрогнул, услышав, как шаги приближаются к нему. Ратник подошел, спросил окающим голосом:
– А тут чего?.. А-а, малец! Кто таков будешь?
– Племяш я покойного, дяденька, – ответил Петька дрожащим голосом, а слеза сама собой скатилась до подбородка. Он шмыгнул носом, утерся рукавицей и поглубже под шубейку сунул руку с пистолетом.
– Ну ладно, мальчонка. Не мы в том повинны, а ты поплачь, авось на небесах это зачтется покойнику. – И, обернувшись к рогатке, ратник крикнул: – Эй, Захарка, пропусти монашка. Пусть едут, раз царев указ есть.
– Бывайте, служивые! – крикнул Кузьма. – Держите и от меня, в монастыре, чай, найдется для меня замена, а как возвращаться буду, к вам непременно загляну, помянем покойничка, раба Божьего.
– Однако непростой монашек преставился, коли охрану ему учредили, как ты думаешь, Захарка? – это Петька услышал, уже проезжая мимо рогатки.
Впереди чернели стены притихшего Духова монастыря.
Петька вдруг покрылся холодным потом. Он вспомнил, что до Антониевского монастыря им никак не добраться. Река не замерзает, а лодку трудно достать. А ведь так и московиты могут подумать. Что тогда им грозит? Как это они допустили такую ошибку? Это все Кузька. Тятька все ему передал, нет бы самому подумать.
Он окликнул Кузьму, тот тут же придержал коня и спросил, наклонясь к нему:
– Чего ты? Чего надо, Петька?
– А как поймут московиты, что наш путь в Антониевский монастырь никак не может тут пролегать? Ведь он за рекой.
– Не дрейфь, Петр Сафронович! Лодку можно достать и переправиться. Хотя ты и молодец – не дотумкали мы малость. Ну да ладно, авось пронесет.
– Но Антониев монастырь совсем рядом. Будь ночь посветлей, мы бы уже увидели его за рекой. Погляди, может, огонек какой светится.
– Да ладно тебе. Чего всполошился? Однако надо погонять. Я впереди буду. Если чего случится, зови.
Кузьма пришпорил коня и умчался вперед. Петьке стало муторно и неуютно в одиночестве. Он спиной чувствовал что-то неприятное и поминутно оглядывался. Город пропал из виду, и ни один огонек не прорезал темноту ночи. Снег падать перестал, подмораживало. Петька передернул плечами. Было зябко.
Кони ходко рысили, запах пота уже долетал до ноздрей Петьки. Он подумал, что им еще долго трусить так до пристанища, хотя этой ночью вряд ли придется поспать. Надо подальше отъехать от города, пока их не хватились. И словно злой рок бросил Петьку в объятия страха. За спиной послышались отдаленные крики, звук пистолетного выстрела с жуткой четкостью долетел до обостренного слуха мальчишки. Он оглянулся, но ничего не увидел. А голос Кузьмы вывел его из оцепенения:
– Гони, хозяин, погоня! Петька, не оплошай, погоняй, не отставай!
Сердце зашлось, будто остановилось в груди. Но конь сам перешел на скорую рысь, а потом, получив пару хлестких ударов кнутом, – на тяжелый галоп. Передние сани ушли вперед, и Петька с ужасом понял, что его конь не догонит их. Он нахлестывал животину по крупу, и конь стал медленно увеличивать скорость. Комья снега полетели в передок саней.
Петька оглянулся. Что-то надвигалось на него сзади. Глаза не выделяли отдельных деталей, но он точно знал, что это всадники, московиты.
Остервенело стегая коня кнутом, Петька заставил его немного сократить расстояние до передних саней, но этого было мало. Ужас пробрал все его молодое тело. Страстно захотелось жить, спрятаться, исчезнуть на время, раствориться в ночи.
Погоня настигала. Петька оглянулся в очередной раз и уже смог в темноте, на белом снегу различить всадников. Их было трое. Они кричали, размахивали нагайками. Грохнул еще один пистолетный выстрел, но Петька даже не обратил на него внимания. Только подумал, что вряд ли они сумеют зарядить на скаку пистолеты заново. Это несколько успокоило его, как будто московиты больше ничем не были вооружены.
Сани уже неслись во весь опор, но вершники догоняли. Петька заметил, как один из них опередил всех. Сильный конь, екая селезенкой, мощными скоками приближался к его саням. Петькина голова постоянно крутилась вперед и назад, крик отчаяния готов был сорваться с его искривленных страхом губ.
Вот вершник оказался уже совсем близко. Дыхание коня стало отчетливо слышно, даже заметны струи пара, вырывающиеся из его ноздрей. А Петька все работал кнутом, но его конь и так скакал на пределе своих возможностей. Верховой, по всему видно, был отменным ездоком. Он опередил всех на добрых полсотни шагов, и теперь Петька уже видел оскаленную в ухмылке физиономию молодого ратника в меховой островерхой шапке. Тот пригнулся влево, готовясь схватить вожжи или, обогнав, остановить коня под уздцы. Вот он уже скачет рядом с санями, а рука его протянулась к Петьке.
Ужас так переполнил все Петькино существо, что он только сейчас и вспомнил, что так и не выпустил пистолет. Он заторопился, руки инстинктивно сами делали все так, как и было надо. Взводимый курок тихо щелкнул, и Петька вдруг подумал, что тятька правильно сделал, что купил такие дорогие, но удобные пистоли.
Рука вершника почти схватила вожжи. Оскаленная рожа была уже в аршине, но в этот момент с губ Петьки сорвался вопль отчаяния, и прогремел выстрел. Рука его дернулась, пистолет вывалился, а вершник свалился прямо в сани. Его конь отпрянул чуть в сторону, но продолжал скакать рядом.
Петька в полусознательном от страха состоянии услышал сзади почти одновременно два выстрела, на мгновение блеснули вспышки.
Тело вершника придавило Петьку, и это добавило ему трепета. Он обернулся. Отстающие всадники сдерживали коней, те дробно перебирали копытами, вздергивали головы, всхрапывая от возбуждения. Удила рвали их губы. Ругань явственно доносилась до парня. А сани продолжали нестись вперед, и вскоре всадники отстали, растворились в темноте.
Петька посмотрел вперед. Кузьма сдерживал коня и поджидал Петькины сани. Кони сбавляли скок, шумно дыша, от них валил пар и едкий запах пота. Поравнявшись, Кузьма спросил:
– Петька, а Петька, ты живой?
– Живой! – крикнул Петька срывающимся от пережитого голосом. – Чего оставили меня одного?! Я чуть со страху не помер! А ну-ка помоги от московита освободиться. Придавил он меня малость, – и сам удивился спокойствию, которое вдруг нахлынуло на него.
– Ты что, угробил его? Ну и Петька! Погоди малость, я коня его изловлю. Хорош больно конь, жалко, коли пропадет, – Кузьма поскакал за конем московита, который отстал теперь и мерно переходил на рысь. Стремена болтались у него по бокам.
Петьке было слышно, как Кузьма успокаивал чужого коня, тот пугливо прядал ушами, всхрапывал, но в конце концов дал взять себя за повод.
Передние сани почти остановились, поджидая Петьку. Сафрон крикнул:
– Петр, как там у тебя? Это ты стрельнул?
– Я, тятя! Кажись, второго мертвяка нам нечистый подбросил! – голос его звучал с нарочитой бравадой, но в груди бродил холод от сознания своей причастности к смерти хоть и врага, но все же человека.
– Тпрруу! – это Пахом сдерживал распаренного коня.
Сани остановились, и в этот миг Петька вдруг вздрогнул и отпрянул. Московит что-то пробормотал и дернулся. Ужас снова охватил Петьку. Он дрожащим голосом крикнул:
– Он живой! Что-то бормочет. Стащите его быстрее!
Отец уже ворошил тело московита. Тот очнулся, стал ругаться, но его слов никто не понял. Все столпились вокруг. Петька вылез из саней и с трудом стал ходить вокруг них на затекших ногах. Все тело колотилось мелкой, неунимающейся дрожью.
– Э, да это татарин! – воскликнул Пахом, усаживая раненого на соломе. – Молодой еще, совсем малец. Чего ж ты лез на рожон, а? – это было сказано уже ратнику.
– Собаки, вы мне заплатите за это! – прошипел голос с татарским акцентом, но вполне правильно. – Где мой конь? Я вас всех перережу!
– Парень, не хорохорься! – крикнул Кузьма. – Ты теперь не у себя в орде. Да и ранен ты, видать. Давай-ка поглядим, куда тебя зацепило.
Парня повернули, расстегнули тулуп, тот тихо застонал и уже не таким злобным голосом прошептал:
– Нога. В бедро он мне угодил, ой!
Пахом быстро оголил ногу. Крови было много, она продолжала сочиться. Он осмотрел рану, поднял голову и оглядел собравшихся вокруг:
– Насквозь. Но кость вроде не задета. Кровищи парень много потерял, ослаб. Надо перетянуть рану, а то кровью изойдет, – с этими словами он снял с парня пояс и стал неуклюже перетягивать им ногу повыше раны. – Теперь тряпицей замотать хорошо бы…
– Чего ты возишься с ним, Пахом? – голос Кузьмы был недоволен и злобен. – На кой ляд он нам сдался? Оставим здесь, и пусть его Бог рассудит. Вражина, нехристь поганый!
– Нет! – взвизгнул Петька. – Я чуть не убил человека! Как я отмолю этот грех? Меня совесть замучит, коли оставим его тут!
– Петруха, сынок, а что с ним делать-то? – спросил Сафрон. – Обуза одна, да и только. Да и опасно с ним ехать.
– Нет, тятя! Ты хочешь, чтобы я вечно мучился? Коли его оставите, то и мне придется с ним остаться. Что же с того, что он нехристь? Человек же! Бог не простит мне этого! Довезем до Колмовского монастыря, а там и оставим. Он уже недалече. Версты две пути-то.
Сафрон отошел, недовольно кхекая. Его набожная натура не позволила перечить сыну. Он и Петра воспитал в почитании Божьих заповедей и теперь понимал, что спорить бесполезно, а может, и не нужно. Поэтому сказал:
– Ладно, сынок. Пусть будет по-твоему. В Колмовском оставим, да и покойника пусть отпоют. Все ж христианская душа была. По-христиански и поступить надо. Ну, что, Пахом? Справился? – это он обращался уже к конюху. – Тогда поспешим, а то ненароком опять погоня объявится.
1 2 3 4 5